До земного воплощения Господа Бога нашего над миром предстояло пронестись тысяче лет – невообразимое время для ума. Но уже стояли пирамиды. Вавилонские цари уже рассказывали, как их любят боги, вручившие им власть над всем миром. Уже родился ассирийский царь, похваставшийся, сколько городов он сжег, насадив их жителей на колья.
Владыки очень волновались, что потомки плохо их запомнят. Они высекали надписи на скалах, сообщая потомкам о своих подвигах: покорили тысячу стран, убили тысячи тысяч людей, угнал тысячи тысяч коров.
Поднимая пыль, часами плясали жрецы – еще страшнее своих богов со звериными головами. Жрецы резали жертвенных коров и баранов, показывали Солнцу печень, вырванную из еще живых людей. Несомненно, боги должны были стать очень довольны, а память о владыках сделаться вечной.
… Пастух пас своих овец вдалеке от могучих владык и от великих государств. Потом его будут изображать голым, лишь с целомудренной повязкой у бедер… Неправда, солнце сожгло бы человека. Пастух шел в хламиде – из любой современной одежды на хламиду больше всего похожа женская ночная рубашка. Реденькая мешковина, пропотевшая за много дней без всякой смены. Ремешком подхвачена буйная шевелюра – чтобы не лезла в глаза. Плохо сшитые подобия сандалий.
Нищий пастух диковатого местного племени, большие натруженные руки, грубый посох – еле отесанная палка. Пастух прикладывал руку к глазам, следил: вот через золотистую траву несутся газели, резво бегут дикие лошади. Накатывал горячий вечер, приносил острый запах хищника. Пастух с неодобрением смотрел, как волки рысят за газелями. Сытые звери не нападут на баранов… но кто знает? Пастух знал, и такое случается.
К ручьям, под сень тамариндов, надо идти осторожно: в полуденный жар там любят залечь туры, – громадные дикие быки, необоримые для человека. На острове Крит научились играть со страшным быком. Пастух не потратил много лет, оттачивая искусство тела. Он не сумел бы и погиб.
Бараны пили неспокойно звенящую, быструю воду. Стоя в тени, Пастух размышлял. Ему казалось, добрая сила льется с мутного от жара, сизо-сиреневого неба, веет с горячим ветром. Кто-то создал мир именно таким: пригодным для жизни и добрым.
Ему тоже хотелось быть добрым. Вот гнездо дрофы…Птица делает вид, что у нее подбито крыло. Заманивает, уводит от гнезда.
– Я не возьму твоих яиц, – Сказал дрофе Пастух, хотя яйца вкусны.
Птица не поняла, но это и не так важно. Важнее, что Пастух не захотел зорить гнездо.
Южное солнце стремительно катится вниз. Стало не намного, но прохладнее, ветерок начинает освежать. Кто сделал такой ветерок? Пора гнать баранов к тихим водам: там, за холмом, озерцо.
Пастух доил овец, разливал молоко в самодельные глиняные миски. Поил собаку, пил сам. Доставал хлеб… Конечно, это был не совсем хлеб. До дрожжевого хлеба, мягкого и ароматного, оставалось несколько веков. Пастух пек в золе костра смесь муки с водой. Плохо пропеченная лепешка, «посоленная» пеплом того же костра.
Кривые сучья акации… как хорошо они горят! Кто подарил ему огонь? Может, огонь был всегда? Невероятно… Пастух разжигает костер. Его не было – а теперь огонь есть. Кто-то создал огонь, подарил его людям.
Огонь не нужен, чтобы согреться, ночью жарко и душно. Огонь нужен, чтобы испечь лепешку… И чтобы звери видели, боялись. Иногда хочется сварить немного овечьей крови с мукой, бросить в горшок пригоршню зерен проса или ячменя. От горячей еды хорошо.
Пес блаженно вытягивал лапы, довольно вздыхал. Пастух долго чесал мохнатый бок. Он вглядывался в уголья – причудливую игру полутонов. Делал несколько шагов – смотрел в темно-зеленую воду, таинственную и спокойную.
Он ведет стадо. Бараны довольны и спят. Он лучше баранов знает, где им взять еду и воду. Он со своим псом охраняет их. Кто ведет его, как сам Пастух ведет стадо? Кто защитит человека?
Этот, с башкой крокодила? Он не бывает на холмах, ему совсем не нравится саванна. Змееподобный бог, Ваал холмов? Он может дать огонь… Но не пищу, не траву в саванне. Могучий бог, почитаемый в виде быка, мог подарить траву и дождь. Но не огонь.
Везде надо почитать разных богов, а Пастух чувствовал – Бог только один. Этот Бог хотел, чтобы сам Пастух сделался лучше… А боги с головами крокодила, быка и змеи вовсе этого не хотели… им это было безразлично, отнимет ли Пастух яйца у дрофы. Бог, присутствие которого ощущал Пастух, – он хотел, чтобы Пастух был милосерден. Бог был как добрый Отец.
«Господь пастырь мой, я не буду ни в чем нуждаться» – Пел Пастух, обращая лицо к низким звездам. – Он покоит меня на пажитях тучных, водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет на стези правды ради имени Своего».
Странно звучал голос человека под огромными мерцающими звездами. Пастух сам себя чувствовал частью стада, приведенного к тихой воде.
Пастух мирно засыпал. Просыпался от ворчания пса – кто то приземистый пробегал мимо. Утром Пастух находил следы полосатой гиены. Невдалеке взрыкивал лев. Короткое рычание переходило в кашель, идущий словно бы со всех сторон. Пес отвечал тихим утробным ворчанием, вставал, рисуясь на фоне звезд. Пастух клал руку на рукоять бронзового меча. Никаких ножен! Ножны – у ассирийских солдат, у слуг фараона. Меч Пастуха просто засунут за кушак: за полоску ткани, которым препоясана хламида.
Пастух хорошо выбрал место, но и через него могут промчаться крупные звери – лошади или туры. Может придти лев. Могут нагрянуть волки. Могут выследить чужаки – это самое страшное.
Пастуху снился его единственный Бог. У Бога было хорошее лицо строгого, доброго старика; энергичного, полного сил. Бог был одет в такую же хламиду, как и Пастух – только новее и чище. Бог шел по небу, как Пастух ходит по земле. В руке Бога был посох – такой же, как у Пастуха, только богаче и красивее.
Бог поднимал свой посох, воспрещая льву приближаться. Движением посоха отводил волков, враждебные шайки чужаков.
«Если я и пойду долиною смертной тени, – Речитативом пел Пастух. – Не убоюся зла, потому что Ты со мною. Твой посох и твой жезл успокаивают меня».
С близкого моря стали накатывать тучи. Считалось, что это зима. Гремели грозы, хлестали дожди; на месте золотой саванны поднималась зелень новой травы. Пастух ходил в безрукавке из овечьих шкур, намотал на ноги прошлогодние вылезшие шкурки. Однажды ночью он проснулся от холода, торопливо запалил огонь. Утром вода у берегов озера схватилась корочкой льда.
В холода нужна мясная пища. Пастух пращой убивал горлиц, поселившихся близ лагеря, в листве акаций. Настиг зайца. Мясное варево остывало, остроухий пес умильно улыбался, трогал руки хозяина огромной черной лапой. Пастух разговаривал с умным зверем, и думал – так же, как он заботится о псе, о нем позаботился Бог.
Не один человек больше охотится в холод. Лев и львица поймали кулана, пришлось далеко обойти это место. Волки выли, вызывая панику баранов. Но зеленый сочные травы стояли по грудь Пастуху. Бараны сделались жирные, почти все ягнята уцелели.
Раз Пастух видел: далеко, еле видные, прошли незнакомые люди, человек пять вооруженных. Амореи? Самаряне? Филистимляне? Неведомо кто… Пастух предпочел бы армию египтян, хеттов, даже ассирийцев – больше шансов уцелеть, чем при нападении нищих, голодных, потому очень злобных дикарей. Чужаки мелькнули и исчезли.
Спустя два дня наступил самый короткий день в году, и Пастух зарезал самого жирного барана. Он сжег печень, сердце, куски задней части. «Это тебе – Говорил он Богу, неуклюже поклоняясь Ему. – Я знаю, тебе ничего не нужно… Но ты все равно возьми мяса». Пастух еще хотел добавить, что хочет кормить Бога, как его самого кормит Бог… но не решился.
Порывистый ветер вдруг стих, дым вертикально поднялся в небо. Пастух заплакал от умиления, от любви и благодарности к Богу, принявшему жертву.
В этот вечер пес обожрался, лежал кверху раздутым пузом. Пастух словно бы опьянел от мясного. Выпил перебродившего виноградного сока, который берег на случай болезни. Выпил меньше, чем дальние потомки выпивают подростками… но опьянел по настоящему. За всю свою жизнь Пастух брал в рот вино в пятый или в шестой раз.
«Ты приготовил мне трапезу в виду врагов моих, – Пел Пастух, и слезы катились по лицу. – Ты умастил главу мою елеем, чаша моя преисполнена».
Пора гнать в город разросшееся стадо. Хочется, чтобы всегда было вот так: враги идут по окоему, не видя тебя, злые звери бессильны, бараны толстеют, молоко их становится жирнее.
«Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господа своего многие дни» – Пел Пастух, собирая нехитрое имущество.
Он долго жил один, видя вокруг только темный мир зверей. Пастуху нужно время – привыкать к людям. Пастух привыкал к ним и пел. Его слушали и повторяли. Не захотел слушать жрец, посмотрел злющими глазами. Квадратная борода, как полагается в Вавилонии, одежда на лямках, как в Египте, на поясе – хеттский железный нож, стоящий пару быков. Богатый, очень важный жрец. Жрец точно знал, что надо говорить Богу, когда и как. В сравнении с ним Пастух был таким… Простонародным. Простеньким таким. И его песня тоже была простенькой. Жестокие злые глаза жреца выражали презрение.
Жрец стоял по щиколотку в овечьей крови, руки по локоть испачканы – жрец рвал руками жертвенных птиц. «Может быть, он поклоняется другому богу?» – Думал Пастух, и сам же пугался этой мысли. Но она его не оставляла: Тот, кому он поклонялся, не мог нести страдания и смерть – ни овцам, ни птицам, ни людям. Бог жреца в храме напоминал любого из ваалов – они тоже пожирают кровь и плоть. Бог Пастуха – совсем другой.
Пастух был очень наивным человеком… Человеком бронзового века. Он представлял своего Бога огромным старцем, могущественным и мудрым. Он искренне считал, что Бог может зачем-то залезть в сундук и там сидеть. Он плясал перед сундуком, в который забрался Бог – Пастух и почитал Бога и пытался его развлекать. Он верил, что Богу нужны жертвы, и что он радуется кускам дохлого барана. Не это важно.
Пастуха избрали в цари – это тоже не особенно важно. Крохотное царство пастухов и крестьян не сыграло никакой роли в истории. Могучие державы не замечали его. Имена его царей не упоминаются ни в одной хронике. Армии ассирийцев, хеттов, вавилонян и египтян будут ходить сквозь это царство, как им понравится. Спустя три века ассирийцы убьют царька этого царства и всех его сыновей. Просто потому, что захотят. Спустя четыре века вавилоняне уведут почти половину жителей царства в свою страну. Это называлось «вырывание».
Пастух-царь мелькнул в истории, не замеченный никем. Мелькнул, и тут же провалился в небытие. Туда же, куда веками валились цари, завоеватели, полководцы со всеми их зловонными «подвигами»: сожжением посевов и городов, угоном людей и скота. Высекались надписи на скалах, писцы испещряли иероглифами тысячи папирусов, возводились новые пирамиды… А владыки исчезали без следа.
Пастуха помнили, потому что пели его псалом. Жрецы возмущались, а народ пел, потому что льющаяся кровь птиц, разрываемых руками, не возвышала их души. А Псалом Пастуха – возвышал. Потому что в бормотании жрецов этого не было, а в Псалме Пастуха была благодарность за все, что люди называют таким неопределенным словом: добро. Пастух был наивен, даже глуп. Он не понял бы словесной пачкотни, многословной многосложной зауми жреческих текстов Вавилона и Египта. Он твердо знал, что такое хорошо: это солнечный свет, льющийся дождь, преумножение стада, еда и здоровье. Что такое плохо, тоже знал: тьма, в которой бродят гиены, голод и болезни. Бог приносил то, что хорошо для человека. Пастух благодарил Бога за все хорошее в мире, и тысячи людей радостно подхватывали:
«Ты приготовил мне трапезу в виду врагов моих, Ты умастил главу мою елеем, чаша моя преисполнена.
Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господа своего многие дни».
Цари и жрецы могли говорить, что угодно, но Псалом Пастуха пел народ.
Великие царства рассыпались, встали новые. Египтяне и хетты казались малыми детьми в сравнении с военачальниками, правителями и закованными в железо воинами Великого Рима.
А Псалом пели и пели, по всему Средиземному морю. Пели люди с греческими и римскими именами, пели в Галлии, Британии, Германии, – о которых Пастух не имел ни малейшего представления.
Почему? Потому что всем людям были нужны самые обыкновенные вещи: безопасность, здоровье и пища. Люди хотели такого Бога – доброго Отца, а не чудовище, пьющее кровь.
Бог, которому поклонялся Пастух, добрый Пастырь, воплотился в земного человека. Одни поверили ему, другие – нет. Но все они пели Псалом.
Встала Церковь, единая от берегов Атлантики до Индии. В ней тоже пели Псалом.
Великий Рим состарился и пал… Встали новые народы и страны. Спустя тысячу лет – под грохот пушек и печатных машин – уже Рим казался наивным и слабым. А Псалом пели и пели.
Кто вспомнит сегодня, какой фараон и что приказывал, когда Пастух смотрелся в воды озера? Какой хеттский царь тогда убивал конкурентов? Кого жгла и грабила ассирийская армия? Чьими кожами вавилонский царь покрывал стены и каких городов?
От царей и военачальников остались изваяния и статуи. И содрогнется потомок, встретив пустой взгляд самовлюбленного кретина. Имени он не запомнит: никому не интересны тупые и злобные убийцы. А Псалом поют на языках, которых не было во времена Пастуха.
Саванну сменила пустыня. Дикие звери из лесов переселились в зоопарки. Нет больше на всей земле туров.
Пастух и сам не поверил бы… Но это факт, а факты – самая упрямая вещь на свете. Пастух стал бессмертным, потому что всматривался в игру огоньков на угольях своего костра. Глядел в темно-прозрачную воду. Пастух вечно бредет саванной, которой больше нет на свете.
Через три тысячи лет другой Поэт произнесет:
Есть мир, есть Бог…
Они живут вовек.
А жизнь людей мгновенна и убога.
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Пастух любил мир и верил в Бога.
Vkontakte
Twitter
Одноклассники
