Перевод книги «With Eagles to glory: Napoleon and his German allies in the 1809 campaign», выпуск №2 [Эксклюзив]

Я решил продолжить свои занятия любительским переводом. Есть такой замечательный американский историк, специалист по кампании 1809 года против Австрии, Джон Гилл. Ещё в 1992 году им была опубликована книга "With Eagles to glory: Napoleon and his German allies in the 1809 campaign". К сожалению, на русский язык она так и не переводилась. Что ж, будем это исправлять!
Эта война стала водоразделом для империи Наполеона. Кампания 1809 года против Австрии была выиграна, а Габсбургская монархия в очередной раз поплатилась за дерзкое желание взять реванш. Однако тревожные тенденции уже давали о себе знать. Пока что ещё очень слабые, но к 1812-1813 годам они проявятся в полной мере.
«Огни небес, карающие неблагодарных, неправедных и вероломных, обрушились на австрийскую армию!
Она растоптана в грязи, все её корпуса разбиты. Убиты или ранены более 20 генералов. Один эрцгерцог погиб, а двое других ー ранены. Захвачены более 30 000 пленных, взяты богатые трофеи: знамёна, пушки и боеприпасы. Лишь малые остатки этой армии, которая дерзнула бросить вызов французам, возвратятся обратно через Инн. Нет сомнений, как и при Йене, тяжкая участь пала на тех, кто развязал эту войну. Один из самых неистовых, Князь Лихтенштейнский, смертельно ранен.
Вчера Император принял личное командование 40 000 солдатами Союза [Рейнского ー С.Е.].
Его Величество обратился к своим войскам, и они проявили величайшее упорство.»
Рор, между Ландсхутом и Регенсбургом, 21 апреля 1809 г.
=========================
Я решил продолжить свои занятия любительским переводом. Есть такой замечательный американский историк, специалист по кампании 1809 года против Австрии, Джон Гилл. Ещё в 1992 году им была опубликована книга "With Eagles to glory: Napoleon and his German allies in the 1809 campaign". К сожалению, на русский язык она так и не переводилась. Что ж, будем это исправлять! Раз в неделю в сообществе будут выходить посты с переводами фрагментов книги Гилла. Ближайший пост запланирован на среду.
Отдельно хочу отметить: на моих страницах на Sponsr и Boosty будут публиковаться расширенные (примерно в два раза) фрагменты переводов. Контент будет доступен уже начиная с уровня подписки "Ауксиларий".
Подписка на Sponsr: https://sponsr.ru/eg_hist/
Примерно сутки назад Universal Pictures и Apple Films выкатили трейлер давно обсуждаемого фильма «Наполеон», режиссёром которого выступил Ридли Скотт. Кому лень читать до конца, сразу резюмирую: прикольная сказка. Я никогда не был и, наверное, не буду великим обзорщиком фильмов, поэтому всё изложенное ниже носит крайне сумбурный характер. Это скорее просто набор того, за что у меня зацепился взгляд и о чем хочется сказать.
Примерно сутки назад Universal Pictures и Apple Films выкатили трейлер давно обсуждаемого фильма «Наполеон», режиссёром которого выступил Ридли Скотт. Кому лень читать до конца, сразу резюмирую: прикольная сказка. Я никогда не был и, наверное, не буду великим обзорщиком фильмов, поэтому всё изложенное ниже носит крайне сумбурный характер. Это скорее просто набор того, за что у меня зацепился взгляд и о чем хочется сказать.
Прежде всего вопрос кастинга: Хоакин Феникс для большинства из нас ー это в первую очередь деспотичный император Коммод из «Гладиатора». Как выразился мой одноклубник: «Тот ублюдок что играл в Гладиаторе, фу, не буду смотреть, Ридли Скотт стареет». Хотя лично для меня он скорее Джонни Кэш. Внешне он, конечно, ни разу не похож. Тем более, что Феникс уже, мягко говоря, не в юношеских летах. Молодому сыграть старого ー не настолько трудно, а вот наоборот ー это уже задача. И в его возрасте Феникс выглядит на роли 24-летнего генерала Бонапарта немного нелепо. Особенно в сравнении с Жозефиной, которую играет Ванесса Кирби и которая рядом со своим будущим супругом выглядит молоденькой девчушкой. Это особенно забавно: на момент свадьбы Жозефина была старше своего избранника и по тем временам считалась дамой уже явно не первой свежести. Да ещё и с прицепом в виде двух почти взрослых детей и бурным прошлым.
Думаю, никто не будет спорить с тем, что у Феникса довольно зловещее амплуа, подкреплённое очень колоритной внешностью. И этим амплуа он владеет великолепно. Но Наполеон очень хорошо умел модифицировать своё поведение в зависимости от обстоятельств: он мог и очаровывать, и внушать ужас. А Феникс на протяжении всего трейлера абсолютно одинаковый. Он напоминает не реального Наполеона, а скорее того, которого можно увидеть в заставке к игре Napoleon: Total war.
С униформой военнослужащих, кстати, тут все совсем не так плохо, как могло бы быть. Генеральская форма мне даже слегка понравилась. Но самое приятное, чего обычно не встретишь ни в одном фильме ー это эволюция униформы по хронологии. Солдаты республиканской армии показаны кто в шляпах, кто в гренадерских шапках, а кто в тарлетонах. А в сцене братания (очевидно, это возвращение Наполеона с Эльбы весной 1815 года) ー мундиры по регламенту майора Бардена! Да, Карл, барденовские мундиры тогда, когда они и должны быть! То же самое можно сказать и про кавалерию: вот у нас период республики и полки тяжелой кавалерии скачут, как и положено, в шляпах и мундирах с лацканами; а вот уже Империя и вчерашние кавалерийские полки трансформировались в кирасирские. Опять-таки, я не говорю, что с униформой в фильме все отлично и комар носу не подточит. Придраться есть к чему, но на уровне других фильмов ー в принципе неплохо, а местами даже логично. Есть примеры, где все намного хуже.
С Египетским походом все чуть сложнее. С одной стороны, очень понравилась отсылка к картине Жана-Леона Жерома «Бонапарт перед Сфинксом». С другой, стрельба французской артиллерии по пирамидам ー это, конечно, ерунда. Во-первых, битва при пирамидах проходила почти за 40 км. от самих пирамид и получила такое название скорее из соображений пропаганды. Во-вторых, а на кой черт вообще стрелять по пирамидам?
А вот как показана тактика рубежа XVIII-XIX веков ー это конечно минус. В принципе, создатели попытались показать сомкнутый кавалерийский строй, но именно что попытались. Ибо за первой относительно стройной шеренгой уже начинается чапаевская конная атака. Кстати, в эпизоде, где кирасиры кружат между каре британской пехоты, я вроде бы узнал кого-то из наших друзей из клуба «7-й Кирасирский полк». Еще к вопросу о тактике: единая шеренга в несколько километров по фронту ー тоже небылица адская. Тем более, что во французской армии базой был трехшереножный строй пехоты.
Отдельно отмечу финал, видимо, битвы при Аустерлице: вот он уже совершенно из другой вселенной. Не та погода, не та тактическая ситуация, все не то. Ну не тонули австрийцы в тех замерзших прудах ー они были по колено. Так что я буду искренне наивно полагать, что со стороны Ридли Скотта это просто отсылка и дать уважения к творчеству Сергея Эйзенштейна.
Остальное уже по мелочи:
Пожалуйста, прошу не воспринимать эту рецензию слишком серьезно. Я уже почти дошел до того убеждения, что профессиональные историки должны немного поберечь нервы своих домочадцев при просмотре исторических фильмов. В конце концов, вряд ли мы сможем когда-нибудь полностью побороть отход от достоверности в кино… Пока что я склонен воспринимать этот фильм как некую сказку, добротное фентези по теме Наполеоновских войн. А показанные события ー как происходившие в какой-то иной вселенной, где ход истории, биология и законы физики очень схожи с нашей планетой. Тем более, что нам еще предстоит увидеть этот фильм и, как говорят, будем посмотреть.
#EG_Новое_время #EG_наполеоника #EG_кино
Императорская Гвардия Наполеона не без причин считается одной из самых блистательных военных структур в мировой истории. Своим мужеством и своей верностью императору наполеоновские гвардейцы вошли в легенду, и до сих пор выражение "Старая Гвардия" является для нас синонимом преданности, стойкости и готовности к самопожертвованию. Но даже среди этого элитного корпуса было подразделение, которое выделялось в ряду прочих - полк Конных гренадер Гвардии. Именно о них наш сегодняшний рассказ!
Правда ли, что Кутузов был наполеоновским генералом и захватил Смоленск? Почему русская армия воевала во французской форме и под французскими знамёнами? Зачем Наполеон пошёл на Москву и с кем он воевал? Это и многое другое Вы узнаете от признанного эксперта и талантливого музыканта Юрия Лозы. Разбор псевдонаучных баек самого видного мракобеса российской эстрады от историка и популяризатора науки Сабира Еникеева.
=========================
Список литературы: http://bit.ly/3wOjf5r
Отправить донат: http://bit.ly/3HxkTig
YouTube-канал Eques Gallicus: https://bit.ly/3Ak8bPx
«Галльский всадник» в Telegram: https://bit.ly/3tC8PUP
Eques Gallicus Вконтакте: https://bit.ly/3hTN7cF
RuTube-канал: http://bit.ly/3kI86jZ
Оформить подписку на http://Sponsr.ru: http://bit.ly/3AzX2KP
Если вы когда-либо наблюдали за павлином, распустившим свой хвост веером перед скромно окрашенной самкой, или за райской мухоловкой, танцующей в кронах, вы, возможно, задумывались: зачем природе эти безумные краски, пучки перьев, подвески и хохолки? Почему самцы у птиц часто такие нарядные, а самки — нет?
Ответ кроется в сложной истории полового отбора — механизма, предложенного ещё Чарльзом Дарвином (1809–1882) как дополнение к естественному отбору. Но, как мы увидим ниже, эта теория развивалась не по одной линии. Наряду с идеями адаптивного отбора за самца с «хорошими генами» появились и другие объяснения — от эстетического вкуса самок до борьбы за сексуальную автономию. В этой статье мы разберём, почему самцы часто ярче, а иногда и почему самки становятся наряднее, как это связано с брачным поведением и кто из учёных пытался это объяснить.
Чарльз Дарвин в «Происхождении человека и половом отборе» (1871) писал, что многие признаки, особенно у самцов, вроде яркой окраски, длинного хвоста или сложного пения, не имеют отношения к выживанию, а возникают потому что они нравятся самкам. Дарвин выделял два механизма:
Например, у фазанов и павлинов самцы развили ослепительно яркие перья и демонстрируют их в ритуальных танцах. Если самки из поколения в поколение предпочитают длиннохвостых — хвосты удлиняются. Это и есть положительная обратная связь: предпочтение усиливает признак, а признак — предпочтение.
Профессор орнитологии Йельского университета Ричард Прум (Richard O. Prum, род. 1961) в своей книге The Evolution of Beauty (2017) предложил радикальную интерпретацию дарвиновской идеи: самки часто выбирают самцов не из-за пользы, а из-за вкуса. Он называет это эстетическим отбором — когда признаки закрепляются не потому, что они помогают выжить или производить более жизнеспособных птенцов, а потому что они просто нравятся самке.
Так, у райских птиц (Paradisaeidae) самцы развивают сложные хвостовые перья, яркие окраски и выполняют изнурительные брачные танцы. Самки в ответ просто выбирают тех, кто им симпатичен, и уходят — они не образуют пары, не получают подарков или заботы, только гены. Эволюция красоты, по Пруму, — это не средство, а цель.
«Самки выбирают, потому что могут выбирать. Их выбор — акт свободы и вкуса», — пишет Прум.
Интересно, что у некоторых видов птиц ярче самки. Это часто наблюдается у полигиничных или полиандричных видов, где самцы высиживают яйца, а самки конкурируют друг с другом. Пример — африканская пятнистая якана (Actophilornis africanus). Самки здесь территориальны, крупнее, ярче окрашены и могут иметь гарем из нескольких самцов, каждый из которых заботится о гнезде. Подобная инверсия ролей приводит к смене полового отбора: теперь самки конкурируют, а самцы выбирают.
Такие случаи доказывают, что окраска не врождённо «самцовая» или «самковая» — всё зависит от социальной структуры и ролевого распределения в заботе о потомстве.
Эксперименты и полевые наблюдения подтверждают: чем больше самец заботится о птенцах, тем менее выражена его окраска. В одном показано, что у моногамных видов с совместной заботой, как у зарянки (Erithacus rubecula) или воробья (Passer domesticus), половой диморфизм снижен. А у видов с сексуальным соревнованием и минимальной заботой самцов — как у райских птиц или павлинов — он зашкаливает.
Также важен фактор интенсивности отбора. У красного кардинала (Cardinalis cardinalis) в США самцы поют и демонстрируют ярко-красное оперение. Исследования показали, что самки предпочитают наиболее насыщенных по цвету самцов, и этот цвет зависит от питания каротиноидами. Это значит, что выбор самки может сигнализировать не только вкус, но и качество.
Одно из наиболее спорных наблюдений Прума касается полового отбора у уток. У многих видов уток (например, у кряквы Anas platyrhynchos) известны случаи принудительных спариваний. В ответ на это у самок эволюционировали спиралевидные влагалища, закрученные против часовой стрелки, в то время как пенисы самцов — по часовой. Такая анатомия позволяет самке отвергать нежелательное оплодотворение.
Это замечательный пример эволюционной борьбы между полами, где женская анатомия становится способом вернуть себе контроль над выбором. И, по Пруму, это также часть эстетического отбора: самки не просто выбирают, кого хотят — они отказываются от тех, кого не хотят.
«Эволюция — это не просто выживание сильнейших. Это также стремление к красоте, свободе и самовыражению», — утверждает Прум.
У многих видов самцы и самки не отличаются визуально: вороны, голуби, синицы. Почему? Чаще всего — потому что в этих видах пары формируются надолго, оба партнёра заботятся о птенцах, конкуренция за партнёра слаба, и выбор не давит на признаки. Слабый половой отбор — слабый диморфизм.
Ещё один важный момент — экологические ограничения. Если птицы живут в плотных зарослях, яркость может быть неэффективной. Или, напротив, если высок риск быть замеченным хищником, природный отбор действует против ярких цветов.
Почему самцы птиц ярче самок? Часто — из-за полового отбора: самки выбирают, и выигрывают самые эффектные. Но это не универсально. Иногда самки ярче. Иногда никто не ярче. Всё зависит от социальной системы, брачного поведения, вложений в потомство и даже анатомии. Эволюция красоты — не только борьба за выживание. Это ещё и история вкуса, свободы, и, как утверждает Ричард Прум, эстетического самовыражения природы.
Подпишитесь на блог «Лучше синица», чтобы не пропустить следующие статьи о повадках птиц, их голосах, любовных играх и культурной памяти.
Что объединяет песчанку, гуся и дятла? Как у птиц появляются друзья, почему у синиц сложные характеры, и как симметричная модель полового отбора объясняет индивидуальность.
Социальная организация животных — это не случайный набор реакций на окружающих, а сложная система, включающая территориальность, иерархии, родственные связи и даже дружбу. Владимир Семёнович Фридман, кандидат биологических наук и ведущий специалист в области этологии, подчёркивает: многие аспекты социальной жизни возникают параллельно у разных классов позвоночных — от рыб до птиц. И всё же есть черты, которые становятся всё более выраженными по мере эволюции.
Территориальность — базовая форма социальной структуры. Её можно наблюдать у рыб, рептилий, амфибий и птиц. Это защита пространства, где животное может кормиться, спариваться или выращивать потомство. У рыб это может быть несколько квадратных метров, у певчих птиц — десятки или сотни.
Но прогрессивная эволюция социальной жизни не ограничивается охраной территории. Чем сложнее мозг и сенсорные системы, тем больше возможности для различения индивидуумов и взаимодействий с ними. У птиц, как и у млекопитающих, появляются сложные системы иерархий, кооперации, альтруизма.
От иерархии к дружбе: как птицы выстраивают отношения
Многие исследования подтверждают: птицы не просто реагируют на других, они формируют устойчивые, повторяющиеся связи. У ворон и попугаев зафиксированы дружеские альянсы — стабильные отношения между двумя особями, которые помогают друг другу, ухаживают, кормят и защищают. Учёные наблюдали, как вороны из Бернского университета (работа Orlaith Fraser и Thomas Bugnyar, 2010) могли мстить за своего союзника, если видели, что его обидели. Это поведение ранее считалось доступным лишь приматам.
Голуби и гуси демонстрируют долговременные парные связи, в которых партнёры не только размножаются, но и продолжают поддерживать друг друга за пределами гнездового сезона. У серых гусей (Anser anser), как показали исследования Конрада Лоренца и его последователей, партнёрская привязанность сохраняется годами, и гибель одного может приводить к заметным изменениям в поведении второго.
Синицы — особенно большие синицы (Parus major) — изучались в контексте сложных групповых взаимодействий в Оксфордском экспериментальном лесу Уайтам Вудс, в Англии. Данные GPS-меток показали: у них есть предпочтительные партнёры, к которым они регулярно возвращаются, даже вне сезона гнездования.
Поддержка, обучение и роль старших птенцов
В некоторых случаях птицы проявляют кооперативное размножение, где птенцов выкармливают не только родители, но и старшие братья и сёстры. Это поведение характерно для сероспинных флейтовых птиц (Cracticus torquatus) и кустарниковых соек (Aphelocoma). Недавние исследования показали: молодые сойки, оставшиеся в родительской территории, могут помогать в строительстве гнезда и кормлении, а иногда даже защищать потомство.
У зеленокрылого ара (Ara chloropterus) и жако (Psittacus erithacus) в условиях неволи наблюдалось обучение младших членами группы. Например, более взрослые птицы могли демонстрировать приёмы добычи пищи или социального взаимодействия.
Индивидуальность: когда птица — это личность
Социальная организация не может быть стабильной без индивидуальности. Это качество, ранее считавшееся уделом человека, теперь активно исследуется у животных. Исследования показывают, что птицы могут отличаться по храбрости, общительности, агрессии. У синиц, например, есть «лидеры» и «последователи», и даже «паникёры».
По мере развития социальной структуры, как подчёркивает Фридман, особи становятся разнокачественными: они по-разному реагируют на однотипные ситуации, имеют специфическое положение в группе, уникальные связи и роль. Это создаёт прочную, но гибкую организацию, способную адаптироваться к изменениям.
Эксперименты на больших синицах показали, что появление в популяции единичных особей, обладающих новым полезным навыком, может привести к быстрому формированию устойчивой культурной традиции. Навык перенимается птицами друг у друга, причем динамика этого процесса определяется структурой социальных связей между особями. Птицы предпочитают решать задачу именно тем способом, каким пользуется большинство особей в их группе, даже если умеют решать ее по-другому. Благодаря конформизму культурная традиция унифицируется, а альтернативные способы поведения сходят на нет. Ранее такой механизм формирования культурных норм был показан только у человека и отчасти у других приматов.
Разные группы — разная сложность
У дятлов можно наблюдать относительно слабую социальную организацию: они территориальны, но не образуют длительных связей. У песчанок (Calidris alba), напротив, развита гибкая социальная система с разделением труда и родственным поведением. У гусей и уток — сложные иерархии и долговременные связи. А у синиц — высокоразвитые, многоуровневые отношения: от семьи до флоков (временных стаек).
Симметричная модель полового отбора Джулиана Хаксли
Джулиан Хаксли (Julian Huxley, 1887–1975) предложил симметричную модель полового отбора, в которой и самцы, и самки активно участвуют в выборе партнёров, а сексуальный отбор — это совместный процесс, отражающий качества обоих. Это противопоставляется асимметричной модели социобиологов (например, Роберта Триверса), в которой активны только самцы, а самки — пассивные судьи.
Фридман считает модель Хаксли более состоятельной, так как она объясняет наблюдаемые случаи, когда самки проявляют инициативу (как у малиновок, зарянок и утиных) или когда самцы выбирают партнёрш, как у некоторых попугаев. Более того, в сложной социальной структуре такие симметричные выборы создают устойчивые, взаимные связи — партнёрства, а не просто спаривания.
Изучение социальной жизни птиц даёт нам не только научные данные, но и философскую перспективу. Мы видим, как у разных классов позвоночных параллельно возникают кооперация, дружба, иерархия, даже эмпатия. И хотя мы далеко ушли от синиц и гусей, сама логика развития — от простой реакции к осознанной стратегии — у нас общая.
Подпишитесь на «Лучше синица» — здесь рассказывают о том, как синицы заводят друзей, как гуси справляются с утратой, а воробьи живут в микросоциумах не хуже нас с вами.
Они не родственники ласточкам. Они почти не касаются земли. Они могут спать и есть в полёте. Добро пожаловать в мир стрижей.
Стрижи — это птицы, которые бросают вызов гравитации и нашим представлениям о нормальной жизни. Они не просто быстро летают — они живут в воздухе. Некоторые из них проводят в полёте до 10 месяцев в году, спят на высоте, питаются насекомыми на лету и могут пролетать тысячи километров без остановки. Их жизнь — это сплошной марафон, но с грацией балета.
На первый взгляд они похожи на ласточек: серо-коричневые, изящные, с длинными крыльями-серпами и раздвоенным хвостом. Но это сходство — лишь пример конвергентной эволюции: когда разные виды приходят к похожим формам жизни из-за схожих условий. Ласточки относятся к воробьинообразным, а стрижи — к совершенно другому отряду, стрижеобразные (Apodiformes). Их ближайшие родственники — колибри!
Почему они не родственники ласточкам?
Внешнее сходство между стрижами и ласточками — результат адаптации к одинаковой нише: жизни в воздухе. У обеих групп длинные крылья, аэродинамическое тело, и они ловят насекомых в полёте. Но их скелет, строение лап, развитие цевки (части ноги), особенности гнездования и даже структура перьев сильно различаются.
У стрижей, например, ноги настолько короткие и слабые, что они практически не могут ходить. Зато их крылья устроены так, что они почти не устают при взмахах: кости крыла жёсткие и узкие, что позволяет долго планировать. А хвост играет роль руля. Их сердце большое, а кровь насыщена кислородом — иначе не выжить в 10-месячном полёте.
Какие бывают стрижи и где они живут
В мире насчитывается более 100 видов стрижей. Вот некоторые из них:
Стрижи распространены по всему миру, кроме холодных широт и пустынь. Они выбирают скалы, высокие деревья или здания — всё, откуда можно легко взлететь.
Эксперименты и открытия: как мы узнали, что стрижи не садятся
Одно из главных открытий в орнитологии последних десятилетий связано именно со стрижами. В 2013 году учёные из Швеции и Швейцарии под руководством Андерса Хеденшторма (Anders Hedenström) оснастили обыкновенных стрижей миниатюрными акселерометрами и логгерами света. Устройства позволяли отслеживать не только положение в пространстве, но и активность птицы 24/7.
Результаты были ошеломляющие: с августа по май, почти 10 месяцев, птицы ни разу не касались земли. Они спали на высоте (вероятно, используя фазы медленного сна в полёте), питались на лету и даже ухаживали за перьями в воздухе. Это первый задокументированный случай настоящей «воздушной жизни».
Но как они спят? Есть предположение, что стрижи используют однополушарный сон — так же, как дельфины и утки. Одна половина мозга отдыхает, другая продолжает управлять полётом. В 2016 году исследование с логгерами показало, что ночью стрижи поднимаются выше, иногда до 3 000 метров, и там совершают медленные круги — вероятно, это и есть их способ «поспать».
Фантастическая аэродинамика
Стрижи — мастера манёвра. Их крылья устроены так, что могут менять форму в полёте. Это называется переменная геометрия крыла: в зависимости от задачи — скорость, планирование или поворот — птица изменяет угол и изгиб пера. Это помогает ей ловить мельчайших насекомых даже в условиях турбулентности.
Опыты в аэродинамических трубах показали, что эффективность крыла стрижа близка к идеалу. Их можно сравнивать с военными истребителями — только без топлива и с полной экологичностью.
Рождение и взросление: где и как живут стрижи
Несмотря на воздушную одержимость, стрижи возвращаются на землю ради гнездования. Они выбирают укромные места в скалах, трещинах зданий, под крышами. Птицы моногамны и часто возвращаются в то же гнездо год за годом. Это означает, что гнездо стрижа в старом советском доме может быть старше самого жильца квартиры.
Птенцы стрижей удивительно приспособлены к условиям: если погода портится и родители не могут долго принести корм, птенцы впадают в подобие спячки — резко замедляют метаболизм, оставаясь без еды по 3–4 дня. Это уникальное явление для птиц.
Куда и как они летают: маршрут стрижей
После сезона гнездования стрижи отправляются в долгий перелёт в Африку. Точное направление зависит от популяции: например, стрижи из Центральной Европы зимуют в районе Конго. По данным исследований, опубликованных в журнале Current Biology (2016), они преодолевают десятки тысяч километров, не садясь.
GPS-метки показали, что маршрут — не прямой, а похож на сложную сеть: птицы перемещаются от одного района скопления насекомых к другому. Они не «летят к пункту назначения», а живут в воздушной среде, меняя высоту, скорость и направление в зависимости от климата, кормовой базы и ветров.
Что мы ещё не знаем
Несмотря на десятилетия исследований, стрижи до сих пор хранят тайны. Как именно они ориентируются в облаках? Могут ли они спать во время миграции на огромных высотах? Почему некоторые стрижи возвращаются точно к тому же гнезду спустя год?
Ответы на эти вопросы помогут нам понять не только этих удивительных существ, но и фундаментальные принципы навигации, биомеханики и эволюции.
А пока — просто поднимите глаза к небу. Если вы увидите стрелу, рассекающую воздух на закате, скорее всего, это стриж. Возможно, он уже много месяцев не касался земли. И, может быть, никогда и не захочет.
Подпишитесь на блог «Лучше синица», если хотите узнавать, как птицы ориентируются по звёздам, слышат магнитные поля и переживают утрату. Мир птиц — сложнее и глубже, чем кажется из окна.
Тысячи птиц, десятки стратегий миграции, гены, фотографии и целый шкаф с каплями крови. Учёные наконец-то обращают внимание на того, кого всегда считали «обычным». Узнайте, как проект «Краснохвостый ястреб» превращает самую привычную птицу в научную сенсацию.
Что знают о смерти пернатые и как мы это узнали: эксперименты с масками, чучелами, приматами и кладбищами ворон.
Смерть — не только биологический факт, но и культурная категория. Мы привыкли считать, что её осмысление доступно только человеку. Однако исследования последних десятилетий — в том числе ярко собранные в книге Сюзанн Монсо (Suzana Monceau) «Опоссум Шрёдингера. Смерть в мире животных» — показывают, что граница между человеком и другими животными здесь не так очевидна. Особенно если речь идёт о птицах.
Их реакция на смерть сородичей — от осторожности и замешательства до ритуального молчания или даже траура — стала объектом пристального внимания учёных. Мы заглянем в самые интересные и детально поставленные эксперименты, расскажем, как вороны обучаются запоминать лица убийц и почему сойки зовут собратьев на «поминки». И, возможно, к концу статьи вы задумаетесь: а что, если птицы не просто фиксируют смерть, но и в каком-то смысле понимают её?
Один из самых впечатляющих экспериментов в этой области принадлежит Джону Марзлаффу (John Marzluff) из Университета Вашингтона. В 2006 году он задался вопросом: могут ли птицы запоминать человеческие лица, связанные со смертью? В качестве подопытных он выбрал ворон (Corvus caurinus), известных своим интеллектом и социальной организацией.
Эксперимент был изящен в своей простоте и драматизме. Учёные использовали латексные маски: одна изображала «убийцу», другая — «ничем не примечательного прохожего». Надев маску убийцы, исследователь подходил к заранее подготовленному трупу вороны (добытому легально у специалистов по отлову), держал его в руках и демонстративно махал им перед стаей. Реакция была мгновенной: птицы начинали кричать, слетались в большом числе, вели себя встревоженно.
Но самое интересное происходило позже. Когда тот же человек в той же маске появлялся в кампусе, вороны узнавали его и начинали тревожно каркать, даже если не было ни тела, ни угрозы. Даже через пять лет (!) реакция сохранялась, а молодые птицы — те, кто не видел самого события, — тоже проявляли беспокойство. Значит, знание передавалось социально, внутри группы. Лицо «убийцы» превращалось в устойчивый триггер страха.
Этот эффект получил название моббинга, и его значимость сложно переоценить: вороны не только запоминают лица, они приписывают им значение — в данном случае, смертельную угрозу. Это форма коллективной памяти о смерти.
Учёные давно подозревали, что некоторые птицы могут эмоционально реагировать на смерть сородичей. В книге Сюзанн Монсо описан яркий эксперимент Терезы Л. Иглесиас (Teresa L. Iglesias, Университет Калифорнии в Дэвисе), опубликованный в Animal Behaviour в 2012 году.
Калифорнийские сойки (Aphelocoma californica) — территориальные птицы, не особенно общительные, но с чёткой системой оповещения и защиты. Исследовательница заметила, что вороны и врановые реагируют на мёртвых собратьев громким карканьем и моббингом. Это могло быть предупреждением другим или формой птичьего траура.
В ходе эксперимента в условиях задних дворов с кормушками и видеокамерами использовались следующие стимулы:
Когда сойка замечала настоящее мёртвое тело, она начинала тревожно кричать и звать других. Птицы собирались, прекращали кормёжку, и могли находиться рядом до двух суток. При этом на чучело живой сойки реагировали агрессией, а на деревянную фигуру — никак. Чучело совы вызывало моббинг, но не такую долгую остановку активности.
Учёные пришли к выводу, что реакция сойки на смерть — это не эмоция в человеческом смысле, но чёткий коллективный механизм оценки риска. Птицы воспринимают мёртвого сородича как сигнал опасности и формируют нечто вроде социального алерта: зона под угрозой, пищевое поведение прекращено, стая в сборе.
В книге Сусаны Монсо — «Опоссум Шрёдингера. Смерть в мире животных» описан интересный контекст: чтобы понять реакцию животных на смерть, учёные сперва смотрели на приматов. Например, шимпанзе могут подолгу сидеть рядом с умершими детёнышами, таскать их тела или проявлять признаки горя. Но что с птицами?
Вороны и сойки — это не просто случайный выбор. Они относятся к семейству врановых, которое в исследованиях когнитивных способностей стоит рядом с приматами. Их интеллект, умение решать задачи, использовать орудия и даже обманывать — известны давно. Но смерть стала новым рубежом.
Сюзанн Монсо описывает, как вороны способны различать поведение хищников после убийства. Если, скажем, сова убивает их сородича, вороны не просто избегают место — они собираются и устраивают «нападение» на виновника. Поведение напоминает осознанную месть или хотя бы ритуал возмездия.
В некоторых регионах мира — например, в Индии — зафиксированы случаи регулярных сборов ворон на местах, где регулярно находят погибших птиц. Там, где человек прошёл бы мимо, вороны остаются, обсуждают, каркают, летают кругами. Поведение часто длится часами и иногда повторяется из года в год. Учёные называют это «вороньими кладбищами» — не в прямом, но в поведенческом смысле.
Пока невозможно сказать, понимают ли птицы смерть так, как мы. Но они точно её отмечают. Запоминают. Передают знание о ней дальше. И если это не начало культуры, то что?
Из России
Хотя в России подобные эксперименты пока не проводятся в таком объёме, есть наблюдения орнитологов, фиксирующих массовые реакции грачей и ворон на смерть собратьев. В Калужской области зимой 2020 года очевидцы сообщали о круговых полётах ворон над местом, где нашли несколько погибших птиц — что-то вроде «ритуального круга». А в пригородах Екатеринбурга в 2022 году во время отлова ворон наблюдали, как после гибели одной птицы остальные надолго покинули район и вернулись только через несколько дней.
Подпишитесь на блог «Лучше синица» — чтобы не пропустить статьи о тайнах птиц: от полётов по компасу в голове до их собственной философии смерти.
Птицы рядом. И, возможно, они понимают больше, чем мы привыкли думать.
Каждую осень небо над Европой наполняется десятками миллионов птиц. Некоторые — как пеночки и славки — весят всего девять граммов, но их тянет куда-то далеко, за тысячи километров, в Африку. Что ими движет? Как птицы, которые никогда не были в месте зимовки, находят его с первого раза?
Долгое время ответы на эти вопросы были скорее загадочными. Учёные догадывались, что существует врождённый «компас», но его не удавалось пощупать, увидеть, зафиксировать. Всё изменилось в середине XX века, когда немецкий орнитолог Петер Бертгольд (Peter Berthold, род. 1939) начал свои знаменитые эксперименты с мухоловками-пеструшками.
Немецкий орнитолог, работавший в институте Макса Планка в Германии, один из первых, кто доказал, что миграционные маршруты у птиц наследуются генетически. Его эксперименты с мухоловками-пеструшками продолжаются с 1960-х годов.
Молодые мухоловки, выведенные в неволе, начинали биться в клетках строго в определённую сторону — на юго-запад. Это называлось миграционное беспокойство. Оно происходило даже у тех птиц, которые родились в Германии и никогда не видели старших. Это было как закодированное направление в их крови. Бертгольд понял: миграция может быть врождённой, а не только обученной.
Он начал гибридизировать мухоловок из разных популяций. Одни летели строго на юго-запад, другие — на юг. А гибриды? Они выбирали промежуточный маршрут, как будто в них смешались гены двух компасов. Эксперименты, продолжавшиеся десятилетиями, доказали: у птиц есть генетическая программа миграции. Они рождались с «навигацией» в голове.
Но что это за гены? Где они находятся? Как они работают? И как с ними соотносится поведение в дикой природе?
Уже в XXI веке стало ясно: птицы действительно унаследовали от природы целую навигационную систему. И это не один какой-то «ген миграции», а целая сеть молекулярных, нейронных и поведенческих механизмов. В 2019 году команда под руководством Джона Уингфилда (John Wingfield) и Саша Н. Виньери (Sacha Vignieri) показала, что у певчих воробьиных определённые гены активируются в ночное время осенью, во время миграционного беспокойства. Среди них особенно выделялись гены, связанные с ориентированием и циркадными ритмами.
Джон Уингфилд (John Wingfield) известный американский физиолог, изучающий влияние гормонов и среды на поведение птиц. Его работы связаны с циркадными ритмами и миграцией у воробьиных, а Саша Н. Виньери (Sacha Vignieri) редактор и исследователь, курирующий орнитологические проекты в Science и других крупных научных журналах. Участвовала в синтезе данных по генетике поведения у птиц.
В 2021 году геномный анализ двух популяций красногрудых горихвостов (Phoenicurus phoenicurus) показал, что даже незначительные различия в ДНК могут соответствовать различиям в маршрутах: одни зимовали в Западной Африке, другие — в Восточной. Эти различия закреплены наследственно, как и у мухоловок Бертгольда.
Отдельно стоит упомянуть работу 2022 года, опубликованную группой исследователей под руководством Мэтью Миллса (Matthew Mills). Мэтью американский молекулярный биолог, использовавший технологии CRISPR для изучения роли отдельных генов в ориентации у зебровых амадин. Он один из первых, кто показал связь между генами зрения и навигации. Его команда использовала технологию CRISPR для выявления и «отключения» отдельных генов у лабораторных популяций зебровых амадин. Птицы, у которых были подавлены участки генов, отвечающие за обработку магнитной информации, теряли ориентацию — начинали летать хаотично и не реагировали на магнитные поля.
Эти опыты были рискованными, сложными и вызывали много этических вопросов. Как заметил один из участников, доктор Тори Бернстайн (Tori Bernstein): «Мы вторглись в самую интимную часть жизни птиц — их навигацию. Это как забрать у них карту и компас». Но ради науки они продолжали.
Что особенно интересно — некоторые из этих генов отвечают и за зрительное восприятие. Это указывает на то, что птицы могут видеть магнитное поле. Именно видеть, глазами. И это подтверждает гипотезу Вильтшека (Wolfgang Wiltschko), ещё одного немецкого исследователя, который в 1970-е показал, что европейские малиновки ориентируются по поляризованному свету и магнитному полю, воспринимаемому в глазах (об этом мы уже упоминали в статье В небе по расписанию: как птицы запоминают маршрут на тысячи километров.)
Но генетика — это только половина истории. Мы знаем, куда птицы хотят лететь. Но куда они на самом деле летят?
Здесь на сцену выходит телеметрия. Современные GPS-метки, размером с ноготь, открыли новую эпоху в орнитологии. Их устанавливают даже на колибри. Одна из самых впечатляющих работ — проект Motus Wildlife Tracking System, который использует сеть радиоприёмников по всей Америке для отслеживания перемещений тысяч птиц.
Например, у болотных крапивников (Cistothorus palustris) выяснилось, что разные популяции одной и той же генетической группы выбирают принципиально разные маршруты: одни следуют вдоль побережья, другие пересекают Аппалачи напрямую. Почему? Всё ещё не ясно.
Интересный пример — вороны. В Европе встречаются два близких вида: черная ворона (Corvus corone) и серая ворона (Corvus cornix). У них разное поведение, разный ареал, и они редко скрещиваются. Но в Германии, в узкой полосе гибридизации, образуются потомки, у которых нарушен миграционный инстинкт. Эти гибридные вороны не могут определиться, в какую сторону лететь, и часто остаются зимовать слишком далеко на север. Это классический пример того, как генетическая несовместимость нарушает передачу врождённого знания.
Взглянем на один эксперимент. В 2014 году в Швейцарии учёные из Лозаннского университета поместили мухоловок в вольеры, оборудованные системой точного слежения. Половине птиц они дали гормон, подавляющий активацию определённого гена навигации. Эти птицы перестали проявлять миграционное беспокойство. Они просто сидели и спали по ночам. Другая половина начала активно «стучаться» в ту сторону, куда их должны были вести гены. Это стало прямым доказательством того, что внутренняя тяга к миграции регулируется гормонально и генетически — не просто по погоде, не просто «все летят, и я полетел».
Совсем недавно к этим данным добавился и искусственный интеллект. Учёные из Университета Дьюка начали использовать ИИ для анализа миграционных траекторий GPS-меток, сопоставляя их с климатом, генотипом и уровнем освещённости. Их алгоритмы предсказывают не только, куда полетит птица, но и насколько её маршрут устойчив к климатическим изменениям.
1. Пеночки в Калининграде
«Фрингилла» — полевой стационар Биостанции Зоологического института Российской академии наук. Полевой стационар является подразделением биостанции «Рыбачий». Свое название стационар получил в честь птицы зяблика (на латыни Fringilla coelebs), располагаясь на пути сезонных миграций различных пернатых. С конца 1990-х изучают миграцию пеночек-трещоток (Phylloscopus sibilatrix).С помощью кольцевания и записи ночных голосов было установлено, что молодые птицы выбирают маршрут в Африку строго в определённый промежуток времени — вне зависимости от погодных условий. Это подтверждает наличие «встроенного» времени старта.
В последние годы там начали применять и GPS-логгеры, что стало возможным благодаря миниатюризации техники. Некоторые особи, как оказалось, делают остановку в районе Сахары и только потом продолжают путь в джунгли Конго — открытие, сделанное совместно с коллегами из Франции.
2. Скопы под Ярославлем
В рамках проекта «Русская Скопа» орнитологи из МГУ и РГУ им. Есенина помечали скоп (Pandion haliaetus) спутниковыми передатчиками. Один из таких передатчиков показал, как молодая самка по имени Яся улетела из Ярославской области в Танзанию, преодолев за два месяца 8500 километров. Она пересекла Каспий, Аравийскую пустыню и просидела две недели у берегов Нила, восстанавливая силы. Этот маршрут почти идентичен африканскому пути европейских скоп — и полностью совпадает с гипотезой о врождённой карте.
Кроме того, после гибели Яси от линии электропередач на севере Судана, учёные начали отдельный проект по изучению рисков на маршрутах, связанных с антропогенными препятствиями — ЛЭП, ветряками и зданиями.
Мы привыкли думать о миграции как о красивом природном явлении. Но за этим — молчаливая работа миллионов лет эволюции и тысячи опытов. Мы только начинаем разбираться в том, как это работает.
Гены действительно задают маршрут. Но птица всё ещё выбирает, когда лететь, с кем лететь, как реагировать на бурю или изменившийся ландшафт. Миграция — это не просто программа, это решение.
Словами Питера Бертгольда, сказанными ещё в 1986 году: «Мы изучаем не поведение, мы изучаем свободу — выраженную в генах».
Если вы дочитали до конца — спасибо! Поддержите проект «Лучше синица» подпиской или комментарием. Ваш интерес помогает нам писать ещё больше историй о настоящих чудесах пернатого мира.
Птицы уже давно не просто поют и летают — они создают настоящие архитектурные шедевры с удивительной целеустремлённостью. В этой статье мы расскажем о четырёх видах, чьи гнездовые постройки выглядят скорее как произведения искусства, а не просто «домики для яиц»: кроличий сыч (Athene cunicularia), шалашник (семейство Ptilonorhynchidae), молотоглав (Scopus umbretta) и птица-ткач (Ploceus philippinus). В их «дизайн-студиях» забываешь о том, что перед тобой не человек, а птица: крохотное существо с перьевым нарядом, но с уникальными мотивациями и возможностями. Зачем они тратят недели и месяцы на то, чтобы сооружать нору, шалаш, шоу-арену или неудачный балдахин для потомства? На эти вопросы отвечает наука: гнёзда — это не только укрытие от непогоды и хищников, но и символ здоровья, силы и возможности построить будущую семью.
Как совы учатся использовать чужие норы и делают «прихожую» из мусора
Кроличий сыч — небольшая сова, не превышающая в длину 28 см, с круглым лицевым диском и «усами»-перьями, отчего кажется чуть зловещей сказочной героиней. Эти совы не строят собственных гнёзд — вместо этого они целыми колониями заселяют норы, когда-то выкопанные сурками, сусликами или кроликами. Прямо стеной в стену могут соседствовать десятки или даже сотни нор, где по утрам слышится тихое «гу-гу-гу», а днём птицы сидят у входа, как домовые хранители, высматривая добычу.
Во-первых, нора защищает от хищников — ястребы, лисы и даже домашние кошки не пробираются в узкие туннели. Во-вторых, температура в земле гораздо стабильнее, чем на поверхности: плюс-минус 10 °C в любую погоду, что особенно важно для инкубации яиц и выведения птенцов. По данным Cornell Lab of Ornithology, оптимальная температура для развития яиц кроличьего сыча составляет около 35–37 °C; нора поддерживает этот режим даже при сильном морозе (Cornell Lab of Ornithology).
Уникальность кроличьих сычей — в их «декоре» у входа в нору. Учёные заметили, что эти совы собирают кусочки бумаги, пластиковых пакетов, человеческого мусора, перья и даже кости мёртвых грызунов — и раскладывают их вокруг «порога». Одна из гипотез, предложенных американскими орнитологами (Skorupski & Rand, 2014), заключается в том, что такие украшения выполняют две функции:
Поэтому «обычная нора» превращается в нечто вроде галереи, где каждая вещица имеет смысл: перо воробья — сигнал о том, что охотник удачно ловит мелкую дичь; кусок пластика — демонстрация адаптивности в антропогенной среде. Именно так кроличий сыч использует всё вокруг, чтобы привлечь внимание самок и подтвердить высокий статус своей «жилья».
Строительство «любовных гнёзд» и демонстрационные пагоды в лесу
Шалашники (bowerbirds) — это семейство тропических птиц, обитающих в Австралии и Новой Гвинее. У них нет привычного гнезда для кладки: вместо этого самцы строят специальные «галереи», напоминающие миниатюрные шатры или беседки, украшенные веточками, цветами, ягодами, раковинами и даже яркими предметами, привезёнными людьми, например, пластиком или стеклянными бусинами. Среди 24 видов шалашников наиболее известны Атласный шалашник (Ptilonorhynchus violaceus) и Австралийский золотой шалашник (Sericulus chrysocephalus).
У большинства шалашников строение галереи варьируется, но есть несколько общих черт:
По данным исследований И. Лайненберга (Leinenberg et al., 2017), самцы с лучшими галереями (в смысле симметрии и яркости украшений) значительно чаще привлекают самок. Кроме того, они могут воровать понравившиеся камешки или цветы у соседних конкурентов, а иногда даже агрессивно защищать свою территорию.
Научная работа Endler & Madden (2014) показала: «галерея» — это не просто «комната», это средство коммуникации. Строя конструкции и украшая их, самец демонстрирует самке:
Таким образом, галерея шалашника — это не просто «экспонат», а портал в понимание самой птицы: её здоровья, территориального статуса и способности обеспечить потомство.
Гиганты с глиняными палатками: строители гнёзд, на которых можно стоять
Молотоглав — странная, коренастая птица с головой, напоминающей молот, и телом, покрытым каштаново-коричневым оперением. Эти африканские пернатые не роют норы и не строят шалаши — они создают гигантские гнёзда, напоминающие мини-палатки, иногда достигающие в диаметре 1,5–2 м. В одной такой «глиняной крепости» могут находиться несколько поколений семейства: от взрослых особей до завтрашних птенцов.
Молотоглавы добывают материалы повсюду: мелкие ветки, тонкие корешки, листья, траву и даже глину из берегов рек. Строительство длится несколько недель, а на каждом этапе самец и самка работают вместе, укрепляя центральную платформу и затем создавая закруглённую «крышу». Главные фазы (по данным Ross & Janssen, 1996):
Интересно, что каждый год они наращивают гнездо ещё выше и шире. За десяток лет «дворец» молотоглава может увеличиться с 0,5 м до 2 м в высоту и создать мириады узких галерей, связывающих входы и выходы.
Зачем такие «замки»? У молотоглава несколько мотиваций:
Во многом такое строительство — результат эпизодической памяти всей группы: молодые особи запоминают места с хорошей глиной и надёжными опорами, передают знания новым поколениям. И, как отмечают экологи (Anderson & Karubian, 2013), «гнездо молотоглава — это исторический бумажник, в котором содержится код выживания вида».
Мастера-плетельщики со сложнейшими висячими шалашами
Птица-ткач, или baya weaver, — небольшая певчая птица из семейства ткачиковых. Самцы Ploceus philippinus строят гнёзда в форме перевернутого мешочка, подвешенного на кончики ветвей деревьев над водой или высокими кустами. Такие гнёзда достигают длины до 25–30 см, а объём внутренней камеры позволяет вывезти семью птичек и птенцов, защищая их от дождя и хищников.
Самец начинает с того, что цепляется лапками за тонкую ветку и шаг за шагом обвивает волокнами травы, листьев и стеблей, создавая двойную стенку: внешняя состоит из грубых прутьев, а внутренняя — из мягких травинок, выстилающих укромный уголок для потомства. Этот процесс, по данным Mishra & Bhatnagar (2010), может занимать до двух недель, и за это время птица делает более 5000 движений, плетя, проверяя прочность и возвращаясь за новым материалом.
По завершении подвенечного «мешочка» самец оставляет длинный «хвост» из волокон, свисающий под гнездом. Учёные до сих пор спорят о его функции. Преобладающая гипотеза (Collias & Collias, 1984) гласит: сигнал качества — чем длиннее «хвост», тем лучше материал и тем больше усилий вложено. Кроме того, этот «хвост» помогает отвести от яйца стрелы дождя и слёзы водостоков во время ливня.
Интересно, что самки выбирают самца не только по внешнему виду мешочка, но и по музыкальным способностям: в брачный сезон самцы поют рядом с гнездом, и их вокал дополняет визуальную демонстрацию. Тандем визуального и акустического «музыкального ряда» гораздо сильнее привлекает самку.
Другой важный момент — коллективный статус семьи. Гнездо Ploceus philippinus располагают в «колонии», где может быть до сотни мешочков, висящих рядом. Это даёт следующие преимущества:
Изучение «плетёных мешочков» показало, что ближе к экватору, где сезон дождей более выражен, мешочки строятся сложнее, с двойными «экранами» и усиленными водоотталкивающими листьями (Vijayan & Subramanya, 2018). Это подтверждает идею, что материал и конструкция гнезда — прямой ответ на экологические вызовы региона.
Четыре рассказанных нами вида показывают, насколько разнообразными могут быть эволюционные стратегии, связанные с гнездом. Несмотря на различия в экосистемах — от африканских болот до сербских парков и австралийских джунглей — все они решают одни и те же задачи: защита потомства, привлечение партнёra, ориентация в пространстве и обмен информацией.
Каждый такой «архитектор с перьями» учит нас тому, что дом — это не просто четыре стены. Для птицы гнездо — одновременно и защита, и доказательство силы, и средство коммуникации. И ключевое в этом — постоянное улучшение: каждый год самец возвращается к «резиденции», проверяет крепость, добавляет или перестраивает детали, чтобы «обновить» сигнал качества.
Именно поэтому, наблюдая за гнездовыми стратегиями птиц, мы получаем зеркало, в котором отражаются базовые принципы эволюции:
Таким образом, каждое гнездо — это книга, в которой записана история вида, его проблемы, решения и надежды на будущее. И мы с вами, читатели, можем переворачивать эти страницы, учиться и вдохновляться.
Почему птицы «видят» ультрафиолет? Как хищники определяют добычу с километров и чем зрение голубя отличается от человеческого? Как устроено зрение птиц — и почему, взглянув их глазами на мир, вы по-новому посмотрите на свой. Ответы на эти вопросы и не только.
Научно-популярная статья об анатомии, эволюции и метаболических компромиссах, на которые пошли птицы ради возможности подняться в воздух. Как рептилия стала воробьём, почему у птиц нет мочевого пузыря и что общего у синицы и динозавра — в большой истории о главной цене за полёт.
Гравитация — враг, воздух — дом. Как природа отважилась на полёт
Чтобы взлететь, нужно победить физику. Или как минимум — договориться с ней. Эволюция птиц — это не история побед, а история компромиссов. Они сбросили вес, но потеряли защиту. Они обрели лёгкость, но платят за неё каждую секунду высокой ценой — ускоренным метаболизмом, постоянным поиском пищи и хрупкостью. Но ради полёта — стоило.
Первый, кто сделал шаг к воздуху, был не похож ни на воробья, ни на чайку. Это были древние тероподы — двуногие хищные динозавры, среди которых в позднем юрском периоде (примерно 150 млн лет назад) появился один особенно интересный: Archaeopteryx lithographica. С перьями, как у птицы, и зубами, как у рептилии, он стал иконой перехода: гибридом, который не умел летать как ласточка, но и не ходил как велоцираптор. У него уже были асимметричные перья, похожие на маховые — важный шаг к управляемому полёту. Но его грудная кость ещё не развилась в ту мощную килевидную структуру, которая сегодня поддерживает полёт птиц с огромной амплитудой крыла.
Тим Беркхед в книге «Иллюстрированная история орнитологии» замечает, что важнейшая заслуга археоптерикса — даже не в том, что он мог взлетать, а в том, что он перешёл на дерево. «Прыжки с высоты и планирование между ветвями стали ареной, на которой отбирался каждый миллиметр аэродинамики», — пишет он. С деревьев — в небо.
От планирования к взмаху, от взмаха к настоящему полёту. Этот путь потребовал полной переработки тела:
— кости стали полыми (иногда с системой воздушных полостей, соединённых с лёгкими),
— исчезли зубы, чтобы снизить вес черепа,
— мышцы груди увеличились и переместились к низу тела,
— грудная кость обзавелась килем — якорем для мускулов,
— появилась двусторонняя система дыхания: уникальная для птиц и по сей день.
Всё это — огромные затраты энергии. И если бы у нас был такой метаболизм, как у синицы зимой, мы бы ели каждые 20 минут и умерли без еды за пару часов. Птица не просто легко взлетает — она делает это на грани выживания.
Летать легко — жить сложно: биология компромисса
Чтобы летать, недостаточно облегчить кости. Нужно сдаться. Птицы сдались мочевому пузырю, потовым железам, половине кишечника и значительной части иммунной системы. Птица не может себе позволить вес, даже если это — её собственная вода. Вместо мочевого пузыря — клоака, которая сливает всё в одном флаконе: и мочевину (в виде белых кристаллов), и фекалии.
Это удобно и эффективно. Но есть и риски: высокая чувствительность к обезвоживанию, уязвимость к паразитам, риск потери калорий. Кроме того, у птиц нет диафрагмы — чтобы дышать, они задействуют грудную клетку и воздушные мешки. Воздух циркулирует через лёгкие в два этапа — вдох и выдох, обеспечивая постоянный приток кислорода. Такая система позволяет лучше снабжать мышцы кислородом в полёте, но делает организм чувствительным к любым загрязнениям воздуха.
Как пишет Дженнифер Акерман в книге «The Bird Way», птицы — не просто летающие существа, это живые машины с идеальной аэродинамикой, в которых каждая функция подчинена полёту: от сна (они умеют спать одним полушарием мозга) до размножения (минимум брачных органов, максимум скрытого выбора). В какой-то момент эволюции птица выбрала: не жить ради комфорта, а жить ради высоты.
Натуральный отбор не спрашивал: «удобно ли тебе летать?» — он спрашивал: «ты выживешь, если не полетишь?» И вся система тела отвечала: «нет». И продолжала изменяться.
Когда динозавр стал воробьём: путь в небо длиной в 150 миллионов лет
Если сравнить скелет воробья и скелет теропода, различия минимальны. Самое главное — не в костях, а в поведении. Птицы, в отличие от рептилий, стали очень социальными. Умение взаимодействовать в стае, обучаться, передавать поведенческие паттерны — всё это стало частью их эволюционной адаптации. Полёт дал свободу, но потребовал сложной нейрофизиологии: развитого зрения, ориентации в пространстве, памяти, быстрого принятия решений.
Наиболее интересный момент — это переход к миниатюрности. Тероподы, ведущие к птицам, постепенно уменьшались в размерах. По данным анализа (Xu et al., 2014, Nature), «линия, ведущая к птицам, на протяжении 50 миллионов лет испытывала устойчивое давление к уменьшению тела и развитию анатомических новшеств». Это дало возможность колонизировать новые среды, освоить крону деревьев, а потом и воздушное пространство.
Птица сегодня — это не только отпрыск динозавра, это результат миллионов лет изменений ради одного: чтобы жить в воздухе. Каждая её клетка напоминает: цена полёта — всё остальное. У птиц нет кожного жира, нет молочных желёз, нет ушных раковин, нет мочевого пузыря, нет права на отдых. Но есть небо.
Как бы сказала Акерман: «Летать — значит ежедневно делать невозможное. И делать это красиво».
Если бы кто-то сказал вам, что где-то в тропическом лесу живёт птица, которая не просто использует инструменты, а ещё и может их модифицировать, вы бы решили: выдумка или мультик? Но нет — это реальность. Мир птиц полон интеллектуальных сюрпризов, и чем дольше мы его изучаем, тем яснее: разум — не прерогатива млекопитающих. У птиц он есть. И работает он иногда не хуже человеческого.
Начнём с главного. Птичий мозг долгое время считался примитивным. На это указывала даже лексика: «птичьи мозги» в культуре означают глупость. Но всё изменилось с начала XXI века. Исследования показали: хотя мозг у птиц меньше по объёму, нейронов в нём порой больше, чем у приматов такого же размера. Особенно в так называемом паллиуме — зоне, отвечающей за высшие когнитивные функции. Учёные Сюзан Хернстайн (Susan Herrnstein, 1930–2010) и Ондрей Крал (Ondrej Král, 1945–2009) первыми показали, что даже голуби могут отличать картины Моне от Пикассо. А в 2016 году исследование Олевски и Хаубера (Olkowicz et al., PNAS, 2016) доказало, что у воробьинообразных и попугаев плотность нейронов выше, чем у обезьян.
Возьмём, к примеру, новокаледонского ворона (Corvus moneduloides), живущего на архипелаге Новая Каледония в юго-западной части Тихого океана. Это не просто умная птица. Это изобретатель. Исследования Алекс Кацеляника (Alex Kacelnik, род. 1947) из Оксфордского университета показали, что эти вороны могут использовать палочки для добычи пищи, модифицировать инструменты под конкретную задачу и даже применять составные инструменты — то, что долгое время считалось доступным только человеку и высшим приматам.
Один из самых известных опытов был проведён с воронами Бетти и Абелем. Бетти, обнаружив, что крючка для достания пищи нет, сама согнула проволоку в нужную форму. Это не только решение задачи, это — инсайт. Понимание, что предмет можно изменить под нужды.
Калифорнийские кустарниковые сойки (Aphelocoma californica), обитающие в Северной Америке, потрясают другой способностью — эпизодической памятью. Исследование Николы Клейтон (Nicola Clayton, род. 1962) из Кембриджа показало: сойки запоминают, где, когда и что именно они спрятали в сотнях тайников. Более того, они могут пересматривать эти решения, если, например, пища портится. Такое поведение предполагает модель времени в голове птицы — представление о будущем и прошлом, что раньше приписывалось только человеку.
Сойки также проявляют эмпатию: если рядом с ними есть другая птица, они изменяют поведение при сокрытии пищи, будто понимают — за ними наблюдают. Это уже зачатки теории разума — способности понимать мысли другого.
Говоря об интеллекте птиц, нельзя не вспомнить попугая Алекса (Psittacus erithacus), африканского серого жако, воспитанника зоопсихолога Айрин Пепперберг (Irene Pepperberg, род. 1949). За 30 лет исследований Алекс выучил около 150 слов, понимал категории (цвет, форма, материал) и даже концепцию «ноль». На вопрос «Сколько зелёных ключей?» он мог ответить: «Два». И если предметов не было — «ноль».
Особенно поразителен случай, когда Алекс, глядя в зеркало, спросил: «Какое у меня цвето?» — и научился, что он серый. Это, возможно, первая в истории птица, которая проявила самоосознание.
Вороны не только умны — они способны к социальному обучению. Исследования Томаса Буга (Thomas Bugnyar, род. 1971) показали: если один ворон находит новый способ открыть контейнер с пищей, другие перенимают этот навык — и он распространяется как «традиция» в группе.
Одно из самых поразительных открытий связано с тем, как зебровые амадины учатся петь. Их пение — это не врождённый навык, а приобретённый: самцы обучаются мелодии в «детстве», слушая песню взрослого самца-наставника. Это делает их моделью для изучения человеческой речи.
Учёные используют зебровых амадин для того, чтобы понять, как формируются нейронные цепи, отвечающие за обучение языку. Одно из ключевых открытий связано с тем, что у них в мозге есть особая область, называемая Area X — аналог человеческого базального ганглия, который участвует в обучении и моторном контроле.
Исследования показали, что если молодая амадина не слышит песню взрослого самца в определённое «чувствительное окно» (примерно до 60 дней жизни), её песня остаётся грубой и примитивной — как будто человеческий ребёнок не слышал речи.
Зебровые амадины — не просто «воспроизводят» песню. Они умеют импровизировать, создавать вариации. Это напоминает джаз. Более того, их мозг реагирует на ошибки в пении, что даёт учёным возможность изучать обратную связь в мозге: как организм сравнивает ожидаемое с реальным.
В 2005 году исследование, проведённое под руководством Michale Fee (род. 1967) в Массачусетском технологическом институте (MIT), показало, что амадины могут корректировать свои песни в режиме реального времени. Это делает их важнейшей моделью для понимания того, как мозг обучается и корректирует действия на основе опыта.
Изучение птичьего интеллекта меняет наше понимание эволюции разума. Ведь мозг птицы и млекопитающего развивались независимо, но пришли к схожим когнитивным вершинам. Это пример конвергентной эволюции — когда схожие решения возникают в разных ветвях жизни.
Более того, птицы помогают понять, как работают процессы обучения, памяти, эмпатии и даже творчества. Сегодня когнитивная орнитология — один из самых быстроразвивающихся разделов науки о животных. И, возможно, именно она даст нам ключи к пониманию самого себя.
Рыбный филин, сипуха, ушастая сова — три разных пути одного будущего. Эта статья рассказывает, как исчезающие совы предупреждают нас об экологических сдвигах, и как в некоторых редких случаях они учатся жить рядом с человеком. Их молчание — это отражение наших действий, а их выживание — зеркало нашей человечности.
Совы — это не только ночные хищники, но и чувствительные индикаторы состояния окружающей среды. От исчезающего рыбного филина в таёжных лесах России до ушастых сов, облюбовавших городские парки Сербии, их судьбы отражают влияние человека на природу. Эта статья рассказывает о том, как совы становятся зеркалом экологических изменений и что мы можем узнать, прислушиваясь к их молчаливым сигналам.
В тени густых лесов Приморья, где реки извиваются между скалами, а зима длится большую часть года, обитает одна из самых загадочных птиц планеты — рыбный филин (Bubo blakistoni). Это крупнейшая в мире сова. Да, больше даже, чем полярная сова или филин обыкновенный. Он обитает в старых лесах вдоль горных рек. Он зависит от чистой, незамерзающей воды и прибрежной растительности, чтобы охотиться и гнездиться.
Рыбный филин не умеет ловить рыбу в полёте, как скопа — он заходит в воду по грудь, ходит по мелководью и вытаскивает добычу когтями. Очень скрытен. Даже опытные натуралисты годами могут не увидеть его в дикой природе. Гнездится в дуплах огромных старых деревьев или на прибрежных скалах, часто рядом с водоёмами.
По оценке IUCN, вид находится под угрозой исчезновения и занесён в Красную книгу. В Японии, например, осталось всего около 150 пар, на всём Дальнем Востоке — несколько сотен.
Американский биолог Джонатан Слат (Jonathan C. Slaght) посвятил годы изучению этой редкой птицы, описав свои приключения в книге Owls of the Eastern Ice (Совы во льдах). Он рассказывает о трудностях полевых исследований в суровых условиях Дальнего Востока России, где каждый шаг требует усилий, а каждая встреча с филином — редкая удача. Исчезновение рыбного филина сигнализирует о нарушении экосистемы: вырубка лесов, строительство плотин и загрязнение рек лишают птицу привычной среды обитания. Таким образом, судьба этой совы становится индикатором состояния окружающей среды и отражением воздействия человека на природу.
Совы в целом являются чувствительными индикаторами экологических изменений. Их уникальные адаптации — бесшумный полёт, острый слух и зрение — делают их эффективными хищниками, но также уязвимыми к изменениям в среде обитания. Например, сипуха (Tyto alba), распространённая в Европе и Северной Америке, пострадала от использования пестицидов, таких как ДДТ, которые вызывали истончение яичной скорлупы и приводили к гибели птенцов. Совы, гнездящиеся на земле, как болотная сова (Asio flammeus), страдают от разрушения их гнёзд в результате сельскохозяйственной деятельности и урбанизации. Таким образом, совы становятся лакмусовой бумажкой, отражающей здоровье экосистем и степень воздействия человека на природу.
Однако есть и примеры успешной адаптации сов к жизни рядом с человеком. Город Кикинда в Сербии стал известен как «город сов» благодаря крупнейшему в мире скоплению ушастых сов (Asio otus), зимующих в городских парках и на площадях. Совы облюбовали деревья в центре города, где их не беспокоят, а местные жители гордятся своими пернатыми соседями.
Город Кикинда — это не просто точка на карте Сербии, а уникальное место на планете. Его можно смело называть столицей сов Европы. И речь идёт вовсе не о зоопарке или природном заказнике, а о самом настоящем городском пространстве — с площадями, машинами, фонарями и людьми. Только тут на фонарях, зданиях и деревьях вместо голубей сидят… ушки совы.
Кикинда (Kikinda) — небольшой город на севере Сербии, почти у границы с Венгрией. Население — около 37 000 человек. Типичный спокойный балканский город с симпатичным центром, православными церквями и кафе, где пьют крепкий кофе и говорят неторопливо. Но у Кикинды есть удивительное отличие: каждую зиму в центр города слетаются тысячи ушастых сов (Asio otus), чтобы провести там холодное время года. Они устраиваются на деревьях прямо вдоль центральных улиц, иногда в двух шагах от остановок и супермаркетов.
Сама идея того, что дикая сова предпочитает зимовать в городе, кажется абсурдной. Но у природы свои причины:
Интересно, что ушастые совы — крайне социальные птицы, по крайней мере зимой. Они устраивают так называемые «коммунальные насесты», собираясь на одном дереве по 20–30 особей. А в Кикинде на пике сезона бывает до 750 особей — по оценкам орнитологов из BirdLife Serbia. Это одна из крупнейших известных зимующих популяций ушастых сов в мире!
Систематические наблюдения за совами в Кикинде ведутся с конца 1990-х годов. Наиболее активные исследования проводили сербские орнитологи, в частности:
Интересно, что некоторые совы, окольцованные здесь зимой, затем находят в лесах Австрии, Румынии, Венгрии и даже на территории России. То есть Кикинда — важный узел миграционной сети.
Этот уникальный пример показывает, что при уважительном отношении человека к природе возможна гармоничная экзистенция, при которой выигрывают обе стороны.
В мире, где вместо лесов растут кварталы жилых многоэтажек, а вместо травянистых полян — асфальт и бетон, можно удивиться: где здесь место птицам? Но посмотрите внимательнее — они здесь! Они шныряют в закоулках дворов, сидят на карнизах, гнездятся в вентиляционных шахтах и кормятся прямо на террасах кафе. Город оказался одновременно угрозой и возможностью для одних видов и настоящим испытанием — для других. Разберёмся, кто и как преуспел в урбанистической стихии, а кто не смог вписаться в новую экосистему.
Когда-то сизый голубь (Columba livia) жил на крутых утёсах, где селился в расщелинах скал, питался семенами трав и избегал хищников. Но разве мог он подозревать, что однажды каменные «утёсы» начнут строить люди, укутывая целые континенты бетонными джунглями? Похоже, он не только подозревал, но и ждал этого момента.
Вскоре после того, как города стали разрастаться, сизый голубь решил, что городские здания — это идеальная замена естественным скальным обрывам. Карнизы, арки, крышки фонарей — всё это стало для него знакомыми «гнёздами», в которых можно безопасно выводить птенцов. А мусорные баки и уличные кафе предложили обильные «поставки» еды.
Со временем городские голуби развили особую модель поведения:
Со временем сизый голубь стал символом урбанизации птиц. Там, где человеческое присутствие сильнее всего, он чувствует себя как дома. Именно поэтому, когда мы гуляем по оживлённым улицам, первым, кого мы замечаем, обычно бывает он — с его гордым, чуть-чуть высокомерным видом. Ведь он знает: бетон и асфальт ему не враг, а сосед, от которого он получает все бонусы для выживания.
Если сизый голубь — это птица «поколений кирпичей», то обыкновенная лазоревка (Cyanistes caeruleus) — её интеллектуальный хакер: маленькая, но сообразительная лесная жительница, которая решила, что цивилизация предлагает чудесные «лазейки» в её привычный лесной образ жизни.
В середине XX века жители британских городков заметили удивительное явление: синицы стали массово осваивать крышки бутылок с молоком, которые курьеры оставляли на порогах домов. Виной тому — натуральный сливочный продукт, который лежал в стеклянной бутылке, залитой сверху тонкой алюминиевой фольгой. Лазоревки приходили на подсев, слегка постукивали клювом, проклёвывали фольгу и наслаждались сливками. Однако главное чудо произошло позже: этот навык стал распространяться по «социальным каналам». Люди наблюдали, как одна синица научилась открывать бутылку, а через несколько дней и недели этот простой приём «пришёл» в соседние районы.
Исследования городских орнитологов, опубликованные в Urban Ecology Journal (1980-е — 1990-е гг.), проследили за тем, как синицы обучались друг у друга:
Когда же молочные бары и службы доставки перешли на полиэтиленовые пакеты и картонные коробки, синицы столкнулись с новым вызовом — они перестали находить привычные «хакерские» бутылки, и массовое проклёвывание прекратилось почти так же быстро, как и началось. Это демонстрирует отрезвляющую хрупкость навыков, зависящих от конкретных предметов: культурную традицию можно потерять так же быстро, как и обрести.
Так малышка-синичка показала нам, как агрессивная урбанизация создает и одновременно уничтожает «культуру» в жизни птиц. Знание переходит из поколения в поколение быстро, но сохраняется лишь тогда, когда условия для него остаются стабильными.
Если сизый голубь и синица демонстрируют примеры успешной адаптации, то что помогает или мешает остальным пернатым? Чтобы понять, какие стратегии оказываются эффективными, обратимся к выводам Urban Ecology Journal (2010–2023) и наблюдениям RSPB.
Одной из ключевых черт «успешной» городских птиц стала всеядность.
Как показало исследование Marzluff et al. (2013) в Journal of Urban Ecology, именно птицы, способные быстро переключаться между различными источниками пищи, обладают наибольшей выживаемостью в урбанизированных ландшафтах.
Мы уже вспоминали пример синиц и молочных бутылок, но урбанистическая культура у птиц развивается во множестве форм:
Современные исследования Urban Ecology Journal показывают, что семьи, которые живут дольше и воспитывают больше птенцов, часто делятся знаниями о «горячих точках» — местах, где есть пища и безопасно гнездиться. Это редкий случай настоящей «культуры» у птиц, когда условные «капиталисты» передают ресурсы через поколения.
Чтобы выжить в лабиринте улиц, птичий мозг должен обладать особенной гибкостью.
Выход из такой ситуации обычно один: быстрое принятие решений, умение планировать на несколько шагов вперед и стремление изучить новые «правила игры». Именно эта когнитивная гибкость позволяет птицам чувствовать себя хозяевами «каменных джунглей».
Наряду с «победителями» есть и те, кому ни шум, ни бетон, ни бездушные улицы не принесли ничего, кроме угрозы. Вот несколько примеров «не выживших».
Гнездящиеся прямо на почве, всегда были уязвимы, но городские условия сделались катастрофой:
Исследования, опубликованные в Urban Ecology Journal (2020), показали, что численность местных популяций перепелов упала в среднем на 60% на пригородных территориях за последние 20 лет.
Рыбный филин (Ketupa ketupu) и обыкновенная сипуха (Tyto alba), которые охотились на грызунов в полях и лесах, в городе оказались лишены кормовых ресурсов:
Некоторые виды сов по-прежнему встречаются в спальных районах, где есть старые парки и заброшенные здания, но их численность неуклонно сокращается.
Зимородки (Alcedo atthis), охотящиеся на мелкую рыбу, остались «за бортом» урбанизации:
По данным исследований RSPB (2021), в Британии естественные популяции зимородков сократились примерно на 40% за последние два десятилетия.
Города — среда, которую мы создаём для себя, но в которой живут и птицы. Мы можем остаться наблюдателями или стать союзниками пернатых.
Эти меры не требуют огромных затрат. Достаточно изменить привычный «рекламный» подход к оформлению дворов и улиц — добавить дикорастущие растения, кустарники и сухие деревья, оставить «полевую поляну» вместо «ровной лужайки».
Но есть и те, кто не успел приспособиться: наземные гнездящиеся птицы, совы, зимородки. Их исчезновение — напоминание, что каждое наше действие оставляет след в городской среде.
Если мы хотим, чтобы колышущиеся ветки парков и песня воробьев не стали лишь воспоминанием, нам нужно действовать. Пусть каждый двор, каждое дерево, каждый заброшенный уголок города станет убежищем и лабораторией выживания для разнообразных пернатых. В конце концов, если мы научимся сосуществовать с ними, то наши «каменные джунгли» станут богаче и разнообразнее.
Казалось бы, что может быть проще птичьего яйца? Гладкое, овальное, иногда крапчатое — оно лежит в гнезде и ждёт своего часа. Но в XIX веке по всей Европе и Северной Америке тысячи людей охотились за яйцами с таким азартом, будто речь шла не о будущем птенце, а о золоте. Эта страсть получила название оология (от греч. «оон» — яйцо) — раздел зоологии, изучающий строение, формы, окраску и биологию птичьих яиц. Но до того как она стала академической дисциплиной, оология пережила эпоху страсти и собирательства.
XIX век открыл поразительную лихорадку: мальчики и джентльмены по всей Британии, Франции и Северной Америке лезли на деревья, карабкались по утёсам, срывались с высоты, рискуя шеей — всё ради овального крошечного трофея с узором. Коллекционирование яиц стало чем-то вроде хобби для избранных, но с оттенком науки и приключения. Настоящий викторианский экстрим.
В домах богатых любителей натуралистики стояли шкафы — настоящие музеи в миниатюре. Каждый выдвижной ящик скрывал сотни яиц: аккуратно уложенные, пронумерованные, часто подписанные. Иногда — украденные с трудом и под страхом закона. Иногда — с уже исчезнувших гнёзд, которые больше никто не найдёт.
Особую славу приобрели оологи вроде Henry Seebohm (1832–1895), писателя и натуралиста, автора монументальной работы «A History of British Birds». Он объехал полмира, чтобы собрать не только описания, но и реальные яйца. Крупнейшие музейные собрания оологических коллекций хранятся до сих пор, например, в Британском музее естественной истории (Natural History Museum, London), где тысячи яиц лежат в шкафах, как фрагменты давно исчезнувшей жизни.
Например, яйцо исчезнувшего уже к тому моменту странствующего голубя (Ectopistes migratorius) могло оказаться ценнее антиквариата. Британский музей естественной истории сегодня хранит крупнейшие в мире собрания яиц — более миллиона экземпляров. И каждый из них теперь — не просто объект для наблюдения, а исторический документ.
В то же время страсть к оологии привела к катастрофам. На Шетландских островах полностью исчезли колонии кайр и тупиков — из-за сбора яиц. Охотники карабкались по скалам, забирались в труднодоступные места, лишь бы добавить в свою коллекцию ещё одно уникальное яйцо. Самые «ценные» экземпляры доставались от редких и уязвимых видов — например, беркута или филина.
Сегодня в большинстве стран оология запрещена. Даже хранение яиц птиц, занесённых в Красную книгу, может грозить штрафом или уголовным делом. И, как ни странно, это пошло на пользу науке: теперь коллекции живут в музеях, где они стали бесценным источником для изучения климата, загрязнений и эволюции.
С точки зрения биологии яйцо — это миниатюрная капсула жизни. Оно должно быть прочным, но не слишком тяжёлым. Дышать, но не допускать заражения. Быть тёплым внутри, но защищать от перегрева. Всё это обеспечивается в уникальной структуре скорлупы.
О яйце как объекте изучения прекрасно написал британский орнитолог Tim Birkhead (1950–) в книге «The Most Perfect Thing: Inside (and Outside) a Bird’s Egg». Он называет яйцо «идеальным компромиссом между прочностью и хрупкостью, защитой и проницаемостью, симметрией и функциональностью». Яйцо — не просто контейнер. Это высокоточная система доставки будущей жизни.
У большинства птиц яйцо овальное: один конец острее, другой — более округлый. Такая форма не даёт яйцу катиться далеко — оно возвращается к центру гнезда. У буревестников и чаек, гнездящихся на утёсах, яйца особенно вытянутые — чтобы не падали в пропасть.
Скорлупа состоит из кристаллов кальция, образованных в яйцеводе. Это прочный, но пористый материал: через микропоры внутрь поступает кислород, а наружу — углекислый газ. Между скорлупой и белком — две мембраны, защищающие от бактерий. Белок — антисептический гель, содержащий лизоцим, а желток — концентрат питательных веществ. Всё внутри яйца организовано так, чтобы будущий эмбрион получал защиту и питание до самого вылупления.
Цвет яйца — ещё один уровень адаптации. Он может служить маскировкой, сигналом или даже терморегуляцией. Но как именно яйцо получает свой оттенок? Ответ скрыт в последнем этапе формирования — в так называемой железе скорлупообразования (shell gland), расположенной в яйцеводе.
Примерно за 20 часов до кладки в этой железе активизируется производство пигментов. Всего их два: биливердин, который придаёт голубой и зелёный цвета (как у иволги или дрозда), и прото-порфирин, отвечающий за коричневые, ржавые и красные оттенки (например, у перепела или галки). Иногда пигменты распыляются равномерно, иногда — крапами или пятнами, создавая сложный рисунок. Эта «роспись» зависит не только от вида птицы, но и от её состояния.
Исследование Maurer et al., 2011 (Journal of Avian Biology) показало: у птиц, испытывающих стресс, нехватку ресурсов или заболеваний, окраска яиц может бледнеть. Это даёт основания полагать, что у некоторых видов яркость окраски — это сигнал качества потомства или состояния самки.
Но без кальция никакой скорлупы не будет. Во время яйцекладки организм самки буквально тратит до 10% своего запаса кальция на одно яйцо. Птицы добывают минерал из раковин, глины, известняка — или из собственных костей. При его нехватке яйца становятся мягкими или вовсе без скорлупы — только в плёнке.
В природе это случается при дефиците питания. Но настоящая трагедия произошла в XX веке, когда массовое использование пестицидов (в частности, ДДТ) нарушило метаболизм кальция у хищных птиц. Ястребы, орланы, соколы стали передавать токсины по пищевой цепи — и в итоге их яйца буквально ломались под массой тела наседки.
Rachel Carson (1907–1964) в своей книге Silent Spring (1962) впервые описала эту экологическую катастрофу. Популяции многих хищников в США и Европе рухнули. Особенно пострадали сапсаны — в некоторых регионах они исчезли полностью. Только после запрета ДДТ и масштабных программ восстановления, численность этих птиц начала расти.
Сегодня в музейных коллекциях можно увидеть те самые тонкоскорлупные яйца — как немой упрёк эпохе, когда человек вмешался в хрупкий механизм природы. И как напоминание: каждое яйцо — это не просто зародыш, а биологическая хроника своего времени.