«Чапаев» ‎—‏ ‎советский ‎художественный ‎фильм ‎1934 ‎года.‏ ‎Главным ‎действующим‏ ‎лицом‏ ‎картины ‎является ‎легендарный‏ ‎советский ‎военачальник‏ ‎Василий ‎Иванович ‎Чапаев ‎(1887—1919).

На‏ ‎I‏ ‎Московском ‎кинофестивале‏ ‎1935 ‎года,‏ ‎председателем ‎жюри ‎которого ‎был ‎режиссёр‏ ‎Сергей‏ ‎Эйзенштейн, ‎создатели‏ ‎«Чапаева» ‎получили‏ ‎первую ‎премию.

Начдив ‎(начальник ‎дивизии) ‎Чапаев‏ ‎и‏ ‎его‏ ‎бойцы ‎отбивают‏ ‎у ‎чехов‏ ‎мост, ‎ведущий‏ ‎на‏ ‎хутор. ‎На‏ ‎мосту ‎к ‎Чапаеву ‎подходит ‎комиссар‏ ‎Фурманов, ‎приведший‏ ‎ткачей-добровольцев‏ ‎(среди ‎которых ‎была‏ ‎Анка. ‎На‏ ‎хуторе ‎командиры ‎в ‎соответствии‏ ‎с‏ ‎приказом ‎М.‏ ‎В. ‎Фрунзе‏ ‎разрабатывают ‎план ‎наступления ‎на ‎станицу‏ ‎Аламихинскую.‏ ‎В ‎занятой‏ ‎станице ‎Чапаев‏ ‎объясняет ‎на ‎картофелинах ‎своему ‎заместителю‏ ‎комбригу‏ ‎Еланю,‏ ‎раненому ‎в‏ ‎руку, ‎действия‏ ‎командира ‎во‏ ‎время‏ ‎боя. ‎Ординарец‏ ‎Чапаева ‎Петька ‎обучает ‎Анку ‎стрельбе‏ ‎из ‎пулемёта‏ ‎и‏ ‎пристаёт ‎к ‎ней.

Полковник‏ ‎Бороздин ‎и‏ ‎белый ‎поручик ‎обсуждают ‎в‏ ‎вагоне‏ ‎поезда ‎опасность‏ ‎личности ‎Чапаева‏ ‎(«бывшего ‎фельдфебеля») ‎и ‎превратности ‎времени.‏ ‎Двое‏ ‎приходят ‎жаловаться‏ ‎комиссару ‎на‏ ‎Чапаева, ‎который ‎требует ‎экзаменовать ‎коновала‏ ‎на‏ ‎должность‏ ‎доктора ‎и‏ ‎выдать ‎соответствующий‏ ‎документ. ‎Комиссар‏ ‎объясняет‏ ‎Чапаеву, ‎что‏ ‎«интеллигенция» ‎права ‎и ‎выдать ‎документ‏ ‎они ‎не‏ ‎могут.‏ ‎Казак ‎Петрович ‎приходит‏ ‎к ‎полковнику‏ ‎с ‎просьбой ‎отменить ‎расстрел‏ ‎брату-перебежчику,‏ ‎Бороздин ‎заменяет‏ ‎расстрел ‎на‏ ‎«телесное ‎наказание».

Фурманов ‎арестовывает ‎комвзвода ‎Жихарева‏ ‎за‏ ‎грабежи, ‎устроенные‏ ‎его ‎бойцами,‏ ‎и ‎требует ‎вернуть ‎награбленное. ‎Приходит‏ ‎Чапаев‏ ‎и‏ ‎спорит ‎с‏ ‎комиссаром ‎о‏ ‎том, ‎кто‏ ‎является‏ ‎начальником ‎дивизии‏ ‎и ‎должен ‎отдавать ‎приказы ‎об‏ ‎аресте. ‎Приказ,‏ ‎отданный‏ ‎Фурмановым ‎от ‎лица‏ ‎Чапаева, ‎исполняется,‏ ‎и ‎награбленное ‎возвращают ‎крестьянам,‏ ‎которые‏ ‎приходят ‎поблагодарить‏ ‎начальника ‎дивизии.‏ ‎Чапаев ‎собирает ‎митинг, ‎на ‎котором‏ ‎предупреждает‏ ‎бойцов, ‎что‏ ‎за ‎грабежи‏ ‎будет ‎расстреливать ‎самостоятельно.

Петька ‎экзаменует ‎Анку‏ ‎по‏ ‎сборке‏ ‎и ‎разборке‏ ‎пулемёта. ‎Между‏ ‎персонажами ‎возникают‏ ‎чувства.‏ ‎Петька ‎уходит‏ ‎в ‎разведку ‎к ‎белым ‎за‏ ‎«языком». ‎На‏ ‎реке‏ ‎он ‎встречает ‎удящего‏ ‎рыбу ‎казака‏ ‎Петровича, ‎брат ‎которого ‎Митька‏ ‎по‏ ‎приказу ‎полковника‏ ‎Бороздина ‎наказан‏ ‎шомполами ‎и ‎умирает. ‎Петрович ‎объясняет,‏ ‎что‏ ‎он ‎исполняет‏ ‎предсмертное ‎желание‏ ‎брата ‎поесть ‎ухи. ‎Петька ‎сжалился‏ ‎над‏ ‎ним‏ ‎и ‎отпустил,‏ ‎за ‎что‏ ‎был ‎отдан‏ ‎Чапаевым‏ ‎под ‎трибунал.‏ ‎Петрович ‎ненавидит ‎Бороздина ‎из-за ‎смерти‏ ‎брата ‎и‏ ‎сдаётся‏ ‎в ‎плен ‎красноармейцам.‏ ‎Чапаев ‎разрабатывает‏ ‎план ‎действий, ‎сетуя ‎на‏ ‎недостаток‏ ‎патронов ‎и‏ ‎людей.

Накануне ‎атаки‏ ‎Чапаев ‎узнаёт, ‎что ‎в ‎результате‏ ‎«бузы»‏ ‎убит ‎командир‏ ‎эскадрона ‎Жуков.‏ ‎Чапаев ‎берёт ‎командование ‎эскадроном ‎на‏ ‎себя.‏ ‎Наступает‏ ‎офицерский ‎полк,‏ ‎красноармейцы ‎открывают‏ ‎по ‎ним‏ ‎огонь.‏ ‎Психическая ‎атака‏ ‎заставляет ‎часть ‎бойцов ‎Красной ‎армии‏ ‎покинуть ‎позиции,‏ ‎но‏ ‎комиссар ‎возвращает ‎их.‏ ‎Пехота ‎белогвардейцев‏ ‎под ‎пулемётным ‎огнём ‎и‏ ‎градом‏ ‎гранат ‎отступает.‏ ‎Новый ‎натиск‏ ‎на ‎позиции ‎красных ‎предпринимают ‎казаки.‏ ‎На‏ ‎поле ‎появляется‏ ‎красная ‎кавалерия‏ ‎во ‎главе ‎с ‎Чапаевым. ‎Белогвардейцы‏ ‎бегут‏ ‎под‏ ‎натиском ‎эскадрона‏ ‎Чапаева. ‎Красноармейцы‏ ‎захватывают ‎каппелевский‏ ‎штаб.

Фурманов‏ ‎отозван ‎в‏ ‎Москву, ‎а ‎ему ‎на ‎смену‏ ‎приезжает ‎на‏ ‎автомобиле‏ ‎новый ‎комиссар ‎Седов.‏ ‎Полковник ‎Бороздин‏ ‎предлагает ‎командующему ‎фронтом ‎дерзкий‏ ‎план‏ ‎рейда ‎на‏ ‎Лбищенск, ‎где‏ ‎находится ‎штаб ‎дивизии ‎Чапаева, ‎и‏ ‎вызывается‏ ‎возглавить ‎нападение.‏ ‎Глубокой ‎ночью‏ ‎казаки ‎врываются ‎в ‎город ‎и‏ ‎наносят‏ ‎сокрушительный‏ ‎удар ‎по‏ ‎красным. ‎Чапаев‏ ‎отстреливается ‎от‏ ‎белых‏ ‎из ‎пулемёта‏ ‎на ‎чердаке ‎дома. ‎Анка ‎уезжает‏ ‎за ‎помощью‏ ‎к‏ ‎комбригу ‎Еланю. ‎Петька‏ ‎забрасывает ‎ручными‏ ‎гранатами ‎белогвардейский ‎броневик, ‎но‏ ‎затем‏ ‎белогвардейцы ‎подкатывают‏ ‎к ‎дому‏ ‎артиллерийское ‎орудие, ‎Петьке ‎и ‎раненому‏ ‎Чапаеву‏ ‎приходится ‎отступать.

Анка‏ ‎прибывает ‎к‏ ‎Еланю, ‎тот ‎поднимает ‎дивизию. ‎Чапаев‏ ‎и‏ ‎его‏ ‎товарищи ‎бросаются‏ ‎в ‎воды‏ ‎Урала. ‎Казаки‏ ‎с‏ ‎крутого ‎берега‏ ‎обстреливают ‎красных, ‎Петька ‎погибает, ‎прикрывая‏ ‎Чапаева. ‎Чапаев‏ ‎и‏ ‎его ‎люди ‎один‏ ‎за ‎другим‏ ‎тонут, ‎сражённые ‎пулемётными ‎очередями.‏ ‎Прибывшая‏ ‎дивизия ‎красных‏ ‎обрушиваются ‎на‏ ‎белых, ‎и ‎те ‎отступают. ‎Спрятавшийся‏ ‎в‏ ‎сене ‎крестьянин‏ ‎убивает ‎полковника‏ ‎Бороздина.

Летом ‎1932 ‎года ‎братьям ‎Васильевым‏ ‎было‏ ‎предложено‏ ‎снять ‎фильм‏ ‎по ‎сценарию‏ ‎«Чапаев», ‎написанному‏ ‎Анной‏ ‎Фурмановой ‎при‏ ‎участии ‎В. ‎Трофимова. ‎Снять ‎фильм‏ ‎о ‎начдиве‏ ‎мечтал‏ ‎покойный ‎супруг ‎Анны‏ ‎Никитичны, ‎писатель‏ ‎Дмитрий ‎Фурманов, ‎служивший ‎комиссаром‏ ‎в‏ ‎25-й ‎дивизии‏ ‎в ‎1919‏ ‎году ‎и ‎написавший ‎в ‎1921‏ ‎году‏ ‎роман ‎о‏ ‎начдиве. ‎Сергею‏ ‎и ‎Георгию ‎Васильевым ‎рукопись ‎сценария‏ ‎не‏ ‎понравилась‏ ‎категорически ‎—‏ ‎он ‎был‏ ‎написан ‎людьми,‏ ‎далёкими‏ ‎от ‎кинематографа,‏ ‎плакатно ‎и ‎дидактично. ‎Но ‎первооснова‏ ‎сценария ‎увлекла‏ ‎их.‏ ‎Оба ‎режиссёра ‎знали‏ ‎о ‎Гражданской‏ ‎войне ‎не ‎понаслышке, ‎Сергею‏ ‎Васильеву‏ ‎в ‎ходе‏ ‎её ‎довелось‏ ‎командовать ‎эскадроном. ‎Васильевы ‎взялись ‎за‏ ‎изучение‏ ‎документов ‎в‏ ‎архивах ‎и‏ ‎в ‎Музее ‎Красной ‎Армии, ‎нашли‏ ‎и‏ ‎расспросили‏ ‎сотни ‎бывших‏ ‎бойцов ‎и‏ ‎командиров ‎чапаевской‏ ‎дивизии‏ ‎в ‎Москве,‏ ‎Ленинграде, ‎Саратове. ‎В ‎Уральске ‎и‏ ‎бывшем ‎Лбищенске‏ ‎они‏ ‎побеседовали ‎с ‎участниками‏ ‎боёв ‎на‏ ‎противоположной ‎стороне ‎— ‎казаками‏ ‎белой‏ ‎Уральской ‎армии.‏ ‎Одним ‎из‏ ‎главных ‎консультантов ‎фильма ‎стал ‎соратник‏ ‎Чапаева,‏ ‎принявший ‎командование‏ ‎25-й ‎дивизией‏ ‎после ‎его ‎смерти, ‎комбриг ‎Иван‏ ‎Кутяков.‏ ‎Как‏ ‎писали ‎Васильевы‏ ‎позднее: ‎«Несколько‏ ‎месяцев ‎ушло‏ ‎на‏ ‎изучение ‎и‏ ‎обработку ‎всей ‎массы ‎материалов. ‎И‏ ‎лишь ‎после‏ ‎того,‏ ‎как ‎мы ‎почувствовали,‏ ‎что ‎уже‏ ‎персонально ‎знаем ‎и ‎крепко‏ ‎любим‏ ‎наших ‎будущих‏ ‎героев, ‎только‏ ‎тогда ‎мы ‎приступили ‎к ‎сценарию».

Васильевы‏ ‎критически‏ ‎оценивали ‎все‏ ‎фильмы-предшественники ‎по‏ ‎тематике ‎Гражданской ‎войны. ‎На ‎их‏ ‎взгляд,‏ ‎большинство‏ ‎из ‎них‏ ‎либо ‎страдало‏ ‎излишним ‎натурализмом,‏ ‎либо‏ ‎за ‎батальными‏ ‎сценами ‎терялись ‎живые ‎герои ‎—‏ ‎«стрельба ‎ради‏ ‎стрельбы,‏ ‎дым ‎и ‎грохот…‏ ‎Пулемёты ‎стреляли‏ ‎— ‎люди ‎безмолвствовали». ‎Васильевы‏ ‎же‏ ‎хотели ‎соединить‏ ‎эпическую ‎легендарность‏ ‎участников ‎Гражданской ‎войны ‎с ‎реалистичностью‏ ‎их‏ ‎человеческих ‎образов.‏ ‎Они ‎настойчиво‏ ‎пытались ‎отсеять ‎среди ‎легенд ‎и‏ ‎мифов,‏ ‎которыми‏ ‎успел ‎обрасти‏ ‎образ ‎Чапаева‏ ‎в ‎народной‏ ‎памяти,‏ ‎простые, ‎обыденные,‏ ‎бытовые ‎штрихи, ‎которые ‎оживили ‎бы‏ ‎его ‎образ‏ ‎для‏ ‎будущих ‎зрителей. ‎В‏ ‎ходе ‎работы‏ ‎над ‎историческими ‎материалами ‎Васильевы‏ ‎подготовили‏ ‎три ‎варианта‏ ‎сценария: ‎первый‏ ‎сохранился ‎в ‎рукописных ‎тетрадях; ‎второй‏ ‎был‏ ‎готов ‎к‏ ‎началу ‎1933‏ ‎года ‎в ‎виде ‎машинописного ‎экземпляра;‏ ‎третий‏ ‎вариант,‏ ‎под ‎названием‏ ‎«Чапай», ‎был‏ ‎датирован ‎1‏ ‎июня‏ ‎1933 ‎года‏ ‎и ‎стал ‎первым ‎произведением ‎кинодраматургии,‏ ‎напечатанным ‎в‏ ‎толстом‏ ‎литературном ‎журнале ‎(«Литературный‏ ‎современник» ‎№‏ ‎9 ‎за ‎1933 ‎год).‏ ‎В‏ ‎ходе ‎работы‏ ‎количество ‎сцен‏ ‎будущего ‎фильма ‎росло ‎от ‎57‏ ‎в‏ ‎первом ‎варианте,‏ ‎до ‎70‏ ‎— ‎во ‎втором ‎и ‎76‏ ‎—‏ ‎в‏ ‎третьем. ‎Варианты‏ ‎сценария ‎свидетельствуют‏ ‎о ‎борьбе‏ ‎желания‏ ‎вместить ‎в‏ ‎сценарий ‎множество ‎ярких ‎эпизодов, ‎почерпнутых‏ ‎в ‎ходе‏ ‎их‏ ‎изысканий ‎и ‎из‏ ‎бесед ‎с‏ ‎соратниками ‎Чапаева ‎и ‎его‏ ‎противниками,‏ ‎со ‎стараниями‏ ‎сконцентрировать ‎исторический‏ ‎материал, ‎требованиями ‎отбросить ‎всё ‎менее‏ ‎ценное,‏ ‎что ‎не‏ ‎вписывалось ‎во‏ ‎временные ‎ограничения. ‎В ‎итоговом ‎режиссёрском‏ ‎сценарии‏ ‎были‏ ‎оставлены ‎66‏ ‎сцен, ‎из‏ ‎которых ‎лишь‏ ‎57‏ ‎вошли ‎в‏ ‎фильм.

Из ‎этих ‎57 ‎сцен ‎в‏ ‎фильме ‎лишь‏ ‎четыре‏ ‎остались ‎от ‎изначального‏ ‎сценария, ‎тоже‏ ‎в ‎свою ‎очередь ‎изрядно‏ ‎переработанные‏ ‎— ‎сцена‏ ‎с ‎ветеринарами,‏ ‎речь ‎Чапаева ‎на ‎митинге, ‎сцены‏ ‎нападения‏ ‎на ‎Лбищенск‏ ‎и ‎гибель‏ ‎начдива ‎в ‎водах ‎Урала. ‎Остальные‏ ‎53‏ ‎сцены‏ ‎были ‎написаны‏ ‎Васильевами ‎заново.‏ ‎Были ‎творчески‏ ‎переработаны‏ ‎воспоминания ‎Фурманова‏ ‎о ‎встречах ‎с ‎местными ‎жителями,‏ ‎отсюда ‎родился‏ ‎рассказ‏ ‎крестьянина-бородача ‎о ‎«карусели»‏ ‎красных ‎и‏ ‎белых, ‎и ‎тех, ‎и‏ ‎других‏ ‎грабивших ‎крестьян.‏ ‎Из ‎романа‏ ‎были ‎взяты ‎несколько ‎строк ‎об‏ ‎атаке‏ ‎офицерских ‎батальонов,‏ ‎превратившихся ‎в‏ ‎самую ‎знаменитую ‎батальную ‎сцену ‎советского‏ ‎кино.‏ ‎При‏ ‎этом ‎в‏ ‎оригинальном ‎тексте‏ ‎Фурманова ‎белые‏ ‎приближались‏ ‎бесшумно, ‎стремясь‏ ‎на ‎рассвете ‎захватить ‎красноармейцев ‎врасплох.‏ ‎В ‎сценарии‏ ‎офицеры‏ ‎маршируют ‎под ‎барабанную‏ ‎дробь, ‎не‏ ‎обращая ‎внимания ‎на ‎павших‏ ‎товарищей.‏ ‎Реальный ‎Чапаев‏ ‎в ‎тот‏ ‎день ‎был ‎ранен ‎в ‎голову‏ ‎и‏ ‎не ‎принимал‏ ‎непосредственного ‎участия‏ ‎в ‎бое, ‎в ‎сценарии ‎он‏ ‎возглавляет‏ ‎конную‏ ‎атаку, ‎решившую‏ ‎исход ‎сражения.‏ ‎В ‎сцене‏ ‎подготовки‏ ‎к ‎этому‏ ‎бою ‎ночью ‎накануне ‎Васильевы ‎предпочли‏ ‎взять ‎исходную‏ ‎запись‏ ‎разговора ‎с ‎начдивом‏ ‎в ‎дневниках‏ ‎Фурманова, ‎где ‎Чапаев ‎сравнивал‏ ‎себя‏ ‎с ‎Наполеоном‏ ‎и ‎готов‏ ‎был ‎справиться ‎и ‎с ‎армией,‏ ‎и‏ ‎с ‎фронтом,‏ ‎а ‎не‏ ‎переработанную ‎эту ‎сцену ‎из ‎романа‏ ‎и‏ ‎сценария.

Васильевы‏ ‎поставили ‎себе‏ ‎задачу ‎преодолеть‏ ‎очерково-документальный ‎характер‏ ‎имевшегося‏ ‎оригинального ‎материала,‏ ‎оставляя ‎из ‎него ‎самые ‎выразительные‏ ‎эпизоды, ‎как‏ ‎чаепитие‏ ‎после ‎боя ‎или‏ ‎песни ‎на‏ ‎отдыхе. ‎При ‎этом ‎они‏ ‎расширяют,‏ ‎дополняют ‎отдельные‏ ‎незначительные ‎эпизоды,‏ ‎раскрывая ‎характер ‎своих ‎героев. ‎В‏ ‎своей‏ ‎книге ‎Васильевы‏ ‎вспоминали:

"В ‎кино,‏ ‎как ‎и ‎в ‎любой ‎области‏ ‎искусства,‏ ‎очень‏ ‎важны ‎деталь,‏ ‎намёк… ‎Фурманов‏ ‎вскользь ‎упоминает‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎Чапаев, ‎браня ‎раненого ‎Кутякова, ‎говорил‏ ‎— ‎дурак,‏ ‎не‏ ‎знаешь ‎места ‎командира‏ ‎в ‎бою.‏ ‎Этого ‎было ‎достаточно, ‎чтобы‏ ‎создать‏ ‎сцену, ‎в‏ ‎которой ‎Чапаев,‏ ‎оперируя ‎картошкой, ‎трубкой ‎и ‎папиросами,‏ ‎даёт‏ ‎урок ‎тактики‏ ‎своему ‎соратнику."‏ ‎— ‎С. ‎и ‎Г. ‎Васильевы.‏ ‎"Чапаев‏ ‎Фурманова‏ ‎и ‎"Чапаев"‏ ‎на ‎экране".‏ ‎— ‎"Литературная‏ ‎газета",‏ ‎15 ‎января‏ ‎1935 ‎г.

Один ‎из ‎эпизодов ‎будущего‏ ‎фильма ‎был‏ ‎целиком‏ ‎заимствован ‎из ‎книги‏ ‎Джона ‎Рида‏ ‎о ‎Мексиканской ‎революции. ‎Часовой,‏ ‎заслышав‏ ‎шорох ‎в‏ ‎кустах, ‎стреляет‏ ‎по ‎ним, ‎не ‎пытаясь ‎спросить‏ ‎пароля,‏ ‎оправдываясь ‎перед‏ ‎комиссаром ‎впоследствии:‏ ‎«Какая ‎разница, ‎ведь ‎всё ‎равно‏ ‎не‏ ‎попал».‏ ‎Восставшие ‎малограмотные‏ ‎неопытные ‎крестьяне‏ ‎в ‎Мексике‏ ‎и‏ ‎России ‎имели‏ ‎схожие ‎черты ‎и ‎эпизод ‎этот‏ ‎придал ‎сочную‏ ‎краску‏ ‎фильму. ‎Ещё ‎одна‏ ‎сцена ‎была‏ ‎творчески ‎переработана ‎из ‎нравившегося‏ ‎Васильевым‏ ‎немого ‎фильма‏ ‎Джеймса ‎Круза.‏ ‎Герой ‎ленты, ‎изначально ‎трусоватый, ‎следует‏ ‎приказу‏ ‎«Садитесь!» ‎в‏ ‎первых ‎эпизодах.‏ ‎Обретая ‎смелость ‎по ‎ходу ‎картины,‏ ‎он‏ ‎уже‏ ‎сам ‎использует‏ ‎эту ‎фразу‏ ‎по ‎отношению‏ ‎к‏ ‎своим ‎бывшим‏ ‎обидчикам. ‎В ‎сценарии ‎Васильевых ‎в‏ ‎ходе ‎горячей‏ ‎ссоры‏ ‎Фурманов ‎упрекает ‎Чапаева‏ ‎за ‎его‏ ‎внешний ‎вид. ‎Затем ‎уже‏ ‎сам‏ ‎Чапаев, ‎признавший‏ ‎справедливость ‎комиссара,‏ ‎повторяет ‎замечание ‎о ‎«затрапезном ‎виде»‏ ‎своему‏ ‎ординарцу ‎Петьке.

При‏ ‎работе ‎над‏ ‎образом ‎Чапаева ‎перед ‎Васильевыми ‎встала‏ ‎проблема‏ ‎—‏ ‎как ‎представить‏ ‎реально ‎жившего‏ ‎человека, ‎но‏ ‎не‏ ‎ограничить ‎себя‏ ‎в ‎попытке ‎представить ‎в ‎его‏ ‎лице ‎целое‏ ‎поколение‏ ‎самородков ‎из ‎народа,‏ ‎которым ‎революция‏ ‎и ‎гражданская ‎война ‎дала‏ ‎шанс‏ ‎заявить ‎о‏ ‎себе ‎в‏ ‎полную ‎силу:

"Не ‎желая ‎копировать ‎Чапаева,‏ ‎не‏ ‎желая ‎давать‏ ‎его ‎фотографически,‏ ‎мы ‎воссоздали ‎его, ‎потому ‎что‏ ‎образ‏ ‎соединил‏ ‎в ‎себе‏ ‎все ‎типические‏ ‎черты, ‎которые‏ ‎неотъемлемо‏ ‎должны ‎были‏ ‎быть ‎присущи ‎Чапаеву… ‎Отказавшись ‎от‏ ‎узкой ‎биографичности,‏ ‎мы‏ ‎ходом ‎всего ‎художественного‏ ‎процесса ‎были‏ ‎приведены ‎к ‎наиболее ‎полному‏ ‎воссозданию‏ ‎действительного ‎облика‏ ‎Чапаева." ‎—‏ ‎С. ‎и ‎Г. ‎Васильевы. ‎"Чапаев".‏ ‎О‏ ‎фильме". ‎—‏ ‎1936 ‎г.

Одним‏ ‎из ‎главных ‎художественных ‎приёмов ‎в‏ ‎палитре‏ ‎работы‏ ‎над ‎образом‏ ‎начдива ‎стал‏ ‎контраст ‎между‏ ‎плакатным,‏ ‎возвышенным, ‎легендарным‏ ‎образом ‎былинного ‎героя ‎в ‎батальных‏ ‎сценах ‎и‏ ‎подчёркнуто‏ ‎будничным, ‎простым, ‎и‏ ‎даже ‎простоватым,‏ ‎образом ‎Чапаева ‎в ‎сценах‏ ‎после‏ ‎боя. ‎Герой‏ ‎Васильевых ‎ломает‏ ‎сложившиеся ‎на ‎тот ‎момент ‎каноны,‏ ‎поступает‏ ‎не ‎так,‏ ‎как ‎можно‏ ‎было ‎ожидать. ‎Все ‎его ‎поступки‏ ‎выходят‏ ‎за‏ ‎рамки ‎шаблонов,‏ ‎он ‎абсолютно‏ ‎индивидуален, ‎он‏ ‎не‏ ‎соответствует ‎представлениям‏ ‎о ‎положительном ‎герое ‎и ‎этим‏ ‎вызывает ‎интерес‏ ‎и‏ ‎сочувствие. ‎Васильевы ‎представляли‏ ‎себе ‎противоречивость‏ ‎фигуры ‎выходца ‎из ‎крестьянской‏ ‎среды‏ ‎— ‎с‏ ‎присущими ‎чертами‏ ‎анархизма, ‎стихийности, ‎протеста ‎против ‎рабского‏ ‎прошлого.‏ ‎Чапаев, ‎вынесенный‏ ‎волной ‎перемен‏ ‎в ‎вожаки, ‎должен ‎был ‎обладать‏ ‎могучей‏ ‎верой‏ ‎в ‎свои‏ ‎собственные ‎силы‏ ‎и ‎возможности,‏ ‎но‏ ‎это ‎должно‏ ‎было ‎сопровождаться ‎самомнением ‎и ‎самонадеянностью:‏ ‎«Я ‎Чапаев!‏ ‎А‏ ‎ты… ‎Кто ‎ты‏ ‎такой?! ‎Кто‏ ‎тебя ‎сюда ‎прислал?!»

Васильевы ‎упорно‏ ‎перебирали‏ ‎множество ‎вариантов‏ ‎сценарных ‎решений,‏ ‎чтобы ‎достичь ‎определённости ‎и ‎целостности‏ ‎характера‏ ‎героя. ‎Эти‏ ‎краски ‎заиграют‏ ‎с ‎первых ‎кадров ‎картины. ‎Первое‏ ‎появление‏ ‎Чапаева‏ ‎в ‎кадре‏ ‎стремительно ‎и‏ ‎экспрессивно, ‎парой‏ ‎слов‏ ‎он ‎останавливает‏ ‎бегущих ‎бойцов ‎и ‎увлекает ‎их‏ ‎за ‎собой.‏ ‎Далее‏ ‎следует ‎знаменитый ‎плакатный‏ ‎эпизод: ‎ординарец‏ ‎Петька, ‎слившийся ‎с ‎пулемётом,‏ ‎ведёт‏ ‎огонь, ‎а‏ ‎начдив ‎в‏ ‎заломленной ‎папахе ‎руководит ‎боем. ‎Эти‏ ‎кадры‏ ‎навсегда ‎стали‏ ‎визитной ‎карточкой‏ ‎фильма ‎и ‎на ‎долгие ‎годы‏ ‎—‏ ‎всего‏ ‎советского ‎кинематографа.‏ ‎Но ‎уже‏ ‎в ‎следующих‏ ‎кадрах‏ ‎Чапаев ‎будничен‏ ‎и ‎прост, ‎в ‎сцене ‎знакомства‏ ‎с ‎комиссаром‏ ‎он‏ ‎сух ‎и ‎холоден.‏ ‎И ‎на‏ ‎вопрос ‎Фурманова, ‎что ‎делают‏ ‎искавшие‏ ‎брошенное ‎в‏ ‎панике ‎в‏ ‎реке ‎оружие ‎бойцы, ‎Чапаев ‎отрезает:‏ ‎«Купаются‏ ‎— ‎жарко».‏ ‎Не ‎преминул‏ ‎поддеть ‎безграмотного ‎в ‎военном ‎деле‏ ‎комиссара‏ ‎Чапаев‏ ‎и ‎в‏ ‎следующей ‎сцене‏ ‎— ‎в‏ ‎ходе‏ ‎штабного ‎совещания.‏ ‎Нарастающий ‎конфликт ‎между ‎начдивом ‎и‏ ‎комиссаром ‎является‏ ‎главной‏ ‎линией ‎развития ‎сюжета.‏ ‎Сцена ‎с‏ ‎ветеринарами, ‎не ‎желающими ‎экзаменовать‏ ‎коновала,‏ ‎и ‎сцена‏ ‎ареста ‎за‏ ‎участие ‎в ‎грабежах ‎боевого ‎товарища‏ ‎Чапаева‏ ‎и ‎осознание‏ ‎наступившего ‎двоевластия‏ ‎в ‎некогда ‎принадлежащей ‎лишь ‎ему‏ ‎дивизии,‏ ‎становятся‏ ‎кульминацией ‎развития‏ ‎конфликта, ‎высшей‏ ‎точкой ‎столкновения.‏ ‎Васильевы‏ ‎нашли ‎психологически‏ ‎точный ‎ход, ‎позволивший ‎Чапаеву ‎сохранить‏ ‎лицо, ‎с‏ ‎делегацией‏ ‎крестьян ‎благодаривших ‎за‏ ‎возвращение ‎разграбленного‏ ‎имущества.

На ‎роль ‎Чапаева ‎братья‏ ‎Васильевы‏ ‎хотели ‎утвердить‏ ‎другого ‎актёра,‏ ‎и ‎на ‎этот ‎счёт ‎существует‏ ‎несколько‏ ‎версий. ‎Сам‏ ‎Бабочкин ‎должен‏ ‎был ‎сыграть ‎Петьку, ‎но ‎актёр‏ ‎в‏ ‎мини-этюдах‏ ‎показал ‎режиссёрам‏ ‎живого, ‎чувствующего,‏ ‎настоящего ‎Чапаева‏ ‎и‏ ‎убедил ‎их‏ ‎в ‎своём ‎соответствии ‎роли ‎без‏ ‎внешнего ‎сходства‏ ‎с‏ ‎Чапаевым. ‎Из ‎воспоминаний‏ ‎Бориса ‎Бабочкина:

«О‏ ‎том, ‎что ‎мне ‎придётся‏ ‎играть‏ ‎Чапаева, ‎я‏ ‎тогда ‎и‏ ‎не ‎думал. ‎Я ‎только ‎уговаривал‏ ‎Васильевых‏ ‎не ‎делать‏ ‎ошибки ‎в‏ ‎выборе ‎актёра ‎на ‎эту ‎роль…‏ ‎Доказывая‏ ‎им‏ ‎негодность ‎некоторых‏ ‎кандидатур, ‎я‏ ‎без ‎всякой‏ ‎задней‏ ‎мысли ‎в‏ ‎качестве ‎аргументов ‎предъявлял ‎Васильевым ‎такие‏ ‎черты ‎этого‏ ‎актёра,‏ ‎что ‎они ‎просили‏ ‎меня ‎попробовать‏ ‎грим. ‎Я ‎надел ‎шапку‏ ‎и‏ ‎наклеил ‎усы…»

«Чапаевым»‏ ‎могли ‎бы‏ ‎стать:

Николай ‎Баталов ‎— ‎отказался ‎от‏ ‎роли.‏ ‎Официальная ‎версия‏ ‎— ‎из-за‏ ‎большой ‎занятости, ‎неофициальная ‎— ‎ему‏ ‎надоело‏ ‎сниматься‏ ‎в ‎фильмах‏ ‎на ‎тему‏ ‎Гражданской ‎войны.

Василий‏ ‎Ванин‏ ‎— ‎первоначально‏ ‎был ‎утверждён ‎на ‎роль ‎Чапаева.

Петька

На‏ ‎роль ‎Петьки‏ ‎сначала‏ ‎был ‎приглашён ‎Яков‏ ‎Гудкин, ‎но‏ ‎после ‎начала ‎съёмок ‎стало‏ ‎понятно,‏ ‎что ‎он‏ ‎не ‎подходит‏ ‎на ‎эту ‎роль.

Альтернативные ‎финалы

Братья ‎Васильевы,‏ ‎опасаясь‏ ‎слишком ‎пессимистичного‏ ‎финала ‎фильма,‏ ‎сняли ‎ещё ‎два ‎варианта ‎концовки.

По‏ ‎Лбищенску‏ ‎маршируют‏ ‎войска ‎красных.‏ ‎Раненые ‎Анка‏ ‎и ‎Петька‏ ‎проезжают‏ ‎мимо, ‎на‏ ‎их ‎лицах ‎радость, ‎за ‎кадром‏ ‎звучат ‎слова‏ ‎Чапаева:‏ ‎«Счастливые, ‎говорю, ‎вы‏ ‎с ‎Петькой.‏ ‎Молодые. ‎Вся ‎жизнь ‎впереди».

Снимался‏ ‎на‏ ‎родине ‎Сталина,‏ ‎в ‎городе‏ ‎Гори. ‎В ‎кадре ‎— ‎красивый‏ ‎яблоневый‏ ‎сад, ‎в‏ ‎котором ‎Анка‏ ‎играет ‎с ‎детьми. ‎К ‎ним‏ ‎подходит‏ ‎Петька,‏ ‎он ‎уже‏ ‎возглавляет ‎стрелковую‏ ‎дивизию. ‎За‏ ‎кадром‏ ‎голос ‎Чапаева:‏ ‎«Вот ‎поженитесь, ‎работать ‎вместе ‎будете.‏ ‎Война ‎кончится,‏ ‎великолепная‏ ‎будет ‎жизнь. ‎Знаешь,‏ ‎какая ‎жизнь‏ ‎будет? ‎Помирать ‎не ‎надо!».

В ‎Киеве‏ ‎фарс ‎понемногу ‎уже ‎превращался ‎в‏ ‎трагедию. ‎Сначала‏ ‎штаб‏ ‎округа ‎арестовал ‎большевистский‏ ‎Революционный ‎Комитет.‏ ‎Большевики ‎в ‎ответ ‎подняли‏ ‎восстание.‏ ‎Кончилось ‎тем,‏ ‎что ‎“штабовцы”‏ ‎обменялись ‎пленными ‎с ‎большевиками ‎и‏ ‎ушли‏ ‎на ‎Дон.

Булгаковых‏ ‎описываемые ‎события‏ ‎коснулись ‎непосредственно. ‎Девятнадцатилетний ‎Николайчик, ‎младший‏ ‎брат‏ ‎Михаила,‏ ‎стал ‎незадолго‏ ‎до ‎этого‏ ‎юнкером ‎Инженерного‏ ‎училища.‏ ‎В ‎тот‏ ‎момент ‎он ‎находился ‎в ‎казарме‏ ‎в ‎противоположенном‏ ‎от‏ ‎Подола, ‎где ‎жила‏ ‎семья, ‎конце‏ ‎города. ‎Сначала ‎с ‎ним‏ ‎можно‏ ‎было ‎поговорить‏ ‎по ‎телефону,‏ ‎но ‎потом ‎связи ‎не ‎стало.‏ ‎Встревоженная‏ ‎мать ‎решила‏ ‎его ‎навестить.‏ ‎Увидев ‎сына, ‎Варвара ‎Михайловна ‎немного‏ ‎успокоилась‏ ‎и‏ ‎отправилась, ‎было,‏ ‎домой. ‎Николаю‏ ‎разрешили ‎отлучиться‏ ‎на‏ ‎пятнадцать ‎минут,‏ ‎чтобы ‎проводить ‎ее. ‎И ‎тут‏ ‎как ‎раз‏ ‎начался‏ ‎обстрел. ‎«По ‎счастью,‏ ‎– ‎пишет‏ ‎мать ‎Булгакова ‎Наде ‎в‏ ‎Царское‏ ‎Село, ‎–‏ ‎среди ‎случайной‏ ‎публики ‎был ‎офицер». ‎Он ‎приказал‏ ‎всем‏ ‎лечь ‎на‏ ‎землю ‎у‏ ‎самой ‎стены, ‎чтобы ‎пули, ‎выпущенные‏ ‎из‏ ‎винтовок‏ ‎и ‎пулеметов,‏ ‎били ‎по‏ ‎ней ‎и‏ ‎отлетали‏ ‎рикошетом, ‎никого‏ ‎не ‎задев. ‎Одна ‎женщина ‎все-таки‏ ‎погибла. ‎В‏ ‎короткий‏ ‎промежуток ‎между ‎очередями‏ ‎перебежали ‎обратно‏ ‎к ‎Инженерному ‎училищу. ‎«Коля‏ ‎охватил‏ ‎меня ‎обеими‏ ‎руками, ‎защищая‏ ‎от ‎пуль…» ‎В ‎училище ‎юнкеры‏ ‎уже‏ ‎строились ‎в‏ ‎боевой ‎порядок,‏ ‎и ‎Николка ‎тоже ‎встал ‎в‏ ‎ряды.‏ ‎Варвара‏ ‎Михайловна ‎понимала:‏ ‎добраться ‎до‏ ‎дома ‎сейчас‏ ‎вряд‏ ‎ли ‎возможно.‏ ‎Но ‎ее ‎беспокоило, ‎что ‎другой‏ ‎ее ‎мальчик,‏ ‎Ванечка,‏ ‎наверняка ‎пойдет ‎ее‏ ‎искать. ‎В‏ ‎итоге ‎нашелся ‎офицер, ‎который‏ ‎повел‏ ‎шесть ‎мужчин‏ ‎и ‎двух‏ ‎дам ‎окружным ‎путем ‎в ‎безопасный‏ ‎район.‏ ‎«Около ‎самого‏ ‎оврага, ‎в‏ ‎который ‎мы ‎должны ‎были ‎спускаться,‏ ‎вырисовалась‏ ‎в‏ ‎темноте ‎фигура‏ ‎Николайчика ‎с‏ ‎винтовкой… ‎Он‏ ‎узнал‏ ‎меня, ‎схватил‏ ‎за ‎плечи ‎и ‎шептал ‎в‏ ‎самое ‎ухо:‏ ‎“Вернись,‏ ‎не ‎делай ‎безумия.‏ ‎Куда ‎ты‏ ‎идешь? ‎Тебя ‎убьют!”, ‎но‏ ‎я‏ ‎молча ‎его‏ ‎перекрестила, ‎крепко‏ ‎поцеловала, ‎офицер ‎схватил ‎меня ‎за‏ ‎руку,‏ ‎и ‎мы‏ ‎стали ‎спускаться…»‏ ‎«Какое ‎это ‎было ‎жуткое ‎и‏ ‎фантастическое‏ ‎путешествие‏ ‎среди ‎полной‏ ‎темноты, ‎среди‏ ‎тумана, ‎по‏ ‎каким-то‏ ‎оврагам ‎и‏ ‎буеракам, ‎по ‎непролазной ‎липкой ‎грязи,‏ ‎гуськом ‎друг‏ ‎за‏ ‎другом ‎при ‎полном‏ ‎молчании, ‎у‏ ‎мужчин ‎в ‎руках ‎револьверы…»‏ ‎В‏ ‎час ‎ночи‏ ‎она, ‎наконец,‏ ‎добралась ‎до ‎дома. ‎И ‎только‏ ‎здесь‏ ‎позволила ‎себе‏ ‎расплакаться. ‎По‏ ‎словам ‎матери, ‎Инженерное ‎училище ‎пострадало‏ ‎меньше‏ ‎всего.‏ ‎«Четверо ‎ранено,‏ ‎один ‎сошел‏ ‎с ‎ума»[1]. Это‏ ‎было‏ ‎только ‎начало.

Большинство‏ ‎тех, ‎кого ‎в ‎будущем ‎назовут‏ ‎белогвардейцами, ‎ушли‏ ‎на‏ ‎юг, ‎и ‎в‏ ‎городе ‎осталось‏ ‎две ‎реальные ‎силы: ‎большевики‏ ‎и‏ ‎Рада. ‎Последняя‏ ‎вся ‎насквозь‏ ‎была ‎социалистическая ‎– ‎эсеры ‎да‏ ‎эсдеки,‏ ‎но ‎с‏ ‎националистическим ‎оттенком.‏ ‎Ленин ‎от ‎Советов ‎прислал ‎ультиматум.‏ ‎Он‏ ‎требовал,‏ ‎чтобы ‎Рада‏ ‎отказалась ‎от‏ ‎попыток ‎дезорганизации‏ ‎общего‏ ‎фронта, ‎чтобы‏ ‎не ‎пропускала ‎без ‎согласия ‎никаких‏ ‎войсковых ‎частей‏ ‎на‏ ‎Дон ‎и ‎на‏ ‎Урал, ‎чтобы‏ ‎помогала ‎революционному ‎войску ‎в‏ ‎борьбе‏ ‎с ‎кадетами,‏ ‎и ‎чтобы‏ ‎немедленно ‎вернула ‎оружие ‎рабочим, ‎если‏ ‎оно‏ ‎у ‎кого‏ ‎было ‎отобрано.‏ ‎Рада ‎на ‎это ‎ответила, ‎что‏ ‎«если‏ ‎Народные‏ ‎Комиссары ‎Великороссии,‏ ‎принимая ‎на‏ ‎себя ‎все‏ ‎последствия‏ ‎зла ‎братоубийственной‏ ‎войны, ‎вынудят ‎Генеральный ‎Секретариат ‎принять‏ ‎их ‎вызов,‏ ‎то‏ ‎Генеральный ‎Секретариат ‎уверен‏ ‎в ‎том,‏ ‎что ‎украинские ‎солдаты, ‎рабочие‏ ‎и‏ ‎крестьяне, ‎защищая‏ ‎свои ‎права‏ ‎и ‎свой ‎край, ‎дадут ‎надлежащий‏ ‎ответ‏ ‎народным ‎комиссарам,‏ ‎которые ‎поднимут‏ ‎руку ‎великороссийских ‎солдат ‎на ‎их‏ ‎братьев-украинцев».

Руку‏ ‎великоросских‏ ‎солдат ‎поднимать‏ ‎не ‎пришлось,‏ ‎потому ‎что‏ ‎нашлось‏ ‎достаточно ‎местных.‏ ‎В ‎Харькове ‎организовалось ‎альтернативное ‎Раде‏ ‎большевистское ‎правительство.‏ ‎Очень‏ ‎быстро ‎красные ‎захватили‏ ‎власть ‎практически‏ ‎во ‎всех ‎городах ‎Украины.‏ ‎Причем‏ ‎делали ‎они‏ ‎это ‎зачастую‏ ‎без ‎стрельбы, ‎просто ‎пригрозив ‎ставленникам‏ ‎Рады‏ ‎оружием. ‎В‏ ‎конце ‎концов,‏ ‎пришла ‎очередь ‎Киева, ‎так ‎что‏ ‎парламентарии‏ ‎вынуждены‏ ‎были ‎бежать‏ ‎из ‎города‏ ‎в ‎сторону‏ ‎Житомира.

Деятели‏ ‎Рады ‎понимали,‏ ‎что ‎самостоятельно ‎им ‎у ‎власти‏ ‎не ‎удержаться,‏ ‎поэтому‏ ‎издали ‎Четвертый ‎Универсал,‏ ‎в ‎котором‏ ‎провозгласили ‎независимость ‎Украины. ‎А‏ ‎потом‏ ‎на ‎переговорах‏ ‎в ‎Бресте‏ ‎сговорились ‎с ‎Германией ‎и ‎Австро-Венгрией‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎армии ‎Центральных‏ ‎держав ‎займут ‎территорию ‎только ‎что‏ ‎созданного‏ ‎государства‏ ‎в ‎обмен‏ ‎на ‎продовольствие.‏ ‎Раде ‎нужны‏ ‎были‏ ‎иностранные ‎штыки,‏ ‎которые ‎бы ‎ее ‎защитили, ‎потому‏ ‎что ‎своего‏ ‎войска‏ ‎не ‎было. ‎Часты‏ ‎были ‎случаи,‏ ‎когда ‎солдаты, ‎особенно ‎горожане,‏ ‎переходили‏ ‎на ‎сторону‏ ‎большевиков. ‎Немцам‏ ‎же ‎необходим ‎был ‎хлеб, ‎которого‏ ‎им‏ ‎катастрофически ‎не‏ ‎хватало. ‎Там‏ ‎же, ‎в ‎Бресте, ‎выступавшие ‎от‏ ‎имени‏ ‎всей‏ ‎России ‎большевики‏ ‎подписали ‎с‏ ‎Германией ‎мирный‏ ‎договор‏ ‎на ‎весьма‏ ‎невыгодных ‎для ‎себя ‎условиях, ‎«пахабный‏ ‎мир».

«Но ‎однажды,‏ ‎в‏ ‎марте, ‎пришли ‎в‏ ‎Город ‎серыми‏ ‎шеренгами ‎немцы, ‎и ‎на‏ ‎головах‏ ‎у ‎них‏ ‎были ‎рыжие‏ ‎металлические ‎тазы, ‎предохранявшие ‎их ‎от‏ ‎шрапнельных‏ ‎пуль… ‎После‏ ‎нескольких ‎тяжелых‏ ‎ударов ‎германских ‎пушек ‎под ‎Городом‏ ‎московские‏ ‎смылись‏ ‎куда-то ‎за‏ ‎сизые ‎леса‏ ‎есть ‎дохлятину,‏ ‎а‏ ‎люди ‎в‏ ‎шароварах ‎притащились ‎обратно, ‎вслед ‎за‏ ‎немцами. ‎Это‏ ‎был‏ ‎большой ‎сюрприз… ‎Шаровары‏ ‎при ‎немцах‏ ‎были ‎очень ‎тихие, ‎никого‏ ‎убивать‏ ‎не ‎смели‏ ‎и ‎даже‏ ‎сами ‎ходили ‎по ‎улицам ‎как‏ ‎бы‏ ‎с ‎некоторой‏ ‎опаской, ‎и‏ ‎вид ‎у ‎них ‎был ‎такой,‏ ‎словно‏ ‎у‏ ‎неуверенных ‎гостей»[2].

Как‏ ‎раз ‎в‏ ‎этот-то ‎момент‏ ‎Булгаков‏ ‎и ‎вернулся‏ ‎домой. ‎Что ‎примечательно, ‎в ‎пассажирском‏ ‎вагоне ‎на‏ ‎обыкновенном‏ ‎поезде ‎Москва-Киев. ‎Поезд,‏ ‎правда, ‎был‏ ‎последний ‎– ‎после ‎между‏ ‎Москвой‏ ‎и ‎Киевом‏ ‎железнодорожное ‎сообщение‏ ‎было ‎надолго ‎прервано.

Заняв ‎Украину, ‎немцы‏ ‎поняли,‏ ‎что ‎с‏ ‎Радой ‎каши‏ ‎не ‎сваришь. ‎Самый ‎главный ‎госслужащий‏ ‎премьер‏ ‎Винниченко‏ ‎заявлял, ‎что,‏ ‎по ‎его‏ ‎мнению, ‎«все‏ ‎чиновники,‏ ‎какие ‎бы‏ ‎они ‎ни ‎были ‎— ‎либеральные‏ ‎или ‎реакционные‏ ‎—‏ ‎это ‎наихудшие ‎и‏ ‎наивреднейшие ‎люди,‏ ‎к ‎которым ‎он ‎всегда‏ ‎чувствовал‏ ‎враждебность ‎и‏ ‎отвращение».

Понятно, ‎что‏ ‎обещанного ‎хлеба ‎от ‎правительства ‎с‏ ‎таким‏ ‎главой ‎ждать‏ ‎было ‎бы‏ ‎по ‎меньшей ‎мере ‎наивно. ‎Представитель‏ ‎Австро-Венгрии‏ ‎в‏ ‎Киеве ‎писал‏ ‎в ‎Вену,‏ ‎что ‎он‏ ‎попытался‏ ‎найти ‎среди‏ ‎нынешней ‎власти ‎хоть ‎сколько-то ‎людей‏ ‎разумных, ‎но‏ ‎попытки‏ ‎эти ‎кончились ‎неудачей.‏ ‎«Все ‎они‏ ‎находятся ‎в ‎опьянении ‎своими‏ ‎социалистическими‏ ‎фантазиями, ‎а‏ ‎потому ‎считать‏ ‎их ‎людьми ‎трезвого ‎ума ‎и‏ ‎здравой‏ ‎памяти, ‎с‏ ‎которыми ‎бы‏ ‎было ‎можно ‎говорить ‎о ‎серьезных‏ ‎делах,‏ ‎не‏ ‎приходится. ‎Население‏ ‎относится ‎к‏ ‎ним ‎даже‏ ‎не‏ ‎враждебно, ‎а‏ ‎иронически-презрительно». ‎Нужно ‎было ‎решать: ‎или‏ ‎объявлять ‎оккупацию,‏ ‎или‏ ‎менять ‎власть. ‎Второй‏ ‎вариант ‎был‏ ‎предпочтительнее.

Пока ‎искали ‎замену, ‎фактически‏ ‎страной‏ ‎управлял ‎фельдмаршал‏ ‎фон ‎Айхгорн,‏ ‎командующий ‎германскими ‎войсками ‎на ‎Украине.‏ ‎Он‏ ‎без ‎всякого‏ ‎стеснения ‎раздавал‏ ‎распоряжения, ‎вступавшие ‎в ‎явное ‎противоречие‏ ‎с‏ ‎приказами‏ ‎Рады, ‎и‏ ‎его ‎офицеры‏ ‎эти ‎распоряжения‏ ‎выполняли.‏ ‎Если ‎представители‏ ‎Рады ‎на ‎местах ‎оказывали ‎сопротивление,‏ ‎им ‎угрожали‏ ‎поркой,‏ ‎и ‎все ‎заканчивалось,‏ ‎как ‎хотели‏ ‎немцы.

В ‎конце ‎апреля ‎в‏ ‎цирке,‏ ‎самом ‎вместительном‏ ‎здании ‎Киева,‏ ‎собрался ‎“Хлеборобский ‎Конгресс”. ‎Съехалось ‎на‏ ‎него‏ ‎что-то ‎около‏ ‎шести ‎с‏ ‎половиной ‎тысяч ‎кулаков ‎со ‎всей‏ ‎Украины.‏ ‎В‏ ‎столицу ‎они‏ ‎направлялись ‎с‏ ‎твердым ‎намерением‏ ‎покончить‏ ‎с ‎Радой,‏ ‎которая ‎постоянно ‎угрожала ‎им ‎то‏ ‎социализацией, ‎то‏ ‎национализацией‏ ‎земли. ‎На ‎конгрессе‏ ‎выбрали ‎нового‏ ‎главу ‎государства ‎– ‎гетмана.‏ ‎Им‏ ‎стал ‎Петр‏ ‎Скоропадский, ‎до‏ ‎революции ‎служивший ‎в ‎свите ‎Николая‏ ‎II.‏ ‎Это ‎был‏ ‎более ‎чем‏ ‎состоятельный ‎помещик, ‎в ‎прошлом ‎командир‏ ‎аристократического‏ ‎гвардейского‏ ‎полка. ‎И‏ ‎тут ‎же,‏ ‎еще ‎до‏ ‎окончания‏ ‎Конгресса, ‎отряды‏ ‎“гетьманцев” ‎заняли ‎все ‎правительственные ‎здания‏ ‎и ‎учреждения.‏ ‎Захват‏ ‎заключался ‎в ‎том,‏ ‎что ‎деятелей‏ ‎Рады ‎попросту ‎выгнали ‎на‏ ‎улицу,‏ ‎не ‎применив‏ ‎к ‎ним‏ ‎никаких ‎репрессий. ‎Раду ‎свергли ‎без‏ ‎видимого‏ ‎участия ‎немцев,‏ ‎но ‎с‏ ‎их ‎молчаливого ‎согласия.

Скоропадский ‎обладал ‎примерно‏ ‎такой‏ ‎же‏ ‎легитимностью, ‎что‏ ‎и ‎Рада,‏ ‎но ‎значительная‏ ‎часть‏ ‎населения, ‎по‏ ‎крайней ‎мере ‎киевлян, ‎отнеслась ‎к‏ ‎нему ‎лояльнее.‏ ‎Причина‏ ‎была ‎в ‎том,‏ ‎что ‎в‏ ‎административных ‎делах ‎он ‎быстро‏ ‎навел‏ ‎порядок. ‎После‏ ‎хаоса ‎предыдущего‏ ‎года ‎это ‎казалось ‎каким-то ‎невиданным‏ ‎достижением.‏ ‎Улицы ‎стала‏ ‎патрулировать ‎полиция-варта,‏ ‎стрелять ‎перестали; ‎на ‎рынках ‎появились‏ ‎хлеб‏ ‎и‏ ‎мясо.

И ‎тут‏ ‎в ‎Киев‏ ‎из ‎Петрограда‏ ‎и‏ ‎Москвы ‎хлынул‏ ‎поток ‎недовольных ‎большевиками. ‎Там ‎уже‏ ‎разогнали ‎Учредительное‏ ‎собрание,‏ ‎и ‎стало ‎предельно‏ ‎ясно, ‎что‏ ‎имущим ‎гражданам ‎от ‎Советов‏ ‎ничего‏ ‎хорошего ‎ждать‏ ‎не ‎приходится.‏ ‎С ‎фронта ‎в ‎город ‎прибывали‏ ‎офицеры.‏ ‎Кто-то ‎возвращался‏ ‎домой, ‎кто-то,‏ ‎уехав ‎из ‎России ‎царской, ‎не‏ ‎желал‏ ‎возвращаться‏ ‎в ‎Россию‏ ‎советскую, ‎и‏ ‎оседал ‎здесь,‏ ‎в‏ ‎Киеве.

«Город ‎жил‏ ‎странною, ‎неестественной ‎жизнью… ‎Бежали ‎седоватые‏ ‎банкиры ‎со‏ ‎своими‏ ‎женами, ‎бежали ‎талантливые‏ ‎дельцы, ‎оставившие‏ ‎доверенных ‎помощников ‎в ‎Москве,‏ ‎которым‏ ‎было ‎поручено‏ ‎не ‎терять‏ ‎связи ‎с ‎тем ‎новым ‎миром,‏ ‎который‏ ‎нарождался ‎в‏ ‎Московском ‎царстве,‏ ‎домовладельцы, ‎покинувшие ‎дома ‎верным ‎тайным‏ ‎приказчикам,‏ ‎промышленники,‏ ‎купцы, ‎адвокаты,‏ ‎общественные ‎деятели.‏ ‎Бежали ‎журналисты,‏ ‎московские‏ ‎и ‎петербургские,‏ ‎продажные, ‎алчные, ‎трусливые. ‎Кокотки. ‎Честные‏ ‎дамы ‎из‏ ‎аристократических‏ ‎фамилий. ‎Их ‎нежные‏ ‎дочери, ‎петербургские‏ ‎бледные ‎развратницы ‎с ‎накрашенными‏ ‎карминовыми‏ ‎губами. ‎Бежали‏ ‎секретари ‎директоров‏ ‎департаментов, ‎юные ‎пассивные ‎педерасты. ‎Бежали‏ ‎князья‏ ‎и ‎алтынники,‏ ‎поэты ‎и‏ ‎ростовщики, ‎жандармы ‎и ‎актрисы ‎императорских‏ ‎театров.‏ ‎Вся‏ ‎эта ‎масса,‏ ‎просачиваясь ‎в‏ ‎щель, ‎держала‏ ‎свой‏ ‎путь ‎на‏ ‎Город… ‎В ‎квартирах ‎спали ‎на‏ ‎диванах ‎и‏ ‎стульях.‏ ‎Обедали ‎огромными ‎обществами‏ ‎за ‎столами‏ ‎в ‎богатых ‎квартирах. ‎Открылись‏ ‎бесчисленные‏ ‎съестные ‎лавки-паштетные,‏ ‎торговавшие ‎до‏ ‎глубокой ‎ночи, ‎кафе, ‎где ‎подавали‏ ‎кофе‏ ‎и ‎где‏ ‎можно ‎было‏ ‎купить ‎женщину, ‎новые ‎театры ‎миниатюр,‏ ‎на‏ ‎подмостках‏ ‎которых ‎кривлялись‏ ‎и ‎смешили‏ ‎народ ‎все‏ ‎наиболее‏ ‎известные ‎актеры,‏ ‎слетевшиеся ‎из ‎двух ‎столиц, ‎открылся‏ ‎знаменитый ‎театр‏ ‎"Лиловый‏ ‎негр" ‎и ‎величественный,‏ ‎до ‎белого‏ ‎утра ‎гремящий ‎тарелками, ‎клуб‏ ‎"Прах"‏ ‎(поэты ‎–‏ ‎режиссеры ‎–‏ ‎артисты ‎– ‎художники) ‎на ‎Николаевской‏ ‎улице.‏ ‎Тотчас ‎же‏ ‎вышли ‎новые‏ ‎газеты, ‎и ‎лучшие ‎перья ‎в‏ ‎России‏ ‎начали‏ ‎писать ‎в‏ ‎них ‎фельетоны‏ ‎и ‎в‏ ‎этих‏ ‎фельетонах ‎поносить‏ ‎большевиков. ‎Извозчики ‎целыми ‎днями ‎таскали‏ ‎седоков ‎из‏ ‎ресторана‏ ‎в ‎ресторан, ‎и‏ ‎по ‎ночам‏ ‎в ‎кабаре ‎играла ‎струнная‏ ‎музыка,‏ ‎и ‎в‏ ‎табачном ‎дыму‏ ‎светились ‎неземной ‎красотой ‎лица ‎белых,‏ ‎истощенных,‏ ‎закокаиненных ‎проституток»[3].

Это‏ ‎и ‎в‏ ‎целом-то ‎все ‎было ‎будто ‎под‏ ‎кокаином.‏ ‎Мир‏ ‎этот ‎был‏ ‎иллюзией, ‎галлюцинацией,‏ ‎обманом ‎чувств.‏ ‎Румянец‏ ‎этот ‎был‏ ‎лихорадочным. ‎И ‎все ‎в ‎душе‏ ‎были ‎уверены,‏ ‎что‏ ‎однажды ‎это ‎кончится.‏ ‎И ‎кончится‏ ‎какой-то ‎жестокостью. ‎Поэтому ‎город‏ ‎веселился‏ ‎пока ‎мог.‏ ‎Каждый ‎пытался‏ ‎получить ‎как ‎можно ‎больше ‎удовольствий,‏ ‎получить‏ ‎от ‎жизни‏ ‎все, ‎как‏ ‎будто ‎этим ‎можно ‎запастись ‎впрок.

[1] Воспоминания‏ ‎E.A.‏ ‎Земская

[2] "Белая‏ ‎гвардия"

[3] "Белая ‎гвардия"

В ‎Киеве‏ ‎Михаил ‎решил ‎заняться ‎частной ‎практикой.‏ ‎Еще ‎когда‏ ‎работал‏ ‎в ‎Никольском ‎он‏ ‎съездил ‎с‏ ‎женой ‎в ‎Саратов ‎в‏ ‎отпуск.‏ ‎На ‎этот‏ ‎раз ‎отец‏ ‎Таси ‎настоял, ‎чтобы ‎она ‎взяла‏ ‎все-таки‏ ‎столовое ‎серебро.‏ ‎Будто ‎знал,‏ ‎что ‎умрет ‎в ‎начале ‎восемнадцатого‏ ‎и‏ ‎уже‏ ‎скоро ‎ничем‏ ‎не ‎сможет‏ ‎ей ‎помочь.‏ ‎Теперь,‏ ‎в ‎Киеве,‏ ‎Тася ‎продала ‎эти ‎драгоценные ‎приборы,‏ ‎и ‎они‏ ‎купили‏ ‎все ‎необходимое ‎для‏ ‎приема ‎пациентов.‏ ‎Специализироваться ‎Булгаков ‎стал ‎на‏ ‎венерических‏ ‎болезнях. ‎С‏ ‎фронта ‎возвращались‏ ‎тысячи ‎солдат, ‎и ‎все ‎они‏ ‎удовлетворяли‏ ‎нужду ‎у‏ ‎городских ‎проституток.‏ ‎Вместе ‎с ‎удовольствием ‎получали, ‎разумеется,‏ ‎сифилис‏ ‎и‏ ‎разные ‎другие‏ ‎половые ‎инфекции.‏ ‎Так ‎что‏ ‎Михаил‏ ‎мог ‎неплохо‏ ‎зарабатывать.

Варвара ‎Михайловна, ‎наконец, ‎повенчалась ‎с‏ ‎Иваном ‎Павловичем‏ ‎и‏ ‎переехала ‎к ‎нему.‏ ‎В ‎доме‏ ‎13 ‎на ‎Андреевском ‎спуске‏ ‎осталась‏ ‎только ‎молодежь.‏ ‎Прислуги ‎теперь‏ ‎не ‎было, ‎и ‎не ‎привыкшим‏ ‎к‏ ‎такого ‎рода‏ ‎самостоятельности ‎барышням‏ ‎и ‎молодым ‎людям ‎готовить ‎еду‏ ‎и‏ ‎мыть‏ ‎посуду ‎было‏ ‎страшно ‎утомительно.

Уже‏ ‎в ‎Вязьме‏ ‎Михаил‏ ‎пытался ‎писать.‏ ‎Писателем ‎он ‎стал ‎в ‎наркотическом‏ ‎опьянении. ‎Когда‏ ‎в‏ ‎очередной ‎раз ‎доктор‏ ‎Булгаков ‎укололся‏ ‎и ‎вошел ‎в ‎состояние‏ ‎эйфории,‏ ‎ему ‎пришло‏ ‎в ‎голову,‏ ‎что ‎можно ‎ведь ‎изобразить ‎всю‏ ‎эту‏ ‎безумную ‎жизнь‏ ‎земского ‎врача,‏ ‎какой ‎он ‎жил ‎в ‎Никольском,‏ ‎в‏ ‎цикле‏ ‎рассказов. ‎И‏ ‎зависимость ‎от‏ ‎морфия ‎тоже.‏ ‎Ничего‏ ‎подобного ‎на‏ ‎его ‎памяти ‎не ‎было ‎никем‏ ‎написано. ‎Тогда-то‏ ‎он‏ ‎и ‎начал ‎вечерами‏ ‎ставить ‎литературные‏ ‎опыты. ‎Тасе ‎хотелось ‎почитать‏ ‎то,‏ ‎что ‎он‏ ‎натворил, ‎но‏ ‎Михаил ‎не ‎давал ‎ей. ‎В‏ ‎литературе,‏ ‎по ‎его‏ ‎мнению, ‎она‏ ‎ничего ‎не ‎смыслила, ‎так ‎зачем?‏ ‎Позже,‏ ‎в‏ ‎Киеве, ‎оправившись‏ ‎от ‎болезни,‏ ‎он ‎отредактировал‏ ‎свои‏ ‎тексты ‎и‏ ‎прочел ‎их ‎друзьям. ‎Придирчивый ‎слушатель‏ ‎отметил ‎бы,‏ ‎что‏ ‎произведения ‎начинающего ‎литератора,‏ ‎что ‎называется,‏ ‎“под ‎сильным ‎влиянием”. ‎Булгаков,‏ ‎очевидно,‏ ‎собственный ‎голос‏ ‎еще ‎не‏ ‎расслышал, ‎и ‎потому ‎сильно ‎подражал‏ ‎Викентию‏ ‎Вересаеву, ‎выпустившему‏ ‎в ‎1901‏ ‎году ‎“Записки ‎врача”. ‎Да ‎и‏ ‎Антон‏ ‎Павлович‏ ‎Чехов ‎тоже,‏ ‎кажется, ‎поучаствовал‏ ‎в ‎создании‏ ‎произведений.‏ ‎Впрочем, ‎друзья‏ ‎начинающего ‎литератора ‎оказались ‎критиками ‎лояльными,‏ ‎а ‎один‏ ‎–‏ ‎будущий ‎прототип ‎Лариосика‏ ‎в ‎“Белой‏ ‎гвардии” ‎– ‎так ‎даже‏ ‎воскликнул:‏ ‎«Это ‎восхитительно,‏ ‎замечательно!» ‎Больше‏ ‎всего ‎их ‎впечатлила, ‎конечно, ‎фабула,‏ ‎а‏ ‎не ‎язык‏ ‎или ‎построение‏ ‎повествования. ‎Именно ‎спасение ‎человеческих ‎жизней‏ ‎их‏ ‎впечатлило.

Михаил‏ ‎и ‎Тася‏ ‎всё, ‎как‏ ‎и ‎в‏ ‎свой‏ ‎довоенный ‎период,‏ ‎спускали ‎на ‎сладкую ‎жизнь. ‎Иногда‏ ‎так ‎этим‏ ‎непрерывным‏ ‎праздником ‎увлекались, ‎что‏ ‎приходилось ‎потом‏ ‎занимать ‎деньги ‎у ‎родственников.‏ ‎Сладость,‏ ‎однако, ‎была‏ ‎разбавлена ‎горькими‏ ‎разговорами ‎о ‎том, ‎что ‎и‏ ‎страна‏ ‎эта ‎“гетьманская”‏ ‎какая-то ‎странная,‏ ‎ненастоящая ‎и ‎веселье ‎неестественное. ‎И‏ ‎слухи-слухи-слухи.‏ ‎Никто‏ ‎ничего ‎толком‏ ‎не ‎знал.‏ ‎Газеты ‎печатали‏ ‎противоречивые‏ ‎статьи, ‎ничего‏ ‎не ‎прояснявшие, ‎и ‎только ‎путавшие‏ ‎мысли.

В ‎начале‏ ‎июня‏ ‎произошел ‎взрыв ‎на‏ ‎Зверинце. ‎Около‏ ‎двухсот ‎погибших, ‎тысяча ‎раненых,‏ ‎десять‏ ‎тысяч ‎потеряли‏ ‎жилье. ‎Через‏ ‎неделю ‎огромный ‎пожар ‎на ‎Подоле.‏ ‎В‏ ‎конце ‎июня‏ ‎застрелили ‎средь‏ ‎бела ‎дня ‎фельдмаршала ‎фон ‎Айгорна.‏ ‎Кто‏ ‎устроил‏ ‎взрыв ‎и‏ ‎пожар ‎непонятно.‏ ‎Одни ‎говорили,‏ ‎что‏ ‎это ‎французы‏ ‎постарались, ‎другие ‎грешили ‎на ‎большевиков.‏ ‎Что ‎до‏ ‎командующего‏ ‎германскими ‎войсками, ‎то‏ ‎тут ‎во‏ ‎всяком ‎случае ‎все ‎было‏ ‎ясно‏ ‎– ‎его‏ ‎застрелил ‎эсер.‏ ‎Тактика ‎индивидуального ‎террора ‎социал-революционерами ‎была‏ ‎обкатана‏ ‎еще ‎на‏ ‎императорах ‎и‏ ‎их ‎министрах.

Гетман ‎легкомысленно ‎отнесся ‎к‏ ‎деятелям‏ ‎из‏ ‎Рады. ‎Они,‏ ‎и ‎правда,‏ ‎не ‎имели‏ ‎никакого‏ ‎влияния, ‎и‏ ‎Скоропадский ‎решил: ‎пусть ‎идут ‎на‏ ‎все ‎четыре‏ ‎стороны,‏ ‎и ‎проповедуют ‎свои‏ ‎социалистические ‎идеи,‏ ‎где ‎хотят ‎– ‎все‏ ‎равно‏ ‎их ‎никто‏ ‎слушать ‎не‏ ‎станет. ‎Арестовал, ‎было, ‎прежнего ‎военного‏ ‎министра‏ ‎Симона ‎Петлюру,‏ ‎но ‎потом‏ ‎и ‎его ‎освободил.

Главной ‎целью ‎пребывания‏ ‎немцев‏ ‎на‏ ‎Украине ‎был‏ ‎хлеб. ‎В‏ ‎самой ‎Германии,‏ ‎находившейся‏ ‎под ‎эмбарго,‏ ‎уже ‎случился ‎голод ‎зимы ‎16-17‏ ‎годов, ‎когда‏ ‎всей‏ ‎страной ‎ели ‎исключительно‏ ‎брюкву. ‎Чтобы‏ ‎получить ‎хлеб, ‎немцы ‎действовали‏ ‎иногда‏ ‎жестоко. ‎Зерно‏ ‎выкупали, ‎но‏ ‎иногда ‎и ‎попросту ‎отбирали. ‎Если‏ ‎какой‏ ‎крестьянин ‎выражал‏ ‎недовольство, ‎вразумляли‏ ‎его ‎ударом ‎приклада ‎по ‎лицу.‏ ‎Когда‏ ‎бунтовало‏ ‎целое ‎селение,‏ ‎стреляли ‎шрапнелью.‏ ‎Гетман ‎по‏ ‎этому‏ ‎поводу ‎недовольства‏ ‎не ‎выражал, ‎и ‎даже, ‎напротив,‏ ‎отправлял ‎на‏ ‎помощь‏ ‎немцам ‎своих ‎“сердюков”.

«И‏ ‎реквизированные ‎лошади,‏ ‎и ‎отобранный ‎хлеб, ‎и‏ ‎помещики‏ ‎с ‎толстыми‏ ‎лицами, ‎вернувшиеся‏ ‎в ‎свои ‎поместья ‎при ‎гетмане,‏ ‎–‏ ‎дрожь ‎ненависти‏ ‎при ‎слове‏ ‎"офицерня" ‎и ‎мужицкие ‎мыслишки ‎о‏ ‎том,‏ ‎что‏ ‎никакой ‎этой‏ ‎панской ‎сволочной‏ ‎реформы ‎не‏ ‎нужно,‏ ‎а ‎нужна‏ ‎та ‎вечная, ‎чаемая ‎мужицкая ‎реформа:

– Вся‏ ‎земля ‎мужикам.

– Каждому‏ ‎по‏ ‎сто ‎десятин.

– Чтобы ‎никаких‏ ‎помещиков ‎и‏ ‎духу ‎не ‎было.

– И ‎чтобы‏ ‎на‏ ‎каждые ‎эти‏ ‎сто ‎десятин‏ ‎верная ‎гербовая ‎бумага ‎с ‎печатью‏ ‎–‏ ‎во ‎владение‏ ‎вечное, ‎наследственное,‏ ‎от ‎деда ‎к ‎отцу, ‎от‏ ‎отца‏ ‎к‏ ‎сыну, ‎к‏ ‎внуку ‎и‏ ‎так ‎далее.

– Чтобы‏ ‎никакая‏ ‎шпана ‎из‏ ‎Города ‎не ‎приезжала ‎требовать ‎хлеб.‏ ‎Хлеб ‎мужицкий,‏ ‎никому‏ ‎его ‎не ‎дадим,‏ ‎что ‎сами‏ ‎не ‎съедим, ‎закопаем ‎в‏ ‎землю.

– Чтобы‏ ‎из ‎Города‏ ‎привозили ‎керосин»[1].

Вот‏ ‎тут-то ‎лозунги ‎социалистов-националистов ‎и ‎легли‏ ‎на‏ ‎сердце ‎селянам.‏ ‎Раньше ‎это‏ ‎были ‎крики ‎в ‎никуда. ‎Крестьяне‏ ‎всегда‏ ‎относились‏ ‎к ‎любым‏ ‎переменам ‎насторожено.‏ ‎Но ‎теперь,‏ ‎когда‏ ‎покушались ‎на‏ ‎их ‎собственность, ‎они ‎возненавидели ‎и‏ ‎немцев, ‎и‏ ‎гетмана,‏ ‎будь ‎он ‎проклят.‏ ‎Среди ‎них,‏ ‎между ‎прочим, ‎было ‎немало‏ ‎таких,‏ ‎которые ‎с‏ ‎войной ‎были‏ ‎знакомы ‎не ‎понаслышке. ‎Только ‎что‏ ‎вернувшиеся‏ ‎с ‎фронта,‏ ‎они ‎еще‏ ‎не ‎забыли, ‎как ‎пользоваться ‎винтовками‏ ‎и‏ ‎орудиями.‏ ‎И ‎начала‏ ‎собираться ‎многотысячная‏ ‎армия ‎под‏ ‎командованием‏ ‎Симона ‎Петлюры,‏ ‎Головного ‎Атамана ‎Украинской ‎Народной ‎Республики,‏ ‎еще ‎одного‏ ‎новообразования.‏ ‎Среди ‎членов ‎очередного‏ ‎правительства ‎–‏ ‎Директории ‎– ‎все ‎те‏ ‎же‏ ‎лица, ‎что‏ ‎и ‎в‏ ‎Раде. ‎То, ‎что ‎они ‎совсем‏ ‎недавно‏ ‎сами ‎же‏ ‎немцев ‎на‏ ‎Украину ‎и ‎пригласили, ‎члены ‎Директории‏ ‎предпочитали‏ ‎своим‏ ‎“куреням” ‎не‏ ‎сообщать.

Свитский ‎генерал‏ ‎Скоропадский, ‎слишком‏ ‎много‏ ‎времени ‎проведший‏ ‎при ‎дворе ‎Николая, ‎мечтал, ‎судя‏ ‎по ‎всему,‏ ‎о‏ ‎собственном ‎троне. ‎Именно‏ ‎поэтому ‎он‏ ‎продолжил ‎политику ‎украинизации, ‎начатую‏ ‎Радой.‏ ‎Политика ‎эта‏ ‎в ‎городах‏ ‎не ‎пользовалась ‎популярностью ‎совершенно. ‎Стоит‏ ‎только‏ ‎сказать, ‎что‏ ‎когда ‎в‏ ‎Киеве ‎была ‎открыта ‎гимназия ‎с‏ ‎преподаванием‏ ‎на‏ ‎украинском ‎языке,‏ ‎то ‎учеников‏ ‎набралось ‎немногим‏ ‎больше‏ ‎сотни. ‎И‏ ‎это ‎при ‎миллионном ‎населении. ‎Гетман‏ ‎хотел ‎было‏ ‎перевести‏ ‎административные ‎учреждения ‎на‏ ‎украинский, ‎но‏ ‎не ‎нашлось ‎достаточного ‎количества‏ ‎толковых‏ ‎чиновников, ‎владеющих‏ ‎языком.

Курс ‎на‏ ‎самостийность ‎отталкивал ‎от ‎гетмана ‎офицеров,‏ ‎как‏ ‎русских ‎по‏ ‎происхождению, ‎так‏ ‎и ‎украинцев. ‎Идти ‎в ‎его‏ ‎армию‏ ‎и‏ ‎сражаться ‎за‏ ‎суверенную ‎Украину‏ ‎они ‎не‏ ‎хотели.‏ ‎Скоропадский ‎по‏ ‎тем ‎же ‎примерно ‎причинам ‎разругался‏ ‎с ‎Деникиным,‏ ‎формировавшим‏ ‎как ‎раз ‎в‏ ‎это ‎время‏ ‎свои ‎части ‎на ‎Дону.‏ ‎Вопреки‏ ‎широко ‎распространенному‏ ‎мнению ‎среди‏ ‎белогвардейцев ‎был ‎не ‎очень ‎большой‏ ‎процент‏ ‎людей, ‎которые‏ ‎готовы ‎были‏ ‎отдать ‎жизнь ‎за ‎русского ‎царя.‏ ‎У‏ ‎лидеров‏ ‎белых ‎явным‏ ‎монархистом ‎был‏ ‎только ‎барон‏ ‎Врангель.‏ ‎Остальные ‎видели‏ ‎главную ‎свою ‎задачу ‎в ‎уничтожении‏ ‎большевизма, ‎то‏ ‎есть‏ ‎воевали ‎они ‎против‏ ‎комиссаров, ‎а‏ ‎не ‎за ‎императора. ‎Понятно‏ ‎поэтому,‏ ‎что ‎о‏ ‎новом ‎самодержце‏ ‎непонятной ‎страны ‎Украины ‎никто ‎в‏ ‎этом‏ ‎стане ‎и‏ ‎слышать ‎не‏ ‎хотел. ‎Позже, ‎когда ‎и ‎гетман,‏ ‎и‏ ‎белая‏ ‎гвардия ‎потерпели‏ ‎поражение, ‎многие‏ ‎говорили, ‎что‏ ‎если‏ ‎бы ‎тогда‏ ‎Скоропадский ‎отказался ‎от ‎своих ‎амбиций,‏ ‎объединился ‎с‏ ‎Деникиным,‏ ‎объявил ‎мобилизацию, ‎и‏ ‎они ‎пошли‏ ‎бы ‎на ‎Москву ‎со‏ ‎стороны‏ ‎Курска ‎с‏ ‎сытой ‎и‏ ‎вооруженной ‎армией, ‎то ‎большевикам ‎в‏ ‎восемнадцатом‏ ‎году ‎пришел‏ ‎бы ‎конец.‏ ‎Но ‎Скоропадский ‎мечтал ‎о ‎собственном‏ ‎троне.

В‏ ‎восемнадцатом‏ ‎Первая ‎мировая‏ ‎доконала ‎еще‏ ‎две ‎монархии:‏ ‎Австрийскую‏ ‎и ‎Германскую.‏ ‎Немцы ‎оставляли ‎Украину. ‎Делать ‎на‏ ‎чужой ‎земле‏ ‎им‏ ‎было ‎больше ‎нечего‏ ‎– ‎у‏ ‎них ‎и ‎на ‎своей‏ ‎был‏ ‎бардак. ‎Что‏ ‎до ‎французов‏ ‎и ‎других ‎членов ‎Антанты, ‎то‏ ‎заменять‏ ‎здесь ‎своих‏ ‎противников ‎они‏ ‎не ‎захотели, ‎во ‎всяком ‎случае‏ ‎на‏ ‎всей‏ ‎территории. ‎На‏ ‎Антанту ‎молились‏ ‎до ‎последнего,‏ ‎включая,‏ ‎кажется, ‎и‏ ‎Скоропадского. ‎Но ‎британцы ‎и ‎французы‏ ‎высадились ‎в‏ ‎Одессе‏ ‎и ‎Севастополе. ‎Однако‏ ‎внутрь ‎материка,‏ ‎как ‎оказалось, ‎двигаться ‎вообще‏ ‎не‏ ‎собирались, ‎засели‏ ‎в ‎портах.

Булгаковы‏ ‎тоже ‎ждали ‎союзников ‎и ‎читали‏ ‎прессу.‏ ‎Вот ‎вполне‏ ‎характерная ‎статья‏ ‎в ‎номере ‎газеты ‎“Вечер” ‎от‏ ‎26‏ ‎ноября:‏ ‎«Жертвы ‎долга.‏ ‎Опубликован ‎новый‏ ‎список ‎убитых‏ ‎в‏ ‎бою ‎с‏ ‎петлюровцами ‎офицеров. ‎Сегодняшний ‎список ‎заключает‏ ‎в ‎себе‏ ‎33‏ ‎убитых… ‎18 ‎трупов‏ ‎до ‎того‏ ‎обезображены, ‎что ‎опознать ‎их‏ ‎нет‏ ‎никакой ‎возможности.‏ ‎Трупы ‎совершенно‏ ‎раздеты, ‎у ‎них ‎вырезаны ‎языки,‏ ‎отрезаны‏ ‎носы, ‎уши,‏ ‎пальцы ‎рук‏ ‎и ‎ног ‎и ‎разрезано ‎все‏ ‎тело»[2]. Это‏ ‎больше‏ ‎походило ‎на‏ ‎дикие ‎времена‏ ‎Тараса ‎Бульбы,‏ ‎чем‏ ‎на ‎двадцатый‏ ‎век. ‎Но ‎газетам ‎приходилось ‎верить:‏ ‎горожане ‎время‏ ‎от‏ ‎времени ‎видели, ‎как‏ ‎везут ‎на‏ ‎отпевание ‎множество ‎покойников ‎в‏ ‎закрытых‏ ‎гробах.

В ‎действительности‏ ‎пост, ‎о‏ ‎котором ‎речь, ‎стоявший ‎на ‎окраине‏ ‎города,‏ ‎растерзали ‎не‏ ‎петлюровцы, ‎а‏ ‎одна ‎из ‎стихийно ‎образовавшихся ‎крестьянских‏ ‎банд.‏ ‎Впрочем,‏ ‎такие ‎банды‏ ‎при ‎подходе‏ ‎частей ‎Директории,‏ ‎охотно‏ ‎вливались ‎в‏ ‎ряды ‎армии ‎УНР, ‎и ‎в‏ ‎значительной ‎степени‏ ‎из‏ ‎них ‎она ‎и‏ ‎состояла. ‎Но‏ ‎в ‎Киеве ‎никто ‎ничего‏ ‎не‏ ‎знал. ‎Откуда‏ ‎идут ‎петлюровцы?‏ ‎Сколько ‎их? ‎Чего ‎от ‎них‏ ‎ждать?

«Я‏ ‎б ‎вашего‏ ‎гетмана, ‎–‏ ‎кричал ‎старший ‎Турбин, ‎– ‎за‏ ‎устройство‏ ‎этой‏ ‎миленькой ‎Украины‏ ‎повесил ‎бы‏ ‎первым! ‎Хай‏ ‎живе‏ ‎вильна ‎Украина‏ ‎вид ‎Киева ‎до ‎Берлина! ‎Полгода‏ ‎он ‎издевался‏ ‎над‏ ‎русскими ‎офицерами, ‎издевался‏ ‎над ‎всеми‏ ‎нами. ‎Кто ‎терроризировал ‎русское‏ ‎население‏ ‎этим ‎гнусным‏ ‎языком, ‎которого‏ ‎и ‎на ‎свете ‎не ‎существует?‏ ‎Гетман.‏ ‎Кто ‎развел‏ ‎эту ‎мразь‏ ‎с ‎хвостами ‎на ‎головах? ‎Гетман.‏ ‎Кто‏ ‎запретил‏ ‎формирование ‎русской‏ ‎армии? ‎Гетман.‏ ‎А ‎теперь,‏ ‎когда‏ ‎ухватило ‎кота‏ ‎поперек ‎живота, ‎так ‎начали ‎формировать‏ ‎русскую ‎армию?‏ ‎В‏ ‎двух ‎шагах ‎враг,‏ ‎а ‎они‏ ‎дружины, ‎штабы? ‎Смотрите, ‎ой,‏ ‎смотрите!»[3] Вот‏ ‎в ‎наиболее‏ ‎резкой ‎форме‏ ‎то, ‎что ‎чувствовал ‎в ‎те‏ ‎дни‏ ‎Михаил, ‎его‏ ‎друзья ‎и‏ ‎родные.

Петлюра ‎договорился ‎с ‎немцами ‎о‏ ‎нейтралитете‏ ‎последних.‏ ‎14 ‎декабря‏ ‎1918 ‎года‏ ‎Скоропадский ‎написал‏ ‎“отречение”,‏ ‎и ‎его‏ ‎тут ‎же ‎вывезли ‎в ‎Германию.‏ ‎Главнокомандующий ‎князь‏ ‎Долгорукий‏ ‎исчез, ‎никого ‎не‏ ‎предупредив. ‎Кое-где‏ ‎еще ‎продолжали ‎вербовать ‎добровольцев‏ ‎для‏ ‎защиты ‎города,‏ ‎а ‎по‏ ‎улицам ‎уже ‎шли ‎петлюровцы. ‎Увидев‏ ‎бегущего‏ ‎человека ‎в‏ ‎военной ‎форме‏ ‎с ‎кокардой ‎или ‎любыми ‎другими‏ ‎знаками‏ ‎отличия,‏ ‎они ‎убивали‏ ‎его ‎на‏ ‎месте, ‎независимо‏ ‎от‏ ‎того, ‎оказывал‏ ‎он ‎им ‎сопротивление ‎или ‎нет.‏ ‎Без ‎штаба‏ ‎никакой‏ ‎организованной ‎защиты, ‎разумеется,‏ ‎не ‎получилось.‏ ‎Да ‎если ‎б ‎и‏ ‎был‏ ‎штаб, ‎силы‏ ‎все ‎равно‏ ‎были ‎неравные.

«– В ‎чем ‎дело? ‎В‏ ‎чем‏ ‎дело, ‎скажите,‏ ‎ради ‎бога?..

– Дело?‏ ‎– ‎иронически ‎весело ‎переспросил ‎Малышев,‏ ‎–‏ ‎дело‏ ‎в ‎том,‏ ‎что ‎Петлюра‏ ‎в ‎городе.‏ ‎На‏ ‎Печерске, ‎если‏ ‎не ‎на ‎Крещатике ‎уже. ‎Город‏ ‎взят. ‎–‏ ‎Малышев‏ ‎вдруг ‎оскалил ‎зубы,‏ ‎скосил ‎глаза‏ ‎и ‎заговорил ‎опять ‎неожиданно,‏ ‎не‏ ‎как ‎актер-любитель,‏ ‎а ‎как‏ ‎прежний ‎Малышев. ‎– ‎Штабы ‎предали‏ ‎нас…

– ...а‏ ‎там, ‎в‏ ‎музее, ‎в‏ ‎музее...

Малышев ‎потемнел.

– Не ‎касается, ‎– ‎злобно‏ ‎ответил‏ ‎он,‏ ‎– ‎не‏ ‎касается! ‎Теперь‏ ‎меня ‎ничего‏ ‎больше‏ ‎не ‎касается.‏ ‎Я ‎только ‎что ‎был ‎там,‏ ‎кричал, ‎предупреждал,‏ ‎просил‏ ‎разбежаться. ‎Больше ‎сделать‏ ‎ничего ‎не‏ ‎могу-с. ‎Своих ‎я ‎всех‏ ‎спас.‏ ‎На ‎убой‏ ‎не ‎послал!‏ ‎На ‎позор ‎не ‎послал! ‎–‏ ‎Малышев‏ ‎вдруг ‎начал‏ ‎выкрикивать ‎истерически,‏ ‎очевидно ‎что-то ‎нагорело ‎в ‎нем‏ ‎и‏ ‎лопнуло,‏ ‎и ‎больше‏ ‎себя ‎он‏ ‎сдерживать ‎не‏ ‎мог.‏ ‎– ‎Ну,‏ ‎генералы!»[4]

[1] "Белая ‎гвардия"

[2] Чудакова ‎М. ‎О. ‎Жизнеописание‏ ‎Михаила ‎Булгакова

[3] "Белая‏ ‎гвардия"

[4] "Белая‏ ‎гвардия"

Недобитых ‎офицеров‏ ‎и ‎юнкеров ‎собрали ‎в ‎Педагогическом‏ ‎музее, ‎двери‏ ‎заперли.‏ ‎Николка, ‎брат ‎Михаила,‏ ‎тоже ‎там‏ ‎был. ‎Он ‎сказал: ‎«Господа,‏ ‎нужно‏ ‎бежать. ‎Это‏ ‎ловушка». ‎Никто‏ ‎не ‎решался. ‎Тогда ‎он ‎один‏ ‎поднялся‏ ‎на ‎второй‏ ‎этаж ‎и‏ ‎через ‎окно ‎выбрался ‎из ‎здания.‏ ‎Прыгнул‏ ‎довольно‏ ‎удачно ‎в‏ ‎сугроб ‎и‏ ‎оказался ‎во‏ ‎дворе‏ ‎родной ‎Первой‏ ‎гимназии ‎– ‎Педагогический ‎музей ‎вплотную‏ ‎к ‎ней‏ ‎примыкал.‏ ‎Здесь ‎ему, ‎на‏ ‎счастье, ‎встретился‏ ‎старый ‎гимназический ‎сторож ‎Максим,‏ ‎который‏ ‎еще ‎его‏ ‎старшего ‎брата‏ ‎препровождал ‎за ‎ухо ‎к ‎директору,‏ ‎когда‏ ‎тот ‎озорничал.‏ ‎Этот ‎Максим‏ ‎спас ‎Николку ‎– ‎дал ‎ему‏ ‎штатскую‏ ‎одежду.‏ ‎В ‎юнкерской‏ ‎форме ‎его,‏ ‎конечно ‎же,‏ ‎пристрелили‏ ‎бы. ‎Что‏ ‎произошло ‎с ‎теми, ‎кто ‎остался‏ ‎в ‎музее?‏ ‎Одни‏ ‎говорили, ‎что ‎кто-то‏ ‎кинул ‎бомбу,‏ ‎и ‎почти ‎все ‎погибли.‏ ‎Другие‏ ‎утверждали, ‎что‏ ‎их ‎вывезли‏ ‎немцы ‎в ‎Германию ‎на ‎специальном‏ ‎поезде.

Что‏ ‎до ‎Михаила,‏ ‎то ‎днем‏ ‎он, ‎как ‎и ‎следовало, ‎прибыл‏ ‎на‏ ‎свой‏ ‎медицинский ‎пункт.‏ ‎Туда ‎должны‏ ‎были ‎доставлять‏ ‎раненых,‏ ‎но ‎их‏ ‎никто ‎не ‎привозил. ‎Не ‎было‏ ‎никакой ‎организованной‏ ‎защиты‏ ‎города. ‎Только ‎бешеное‏ ‎бегство ‎от‏ ‎неприятеля ‎дворами, ‎переулками, ‎согнувшись.‏ ‎И‏ ‎чувство, ‎будто‏ ‎ты ‎зверь,‏ ‎на ‎которого ‎идет ‎развеселая ‎охота…

Довольно‏ ‎быстро‏ ‎Михаил ‎сообразил,‏ ‎что ‎делать‏ ‎на ‎пункте ‎нечего, ‎и ‎даже‏ ‎–‏ ‎о‏ ‎чудо ‎–‏ ‎сумел ‎поймать‏ ‎извозчика, ‎чтобы‏ ‎добраться‏ ‎до ‎дома.

Трупы‏ ‎офицеров ‎долго ‎никто ‎не ‎убирал.‏ ‎Они ‎медленно‏ ‎разлагались‏ ‎на ‎морозе ‎и‏ ‎становились ‎добычей‏ ‎крысиных ‎стай. ‎Многие ‎лежали‏ ‎без‏ ‎сапог: ‎нищие‏ ‎прибарахлились. ‎Войска‏ ‎Директории ‎тем ‎временем ‎показывали ‎парады,‏ ‎торжественно‏ ‎хоронили ‎своих.‏ ‎Вернулось ‎все‏ ‎то ‎же, ‎что ‎было ‎и‏ ‎при‏ ‎Раде:‏ ‎еврейские ‎погромы,‏ ‎грабежи ‎и‏ ‎стрельба ‎по‏ ‎ночам.‏ ‎Как-то ‎обчистили‏ ‎соседа ‎снизу. ‎Сначала, ‎правда, ‎посетили‏ ‎Булгаковых. ‎«Пришли‏ ‎синежупанники.‏ ‎Обуты ‎в ‎дамские‏ ‎боты, ‎а‏ ‎на ‎ботах ‎шпоры. ‎И‏ ‎все‏ ‎надушены ‎“Coeur‏ ‎de ‎Jeannette”‏ ‎– ‎духами ‎модными. ‎“У ‎вас‏ ‎никто‏ ‎не ‎скрывается?”‏ ‎Кого-то ‎они‏ ‎искали. ‎Смотрят ‎– ‎никого ‎нет.‏ ‎Как‏ ‎раз‏ ‎Михаил ‎собирался‏ ‎уйти, ‎он‏ ‎в ‎пальто‏ ‎был.‏ ‎Они ‎полезли‏ ‎под ‎стол, ‎под ‎кровать, ‎посмотрели‏ ‎туда-сюда, ‎потом‏ ‎говорят:‏ ‎“Идем ‎отсюда, ‎тут‏ ‎беднота, ‎ковров‏ ‎даже ‎нет. ‎Тут ‎еще‏ ‎квартира‏ ‎есть ‎–‏ ‎может, ‎там‏ ‎лучше!” ‎И ‎пошли ‎вниз… ‎Вот‏ ‎там‏ ‎они ‎разошлись!..»[1]

Доктор‏ ‎Булгаков ‎продолжал‏ ‎заниматься ‎частной ‎практикой ‎и ‎ждал,‏ ‎как‏ ‎и‏ ‎почти ‎все‏ ‎горожане, ‎с‏ ‎нетерпением ‎большевиков.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎больше‏ ‎ждать ‎было ‎некого. ‎Красные ‎наступали‏ ‎с ‎севера‏ ‎и,‏ ‎согласно ‎слухам, ‎с‏ ‎огромными ‎силами.‏ ‎Жовто-блакитные ‎покинули ‎Киев ‎через‏ ‎сорок‏ ‎пять ‎дней‏ ‎после ‎того,‏ ‎как ‎заняли ‎его ‎– ‎в‏ ‎ночь‏ ‎со ‎второго‏ ‎на ‎третье‏ ‎февраля ‎1919 ‎года. ‎И ‎ночь‏ ‎эту‏ ‎Булгаков‏ ‎запомнил ‎на‏ ‎всю ‎жизнь.

«Я‏ ‎застал ‎в‏ ‎щели‏ ‎двери ‎пакет‏ ‎неприятного ‎казенного ‎вида. ‎Разорвал ‎его‏ ‎тут ‎же‏ ‎на‏ ‎площадке, ‎прочел ‎то,‏ ‎что ‎было‏ ‎на ‎листочке, ‎и ‎сел‏ ‎прямо‏ ‎на ‎лестницу.‏ ‎На ‎листке‏ ‎было ‎напечатано ‎машинным ‎синеватым ‎шрифтом…‏ ‎Кратко,‏ ‎в ‎переводе‏ ‎на ‎русский‏ ‎язык: ‎"…предлагается ‎вам ‎в ‎двухчасовой‏ ‎срок‏ ‎явиться‏ ‎в ‎санитарное‏ ‎управление ‎для‏ ‎получения ‎назначения..."‏ ‎Значит,‏ ‎таким ‎образом:‏ ‎вот ‎эта ‎самая ‎блистательная ‎армия,‏ ‎оставляющая ‎трупы‏ ‎на‏ ‎улице, ‎батько ‎Петлюра,‏ ‎погромы ‎и‏ ‎я ‎с ‎красным ‎крестом‏ ‎на‏ ‎рукаве ‎в‏ ‎этой ‎компании...»[2]

Вот‏ ‎как ‎вспоминала ‎эту ‎ночь ‎Татьяна‏ ‎Николаевна:‏ ‎«И ‎вот‏ ‎в ‎третьем‏ ‎часу ‎вдруг ‎такие ‎звонки!.. ‎Стоит‏ ‎весь‏ ‎бледный…‏ ‎Он ‎<был>‏ ‎совершенно ‎невменяемый,‏ ‎весь ‎дрожал.‏ ‎Рассказывал:‏ ‎его ‎уводили‏ ‎со ‎всеми ‎из ‎города, ‎прошли‏ ‎мост, ‎там‏ ‎дальше‏ ‎столбы ‎или ‎колонны…‏ ‎Как-то ‎немножко‏ ‎поотстал, ‎потом ‎еще ‎немножко.‏ ‎За‏ ‎столб, ‎за‏ ‎другой ‎и‏ ‎бросился ‎в ‎переулок ‎бежать. ‎Так‏ ‎бежал,‏ ‎так ‎сердце‏ ‎колотилось, ‎думал‏ ‎инфаркт ‎будет… ‎После ‎этого ‎заболел,‏ ‎не‏ ‎мог‏ ‎вставать ‎целую‏ ‎неделю. ‎Приходил‏ ‎часто ‎доктор‏ ‎Иван‏ ‎Павлович ‎Воскресенский.‏ ‎Была ‎температура ‎высокая. ‎Наверно, ‎это‏ ‎было ‎что-то‏ ‎нервное.‏ ‎Но ‎его ‎не‏ ‎ранили, ‎это‏ ‎точно»[3].

«Что-то ‎нервное» ‎с ‎Булгаковым‏ ‎приключилось‏ ‎не ‎потому,‏ ‎что ‎он‏ ‎бежал, ‎и ‎его ‎могли ‎пристрелить.‏ ‎Это‏ ‎была ‎бы‏ ‎малость. ‎Произошло‏ ‎нечто ‎худшее. ‎Он ‎потом ‎рассказал‏ ‎жене.‏ ‎Когда‏ ‎он ‎с‏ ‎петлюровскими ‎полками‏ ‎переходил ‎на‏ ‎левый‏ ‎берег ‎Днепра‏ ‎по ‎«страшному» ‎Цепному ‎Мосту, ‎в‏ ‎нескольких ‎метрах‏ ‎от‏ ‎него ‎убивали ‎человека.‏ ‎Убивали ‎долго‏ ‎и ‎жестоко. ‎А ‎Михаил‏ ‎все‏ ‎решался ‎и‏ ‎никак ‎не‏ ‎мог ‎решиться ‎на ‎то, ‎чтобы‏ ‎вступиться‏ ‎за ‎него.‏ ‎По ‎чести,‏ ‎нужно ‎было ‎сделать ‎это, ‎но‏ ‎такой‏ ‎поступок‏ ‎обрекал ‎его‏ ‎самого ‎на‏ ‎гибель, ‎быть‏ ‎может‏ ‎такую ‎же‏ ‎мучительную.

«Человека ‎в ‎разорванном ‎и ‎черном‏ ‎пальто ‎с‏ ‎лицом‏ ‎синим ‎и ‎красным‏ ‎в ‎потеках‏ ‎крови ‎волокли ‎по ‎снегу‏ ‎два‏ ‎хлопца, ‎а‏ ‎пан ‎куренной‏ ‎бежал ‎с ‎ним ‎рядом ‎и‏ ‎бил‏ ‎его ‎шомполом‏ ‎по ‎голове.‏ ‎Голова ‎моталась ‎при ‎каждом ‎ударе,‏ ‎но‏ ‎окровавленный‏ ‎уже ‎не‏ ‎вскрикивал, ‎а‏ ‎только ‎ухал.‏ ‎Тяжко‏ ‎и ‎хлестко‏ ‎впивался ‎шомпол ‎в ‎разодранное ‎в‏ ‎клочья ‎пальто,‏ ‎и‏ ‎каждому ‎удару ‎отвечало‏ ‎сипло:

– Ух... ‎а...

– А,‏ ‎жидовская ‎морда! ‎– ‎исступленно‏ ‎кричал‏ ‎пан ‎куренной,‏ ‎– ‎к‏ ‎штабелям ‎его, ‎на ‎расстрел! ‎Я‏ ‎тебе‏ ‎покажу, ‎як‏ ‎по ‎темным‏ ‎углам ‎ховаться. ‎Я ‎т-тебе ‎покажу!‏ ‎Что‏ ‎ты‏ ‎робив ‎за‏ ‎штабелем?..»

Булгаков ‎шел‏ ‎рядом, ‎пытался‏ ‎не‏ ‎смотреть ‎в‏ ‎ту ‎сторону, ‎но ‎все ‎равно‏ ‎скашивал ‎глаза.‏ ‎Он‏ ‎просил, ‎просил, ‎просил‏ ‎Бога, ‎в‏ ‎которого ‎еще ‎недавно ‎не‏ ‎верил,‏ ‎чтобы ‎тот‏ ‎послал ‎сюда‏ ‎большевиков. ‎Он ‎воображал, ‎как ‎они‏ ‎вылетят‏ ‎подобно ‎урагану‏ ‎из ‎черной‏ ‎тьмы, ‎и ‎какой-нибудь ‎матрос ‎в‏ ‎бушлате‏ ‎прикончит‏ ‎выстрелом ‎проклятого‏ ‎петлюровца. ‎Но‏ ‎никаких ‎матросов‏ ‎не‏ ‎появлялось.

«…окровавленный ‎не‏ ‎отвечал ‎яростному ‎пану ‎куренному. ‎Тогда‏ ‎пан ‎куренной‏ ‎забежал‏ ‎спереди, ‎и ‎хлопцы‏ ‎отскочили, ‎чтобы‏ ‎самим ‎увернуться ‎от ‎взлетевшей,‏ ‎блестящей‏ ‎трости. ‎Пан‏ ‎куренной ‎не‏ ‎рассчитал ‎удара ‎и ‎молниеносно ‎опустил‏ ‎шомпол‏ ‎на ‎голову.‏ ‎Что-то ‎в‏ ‎ней ‎крякнуло, ‎черный ‎не ‎ответил‏ ‎уже‏ ‎"ух"...‏ ‎Повернув ‎руку‏ ‎и ‎мотнув‏ ‎головой, ‎с‏ ‎колен‏ ‎рухнул ‎набок‏ ‎и, ‎широко ‎отмахнув ‎другой ‎рукой,‏ ‎откинул ‎ее,‏ ‎словно‏ ‎хотел ‎побольше ‎захватить‏ ‎для ‎себя‏ ‎истоптанной ‎и ‎унавоженной ‎земли.‏ ‎Пальцы‏ ‎крючковато ‎согнулись‏ ‎и ‎загребли‏ ‎грязный ‎снег. ‎Потом ‎в ‎темной‏ ‎луже‏ ‎несколько ‎раз‏ ‎дернулся ‎лежащий‏ ‎в ‎судороге ‎и ‎стих»[4].

Михаил ‎и‏ ‎сам‏ ‎недолюбливал‏ ‎евреев. ‎Это‏ ‎было ‎распространено,‏ ‎особенно ‎на‏ ‎Украине.‏ ‎Когда ‎правобережная‏ ‎часть ‎была ‎еще ‎в ‎составе‏ ‎Польши, ‎паны‏ ‎часто‏ ‎нанимали ‎евреев ‎управляющими.‏ ‎Никакой ‎любви‏ ‎появиться ‎из ‎таких ‎отношений‏ ‎не‏ ‎могло. ‎Десятилетия‏ ‎за ‎десятилетиями‏ ‎копились ‎мифы, ‎местами ‎совершенно ‎нелепые,‏ ‎например,‏ ‎про ‎то,‏ ‎что ‎евреи‏ ‎пьют ‎кровь ‎христианских ‎младенцев ‎на‏ ‎своих‏ ‎тайных‏ ‎службах. ‎В‏ ‎такое ‎Михаил,‏ ‎конечно, ‎не‏ ‎верил.‏ ‎Но ‎в‏ ‎целом ‎он ‎тут ‎был ‎как‏ ‎все.

Но ‎теперь,‏ ‎когда‏ ‎при ‎нем ‎так‏ ‎жестоко ‎и‏ ‎ни ‎за ‎что ‎убивали‏ ‎человека‏ ‎– ‎человека,‏ ‎а ‎еврей‏ ‎он ‎или ‎нет ‎в ‎тот‏ ‎момент‏ ‎стало ‎совершенно‏ ‎не ‎важно!‏ ‎– ‎и ‎он, ‎доктор ‎Булгаков,‏ ‎тот,‏ ‎кто‏ ‎должен ‎спасать‏ ‎любого ‎в‏ ‎соответствии ‎с‏ ‎клятвой‏ ‎Гиппократа, ‎ничего‏ ‎не ‎мог ‎с ‎этим ‎сделать,‏ ‎Михаила ‎это‏ ‎выбило‏ ‎из ‎колеи ‎на‏ ‎месяцы. ‎По-настоящему‏ ‎он ‎избавился ‎от ‎назойливо‏ ‎возвращавшегося‏ ‎к ‎нему‏ ‎кошмара ‎только‏ ‎лет ‎через ‎десять. ‎А ‎до‏ ‎того‏ ‎его ‎все‏ ‎терзала ‎мысль:‏ ‎«Но ‎я... ‎я... ‎интеллигентская ‎мразь!»[5]

Пятого‏ ‎февраля‏ ‎город‏ ‎заняли ‎красные.‏ ‎Утром ‎вошли‏ ‎небольшие ‎отряды‏ ‎местных‏ ‎украинских ‎большевиков‏ ‎из ‎пригорода. ‎«Во ‎главе ‎ехали‏ ‎два ‎всадника,‏ ‎разукрашенных‏ ‎красными ‎широкими ‎лентами.‏ ‎В ‎правой‏ ‎руке ‎каждый ‎держал ‎револьвер,‏ ‎в‏ ‎левой ‎бомбу».‏ ‎За ‎ними‏ ‎еще ‎три ‎бойца ‎с ‎винтовками,‏ ‎далее‏ ‎броневик ‎и‏ ‎замыкал ‎шествие‏ ‎оркестр. ‎На ‎Крещатик ‎они ‎вышли‏ ‎под‏ ‎Интернационал.‏ ‎«Публика ‎–‏ ‎широкий ‎пролетариат‏ ‎– ‎кричала‏ ‎“ура”,‏ ‎все ‎снимали‏ ‎шапки»[6]. Это ‎из ‎дневника ‎киевлянина, ‎видевшего‏ ‎все ‎своими‏ ‎глазами.‏ ‎Вообще, ‎какие ‎бы‏ ‎войска ‎ни‏ ‎занимали ‎миллионный ‎город ‎–‏ ‎будь‏ ‎то ‎красные,‏ ‎белые ‎или‏ ‎жовто-блакитные ‎– ‎радостно ‎встречающая ‎публика‏ ‎находилась‏ ‎для ‎всех.

Вечером‏ ‎подоспели ‎и‏ ‎регулярные ‎красноармейские ‎части.

Большевики ‎немедленно ‎переименовали‏ ‎все‏ ‎улицы,‏ ‎расставили ‎повсюду‏ ‎неумело ‎выполненные‏ ‎бюсты ‎Маркса-Энгельса‏ ‎и‏ ‎принялись ‎выпускать‏ ‎собственные ‎газеты, ‎в ‎сущности, ‎огромные‏ ‎агитки. ‎По‏ ‎части‏ ‎пропаганды, ‎нужно ‎отдать‏ ‎им ‎должное,‏ ‎они ‎были ‎большими ‎мастерами.

Буржуев,‏ ‎живших‏ ‎в ‎Липках,‏ ‎выгнали ‎из‏ ‎домов. ‎Брать ‎разрешали ‎только ‎верхнюю‏ ‎одежду.‏ ‎Потом ‎приехала‏ ‎ЧК ‎и‏ ‎стала ‎искать ‎врагов ‎Октября. ‎Это‏ ‎вначале‏ ‎чекисты‏ ‎отпускали ‎после‏ ‎разъяснительной ‎беседы,‏ ‎в ‎начале‏ ‎18-го.‏ ‎К ‎этому‏ ‎времени ‎сантиментов ‎никаких ‎не ‎осталось.‏ ‎«Расстреливали ‎на‏ ‎Печерске,‏ ‎на ‎улице ‎Садовой,‏ ‎в ‎Кирпичных‏ ‎конюшнях». ‎«Там ‎был ‎устроен‏ ‎даже‏ ‎сток ‎для‏ ‎крови. ‎Трупы‏ ‎совершенно ‎наги»[7]. На ‎стенах ‎следы ‎человеческих‏ ‎мозгов.

«При‏ ‎красных ‎на‏ ‎улицах ‎вообще‏ ‎пусто ‎было, ‎все ‎по ‎домам‏ ‎сидели,‏ ‎никто‏ ‎не ‎показывался.‏ ‎Потом ‎уже‏ ‎потихонечку ‎вылезать‏ ‎стали.‏ ‎Облавы ‎устраивали,‏ ‎чтоб ‎на ‎работу ‎шли… ‎чуть‏ ‎свет ‎на‏ ‎работу‏ ‎гнали, ‎потом ‎перерыв‏ ‎на ‎несколько‏ ‎часов ‎и ‎опять. ‎Люди‏ ‎не‏ ‎высыпались, ‎ходили‏ ‎сонные. ‎У‏ ‎меня ‎удостоверение ‎о ‎туберкулезе ‎было.‏ ‎У‏ ‎многих ‎удостоверения‏ ‎были»[8].

Как-то ‎прошел‏ ‎слух, ‎что ‎Петлюра ‎возвращается. ‎Дезертиру‏ ‎Булгакову‏ ‎было‏ ‎чего ‎опасаться.‏ ‎К ‎тому‏ ‎же ‎его‏ ‎могли‏ ‎мобилизовать ‎большевики,‏ ‎чего ‎ему, ‎разумеется, ‎очень ‎не‏ ‎хотелось. ‎Поэтому‏ ‎«одно‏ ‎время ‎ушли ‎в‏ ‎лес… ‎Жили‏ ‎у ‎какого-то ‎знакомого ‎по‏ ‎Киево-Ковельской‏ ‎дороге, ‎в‏ ‎саду, ‎в‏ ‎сарае. ‎Обед ‎варили ‎во ‎дворе,‏ ‎разводили‏ ‎огонь. ‎Недели‏ ‎две… ‎Одетые‏ ‎спали, ‎на ‎сене. ‎Варя, ‎Коля‏ ‎и‏ ‎Ваня,‏ ‎кажется, ‎с‏ ‎нами ‎были»[9]. Потом‏ ‎поняли, ‎что‏ ‎так‏ ‎жить ‎невозможно,‏ ‎и ‎вернулись ‎пешком ‎обратно, ‎на‏ ‎Андреевский ‎спуск.‏ ‎Единственного‏ ‎дома, ‎принадлежавшего ‎Булгаковым,‏ ‎тогда ‎уже‏ ‎не ‎существовало ‎– ‎бучанскую‏ ‎дачу‏ ‎спалили ‎петлюровцы,‏ ‎разведшие ‎посреди‏ ‎одной ‎из ‎комнат ‎костер.

Призыва ‎избежать‏ ‎не‏ ‎удалось. ‎Булгаков‏ ‎стал ‎военврачом‏ ‎РККА ‎и ‎отправился ‎под ‎Белгород‏ ‎воевать‏ ‎с‏ ‎конным ‎корпусом‏ ‎добровольческого ‎генерала‏ ‎Шкуро. ‎Лечить‏ ‎красноармейцев‏ ‎Михаилу ‎было‏ ‎не ‎по ‎душе. ‎Как ‎только‏ ‎представилась ‎возможность,‏ ‎он‏ ‎перебежал ‎на ‎сторону‏ ‎белых. ‎Этот‏ ‎факт ‎перехода ‎своей ‎биографии‏ ‎он‏ ‎скрывал ‎потом‏ ‎всю ‎жизнь,‏ ‎и ‎родным ‎также ‎внушил, ‎что‏ ‎о‏ ‎его ‎мобилизации‏ ‎красными ‎никогда‏ ‎– ‎никогда, ‎вы ‎слышите! ‎–‏ ‎упоминать‏ ‎нельзя.‏ ‎Хотя ‎то,‏ ‎что ‎был‏ ‎врачом ‎у‏ ‎белых‏ ‎он ‎не‏ ‎скрывал.

По ‎приказу ‎командования ‎корпус ‎вскоре‏ ‎был ‎переброшен‏ ‎на‏ ‎Северный ‎Кавказ ‎в‏ ‎подкрепление ‎сил‏ ‎Эрдели. ‎Конкретно ‎Булгаков ‎попал‏ ‎во‏ ‎Владикавказский ‎госпиталь[10].

Киев‏ ‎тем ‎временем‏ ‎взяли ‎добровольцы. ‎Наступление ‎белогвардейцы ‎начали‏ ‎в‏ ‎конце ‎августа.‏ ‎Большевики ‎вынуждены‏ ‎были ‎оставить ‎город, ‎чтобы ‎уменьшить‏ ‎линию‏ ‎фронта.‏ ‎Одновременно ‎с‏ ‎запада ‎вернулась‏ ‎и ‎Директория.

Как‏ ‎известно,‏ ‎Галиция, ‎западная‏ ‎часть ‎Украины, ‎в ‎самом ‎конце‏ ‎XVIII ‎века‏ ‎в‏ ‎результате ‎последнего ‎раздела‏ ‎Польши ‎отошла‏ ‎Австрии. ‎Теперь, ‎в ‎начале‏ ‎XX‏ ‎века, ‎галицийские‏ ‎“сердюки” ‎были‏ ‎самыми ‎дисциплинированными ‎и ‎опасными ‎подразделениями‏ ‎войск‏ ‎УНР. ‎Но‏ ‎Петлюре ‎подчиняться‏ ‎желали ‎не ‎очень-то. ‎Бывший ‎австрийский‏ ‎офицер‏ ‎генерал‏ ‎Кравс, ‎который‏ ‎вел ‎свою‏ ‎армию ‎на‏ ‎Киев,‏ ‎вообще ‎именовал‏ ‎“головного ‎атамана” ‎не ‎иначе ‎как‏ ‎“неудавшимся ‎попом”‏ ‎и‏ ‎“цыганом”[11].

Киева ‎войска ‎УНР‏ ‎и ‎белогвардейцы‏ ‎достигли ‎одновременно ‎30 ‎августа.‏ ‎И‏ ‎тут ‎Петлюру‏ ‎постиг ‎удар.‏ ‎Галичан ‎в ‎этом ‎наступлении ‎было‏ ‎40‏ ‎тысяч, ‎собственно‏ ‎петлюровцев ‎10‏ ‎тысяч. ‎Петлюра ‎был ‎полон ‎решимости‏ ‎объявить‏ ‎войну‏ ‎Деникину. ‎Но‏ ‎Кравс ‎предал‏ ‎и ‎договорился‏ ‎с‏ ‎генералом ‎Бредовым,‏ ‎командовавшим ‎наступлением ‎Доброармии ‎на ‎киевском‏ ‎направлении, ‎что‏ ‎галичане,‏ ‎во-первых, ‎покинут ‎город,‏ ‎во-вторых, ‎пойдут‏ ‎с ‎белогвардейцами ‎против ‎большевиков.

[1] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[2] "Необыкновенные ‎приключения‏ ‎доктора"

[3] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[4] "Белая ‎гвардия"

[5] "В ‎ночь ‎на ‎3-е‏ ‎число"

[6] Чудакова‏ ‎М. ‎О.‏ ‎Жизнеописание ‎Михаила‏ ‎Булгакова

[7] Чудакова ‎М. ‎О. ‎Жизнеописание ‎Михаила‏ ‎Булгакова

[8] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[9] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[10] По ‎другой‏ ‎версии ‎он‏ ‎еще‏ ‎успел ‎вернуться‏ ‎в ‎Киев, ‎увидеть ‎родной ‎город‏ ‎занятый ‎белой‏ ‎гвардией‏ ‎и ‎только ‎потом‏ ‎попал ‎на‏ ‎Кавказ. ‎Это, ‎однако, ‎весьма‏ ‎маловероятно‏ ‎– ‎в‏ ‎Деникинской ‎армии‏ ‎было ‎не ‎принято ‎отправлять ‎кого‏ ‎бы‏ ‎то ‎ни‏ ‎было ‎куда‏ ‎бы ‎то ‎ни ‎было: ‎все‏ ‎добровольцы‏ ‎сражались‏ ‎там, ‎где‏ ‎и ‎приходили‏ ‎на ‎пункты‏ ‎призыва.

[11] Петлюра,‏ ‎как ‎многие‏ ‎верили, ‎был ‎сыном ‎полтавского ‎цыгана;‏ ‎был ‎исключен‏ ‎из‏ ‎семинарии

Белых ‎тоже‏ ‎встречали ‎восторженными ‎криками, ‎и ‎публики‏ ‎набралось, ‎пожалуй,‏ ‎поболее,‏ ‎чем ‎при ‎встрече‏ ‎красных. ‎Но‏ ‎они, ‎как ‎и ‎их‏ ‎предшественники,‏ ‎начали ‎расстреливать‏ ‎и ‎развлекать‏ ‎себя ‎еврейскими ‎погромами ‎не ‎хуже‏ ‎петлюровцев.‏ ‎Мстили ‎за‏ ‎своих, ‎искренне‏ ‎уверенные, ‎что ‎большевизм ‎– ‎это‏ ‎результат‏ ‎всеобщего‏ ‎сионистского ‎заговора.‏ ‎Мстили, ‎припоминая,‏ ‎что ‎многие‏ ‎чекисты‏ ‎евреи, ‎да‏ ‎и ‎среди ‎«народных ‎комиссаров» ‎есть‏ ‎выходцы ‎из‏ ‎«этих».‏ ‎Взаимная ‎жестокость ‎дошла‏ ‎до ‎предела,‏ ‎без ‎крови ‎ни ‎одна‏ ‎сторона‏ ‎больше ‎обходиться‏ ‎не ‎могла.

«Я‏ ‎вам ‎скажу, ‎по-моему, ‎ждали ‎белых.‏ ‎Это‏ ‎интеллигенция, ‎а‏ ‎как ‎другие,‏ ‎я ‎не ‎знаю. ‎Генерала ‎Бредова‏ ‎встречали‏ ‎хлебом-солью,‏ ‎он ‎на‏ ‎белом ‎коне…‏ ‎торжественно ‎все‏ ‎так‏ ‎было… ‎А‏ ‎боялись ‎Петлюру. ‎И ‎страшно ‎боялись‏ ‎большевиков, ‎тем‏ ‎паче.‏ ‎Но ‎когда ‎пришли‏ ‎белые, ‎то‏ ‎было ‎разочарование. ‎Страшное ‎было‏ ‎разочарование‏ ‎у ‎интеллигенции.‏ ‎Начались ‎допросы,‏ ‎обыски, ‎аресты… ‎Спрашивали ‎кто ‎у‏ ‎кого‏ ‎работал…»[1] У ‎Доброармии‏ ‎тоже ‎была‏ ‎своя ‎«чрезвычайная ‎комиссия», ‎называлось ‎«контрразведка».

Но‏ ‎все-таки‏ ‎город‏ ‎оказался ‎в‏ ‎руках ‎тех,‏ ‎кого ‎Булгаковы,‏ ‎если‏ ‎закрыть ‎глаза‏ ‎на ‎некоторые ‎вещи, ‎могли ‎назвать‏ ‎“своими”. ‎Два‏ ‎младших‏ ‎брата ‎Михаила, ‎Коля‏ ‎и ‎Ваня,‏ ‎вскоре ‎определились ‎в ‎юнкера.‏ ‎Они‏ ‎желали ‎участвовать‏ ‎в ‎этой‏ ‎войне, ‎чтобы ‎позже ‎не ‎корить‏ ‎себя‏ ‎за ‎бездеятельность.‏ ‎Варвара ‎Михайловна‏ ‎ничего ‎не ‎могла ‎с ‎этим‏ ‎поделать.

Занятый‏ ‎частями‏ ‎Доброармии ‎Киев‏ ‎начал ‎меняться.‏ ‎Татьяна ‎Николаевна:‏ ‎«Помню…‏ ‎открылось ‎новое‏ ‎кафе ‎такое… ‎неприличное. ‎И ‎вот‏ ‎я ‎обязательно‏ ‎хотела‏ ‎туда ‎попасть. ‎И‏ ‎просила ‎кого-то‏ ‎из ‎друзей ‎меня ‎туда‏ ‎сводить,‏ ‎а ‎тот‏ ‎смеялся: ‎“Ну‏ ‎и ‎легкомысленная ‎женщина! ‎Муж… ‎на‏ ‎фронте,‏ ‎а ‎она‏ ‎думает ‎только‏ ‎о ‎кафе!” ‎А ‎я ‎и‏ ‎не‏ ‎понимала‏ ‎– ‎на‏ ‎фронте ‎или‏ ‎нет: ‎действительно‏ ‎дура‏ ‎была!..»[2]

В ‎Ростове,‏ ‎где ‎Булгаков ‎оказался ‎с ‎корпусом‏ ‎Шкуро, ‎он,‏ ‎желая‏ ‎убить ‎время, ‎пошел‏ ‎играть ‎на‏ ‎бильярде. ‎У ‎него ‎в‏ ‎руках‏ ‎была ‎Тасина‏ ‎«браслетка», ‎которая,‏ ‎как ‎он ‎был ‎уверен, ‎приносит‏ ‎ему‏ ‎удачу. ‎Он‏ ‎специально ‎перед‏ ‎отъездом ‎выпросил ‎ее ‎у ‎жены.‏ ‎Но‏ ‎то‏ ‎ли ‎Михаил‏ ‎заблуждался ‎по‏ ‎поводу ‎магических‏ ‎свойств‏ ‎браслетки, ‎то‏ ‎ли ‎на ‎сей ‎раз ‎случился‏ ‎сбой ‎в‏ ‎ее‏ ‎функционировании. ‎В ‎общем,‏ ‎на ‎этом‏ ‎самом ‎бильярде ‎его ‎так‏ ‎обчистили,‏ ‎что ‎именно‏ ‎ее-то, ‎эту‏ ‎самую ‎браслетку, ‎и ‎пришлось ‎заложить.‏ ‎Случайно‏ ‎там ‎же‏ ‎в ‎Ростове‏ ‎оказался ‎Костя ‎“японский”, ‎и ‎Михаил‏ ‎его,‏ ‎что‏ ‎уж ‎совершенное‏ ‎чудо, ‎встретил.‏ ‎Костя ‎выкупил‏ ‎из‏ ‎ломбарда ‎дамское‏ ‎украшение, ‎подаренное ‎Тасе ‎матерью, ‎когда‏ ‎еще ‎та‏ ‎была‏ ‎гимназисткой. ‎Очередное ‎доказательство‏ ‎того, ‎что‏ ‎эти ‎двое ‎– ‎Михаил‏ ‎и‏ ‎Татьяна ‎–‏ ‎«так ‎подходят‏ ‎друг ‎другу ‎по ‎безалаберности ‎натур»[3], как‏ ‎выразилась‏ ‎однажды ‎в‏ ‎дневнике ‎Надя‏ ‎Булгакова.

Тася ‎и ‎на ‎этот ‎раз‏ ‎не‏ ‎оставила‏ ‎его ‎–‏ ‎при ‎первой‏ ‎же ‎возможности‏ ‎отправилась‏ ‎на ‎Кавказ.‏ ‎«Предупредили: ‎если ‎в ‎Екатеринославле ‎махновцы,‏ ‎поезд ‎разгромят.‏ ‎Боялась,‏ ‎конечно…»[4] Батько ‎Махно ‎держал‏ ‎в ‎страхе‏ ‎район ‎радиусом ‎километров ‎сто‏ ‎от‏ ‎родного ‎села‏ ‎Гуляй ‎Поле.‏ ‎Его ‎летучие ‎отряды ‎насчитывали ‎иногда‏ ‎до‏ ‎тридцати ‎пяти‏ ‎тысяч ‎буйных‏ ‎голов. ‎Меняя ‎«реквизированные» ‎у ‎крестьян‏ ‎подводы,‏ ‎они‏ ‎делали ‎переходы‏ ‎иногда ‎по‏ ‎сто ‎километров‏ ‎в‏ ‎день. ‎Один‏ ‎раз ‎совершили ‎набег ‎на ‎Екатеринослав‏ ‎и ‎перебили‏ ‎там‏ ‎немало ‎буржуев. ‎Было‏ ‎чего ‎бояться.‏ ‎Но ‎добралась ‎Тася ‎благополучно.

Из‏ ‎Владикавказа‏ ‎Михаила ‎очень‏ ‎скоро ‎перевели‏ ‎в ‎Грозный. ‎Усмирять ‎непокорных ‎чеченцев.‏ ‎Точнее,‏ ‎служить ‎«начальником‏ ‎санитарного ‎околодка‏ ‎3-го ‎Терского ‎казачьего ‎полка». ‎Терские‏ ‎казачки‏ ‎и‏ ‎кубанцы ‎подавляли‏ ‎восстание ‎“туземцев”‏ ‎из ‎Чечен-аула‏ ‎и‏ ‎Шали. ‎Тася‏ ‎«раза ‎два-три ‎ездила ‎с ‎ним‏ ‎в ‎перевязочный‏ ‎отряд‏ ‎– ‎под ‎Грозный.‏ ‎Добирались ‎до‏ ‎отряда ‎на ‎тачанке, ‎через‏ ‎высокую‏ ‎кукурузу. ‎Кучер,‏ ‎я ‎и‏ ‎Михаил ‎с ‎винтовкой ‎на ‎коленях‏ ‎–‏ ‎давали ‎с‏ ‎собой, ‎винтовка‏ ‎все ‎время ‎должна ‎была ‎быть‏ ‎наготове…‏ ‎В‏ ‎кукурузе ‎ингуши‏ ‎прятались ‎и‏ ‎могли ‎напасть.‏ ‎Приехали,‏ ‎ничего. ‎Он‏ ‎все ‎посмотрел ‎там. ‎Недалеко ‎стрельба‏ ‎слышится. ‎Вечером‏ ‎поехали‏ ‎обратно. ‎На ‎следующий‏ ‎день ‎опять‏ ‎так ‎же. ‎Потом ‎какая-то‏ ‎там‏ ‎врачиха ‎появилась‏ ‎и ‎сказала,‏ ‎что ‎с ‎женой ‎ездить ‎не‏ ‎полагается.‏ ‎Ну, ‎Михаил‏ ‎говорит: ‎“Будешь‏ ‎сидеть ‎в ‎Грозном”. ‎И ‎вот‏ ‎я‏ ‎сидела‏ ‎ждала ‎его…‏ ‎Уезжал ‎утром,‏ ‎на ‎ночь‏ ‎приезжал‏ ‎домой. ‎Однажды‏ ‎попал ‎в ‎окружение, ‎но ‎вырвался‏ ‎как-то ‎и‏ ‎все‏ ‎равно ‎пришел ‎ночевать…»[5] На‏ ‎кой ‎черт‏ ‎ему ‎нужно ‎было ‎таскать‏ ‎с‏ ‎собой ‎женщину‏ ‎на ‎этой‏ ‎тачанке? ‎Странные ‎это ‎были ‎в‏ ‎чем-то‏ ‎отношения.

«Чеченцы ‎как‏ ‎черти ‎дерутся‏ ‎с ‎"белыми ‎чертями". ‎У ‎речонки,‏ ‎на‏ ‎берегу‏ ‎которой ‎валяется‏ ‎разбухший ‎труп‏ ‎лошади, ‎на‏ ‎двуколке‏ ‎треплется ‎краснокрестный‏ ‎флаг. ‎Сюда ‎волокут ‎ко ‎мне‏ ‎окровавленных ‎казаков,‏ ‎и‏ ‎они ‎умирают ‎у‏ ‎меня ‎на‏ ‎руках. ‎Грозовая ‎туча ‎ушла‏ ‎за‏ ‎горы. ‎Льет‏ ‎жгучее ‎солнце,‏ ‎и ‎я ‎жадно ‎глотаю ‎смрадную‏ ‎воду‏ ‎из ‎манерки.‏ ‎Мечутся ‎две‏ ‎сестры, ‎поднимают ‎бессильные ‎свесившиеся ‎головы‏ ‎на‏ ‎соломе‏ ‎двуколок, ‎перевязывают‏ ‎белыми ‎бинтами,‏ ‎поят ‎водой»[6].

Михаил‏ ‎испытывал‏ ‎такое ‎чувство,‏ ‎будто ‎все ‎происходящее ‎вокруг ‎–‏ ‎это ‎только‏ ‎длинный,‏ ‎скверный ‎сон. ‎Он‏ ‎был ‎азартный‏ ‎бильярдный ‎игрок, ‎но ‎азарт‏ ‎сражений‏ ‎его ‎не‏ ‎прельщал. ‎И‏ ‎ощущение ‎страха ‎не ‎превращалось ‎у‏ ‎него‏ ‎в ‎отвагу,‏ ‎как ‎бывает‏ ‎у ‎некоторых. ‎Это ‎все ‎было‏ ‎ему‏ ‎совершенно‏ ‎чуждо.

Он ‎боялся‏ ‎смерти, ‎боялся‏ ‎чеченцев ‎и‏ ‎даже‏ ‎теней ‎боялся.

«Может,‏ ‎там ‎уже ‎ползут, ‎припадая ‎к‏ ‎росистой ‎траве,‏ ‎тени‏ ‎в ‎черкесках. ‎Ползут,‏ ‎ползут... ‎И‏ ‎глазом ‎не ‎успеешь ‎моргнуть:‏ ‎вылетят‏ ‎бешеные ‎тени,‏ ‎распаленные ‎ненавистью,‏ ‎с ‎воем, ‎с ‎визгом ‎и...‏ ‎аминь!

Тьфу,‏ ‎черт ‎возьми!

– Поручиться‏ ‎нельзя, ‎–‏ ‎философски ‎отвечает ‎на ‎кой-какие ‎дилетантские‏ ‎мои‏ ‎соображения‏ ‎относительно ‎непрочности‏ ‎и ‎каверзности‏ ‎этой ‎ночи‏ ‎сидящий‏ ‎у ‎костра‏ ‎Терского ‎3-го ‎конного ‎казачок, ‎–‏ ‎заскочуть ‎с‏ ‎хлангу.‏ ‎Бывало.

Ах, ‎типун ‎на‏ ‎язык! ‎"С‏ ‎хлангу"! ‎Господи ‎Боже ‎мой!‏ ‎Что‏ ‎же ‎это‏ ‎такое! ‎Навоз‏ ‎жуют ‎лошади, ‎дула ‎винтовок ‎в‏ ‎огненных‏ ‎отблесках. ‎"Поручиться‏ ‎нельзя"! ‎Туманы‏ ‎в ‎тьме... ‎Да ‎что ‎я,‏ ‎Лермонтов,‏ ‎что‏ ‎ли! ‎Это,‏ ‎кажется, ‎по‏ ‎его ‎специальности?‏ ‎При‏ ‎чем ‎здесь‏ ‎я!!.. ‎Противный ‎этот ‎Лермонтов. ‎Всегда‏ ‎терпеть ‎не‏ ‎мог.‏ ‎Хаджи. ‎Узун. ‎В‏ ‎красном ‎переплете‏ ‎в ‎одном ‎томе»[7].

Один ‎раз‏ ‎действительно‏ ‎не ‎повезло:‏ ‎выскочили ‎с‏ ‎визгом ‎и… ‎Он ‎легко ‎отделался‏ ‎–‏ ‎его ‎только‏ ‎контузило. ‎За‏ ‎полчаса ‎до ‎того ‎он ‎пытался‏ ‎помочь‏ ‎полковнику,‏ ‎раненному ‎в‏ ‎живот. ‎Михаил‏ ‎знал, ‎что‏ ‎рана‏ ‎смертельная, ‎помочь‏ ‎ничем ‎нельзя. ‎Он ‎попытался ‎полковника‏ ‎успокоить, ‎как-то‏ ‎ободрить.‏ ‎Но ‎тот ‎оборвал‏ ‎его: ‎«Напрасно‏ ‎вы ‎меня ‎утешаете. ‎Я‏ ‎не‏ ‎мальчик». ‎Это‏ ‎были ‎его‏ ‎последние ‎слова.

Полковник ‎был ‎не ‎мальчик,‏ ‎а‏ ‎Булгаков ‎был‏ ‎все ‎еще‏ ‎мальчик. ‎У ‎Михаила ‎в ‎голове‏ ‎не‏ ‎укладывалось:‏ ‎как ‎можно‏ ‎вот ‎так‏ ‎принимать ‎свою‏ ‎смерть?‏ ‎Он ‎начинал‏ ‎дергаться ‎от ‎одного ‎только ‎воспоминания‏ ‎о ‎том‏ ‎полковнике.‏ ‎Этот ‎мужественный ‎человек‏ ‎появился ‎потом‏ ‎в ‎“Белой ‎гвардии”, ‎под‏ ‎фамилией‏ ‎Най-Турс.

Когда ‎восстание‏ ‎было ‎подавлено,‏ ‎Михаил ‎с ‎женой ‎ненадолго ‎перебрались‏ ‎в‏ ‎Беслан. ‎«Жили‏ ‎в ‎поезде…‏ ‎Вообще ‎там ‎ничего ‎не ‎было‏ ‎кроме‏ ‎арбузов.‏ ‎Мы ‎целыми‏ ‎днями ‎ели‏ ‎арбузы… ‎И‏ ‎еще‏ ‎солдаты ‎там‏ ‎кур ‎крали…» ‎Потом ‎вернулись ‎во‏ ‎Владикавказ. ‎«Маленький‏ ‎такой‏ ‎городишко. ‎Но ‎красиво.‏ ‎Горы ‎видны…‏ ‎Полно ‎кафе ‎кругом, ‎столики‏ ‎прямо‏ ‎на ‎улице‏ ‎стоят… ‎Народу‏ ‎много ‎– ‎военные ‎ходят, ‎дамы‏ ‎такие‏ ‎расфуфыренные, ‎извозчики‏ ‎на ‎шинах.‏ ‎Ни ‎духов, ‎ни ‎одеколона, ‎ни‏ ‎пудры‏ ‎–‏ ‎все ‎раскупили…‏ ‎Музыка ‎играет…‏ ‎Весело ‎было»[8].

Михаил‏ ‎стал‏ ‎служить ‎в‏ ‎том ‎же ‎госпитале, ‎в ‎котором‏ ‎и ‎до‏ ‎отъезда.‏ ‎Он ‎получал ‎довольно‏ ‎приличное ‎денежное‏ ‎довольствие, ‎и ‎жаловаться ‎им‏ ‎с‏ ‎Татьяной ‎было,‏ ‎в ‎общем-то,‏ ‎не ‎на ‎что. ‎Даже ‎и‏ ‎в‏ ‎обществе ‎каком-никаком‏ ‎стали ‎бывать,‏ ‎завели ‎некоторые ‎знакомства. ‎То ‎есть‏ ‎завел,‏ ‎конечно,‏ ‎Михаил. ‎«Ой,‏ ‎с ‎кем‏ ‎он ‎только‏ ‎не‏ ‎знакомился! ‎Это‏ ‎такая ‎крутила ‎была ‎– ‎что-то‏ ‎ужасное!» ‎–‏ ‎восклицала‏ ‎много ‎лет ‎спустя‏ ‎Татьяна ‎Николаевна,‏ ‎характеризуя ‎своего ‎мужа. ‎Ходили‏ ‎на‏ ‎вечера ‎к‏ ‎казачьему ‎атаману‏ ‎и ‎генералу ‎с ‎генеральшей. ‎Новый‏ ‎1920-й‏ ‎год ‎как‏ ‎раз ‎у‏ ‎генерала ‎Гаврилова ‎и ‎встречали. ‎«Много‏ ‎офицеров‏ ‎было,‏ ‎много ‎очень‏ ‎пили».

За ‎генеральшей‏ ‎Ларисой ‎Михаил‏ ‎начал‏ ‎ухаживать. ‎За‏ ‎Татьяной ‎же ‎стал ‎слегка ‎волочиться‏ ‎атаманов ‎сын‏ ‎Митя.‏ ‎В ‎общем, ‎светскую‏ ‎жизнь ‎вели‏ ‎они ‎в ‎этом ‎Владикавказе.

Еще‏ ‎до‏ ‎приезда ‎Таси‏ ‎Михаил ‎впервые‏ ‎увидел ‎напечатанным ‎свое ‎творение. ‎Он‏ ‎и‏ ‎раньше, ‎еще‏ ‎в ‎Киеве,‏ ‎мечтал ‎об ‎этом, ‎но ‎дальше‏ ‎слов‏ ‎дело‏ ‎не ‎шло.‏ ‎Да ‎и‏ ‎как ‎было‏ ‎в‏ ‎Киеве ‎начинать‏ ‎журналистскую ‎карьеру, ‎если ‎туда ‎сбежались‏ ‎в ‎те‏ ‎годы‏ ‎лучшие ‎перья ‎Петербурга‏ ‎и ‎Москвы.‏ ‎Родственники ‎только ‎беззлобно ‎посмеивались‏ ‎над‏ ‎его ‎прожектерством.‏ ‎Но ‎здесь,‏ ‎во ‎Владикавказе, ‎можно ‎было ‎и‏ ‎рискнуть.‏ ‎И ‎что‏ ‎же, ‎получилось:‏ ‎здешние ‎редакторы ‎сочли ‎его ‎тексты‏ ‎достойными‏ ‎своих‏ ‎изданий. ‎Жена‏ ‎только ‎и‏ ‎сказала ‎ему:‏ ‎«Поздравляю‏ ‎тебя! ‎Ты‏ ‎же ‎всегда ‎этого ‎хотел». ‎В‏ ‎общем, ‎«чем‏ ‎бы‏ ‎дитя ‎ни ‎тешилось».

Первая‏ ‎статья ‎называлась‏ ‎“Грядущие ‎перспективы”. ‎Написана ‎она‏ ‎была‏ ‎напыщенным ‎слогом‏ ‎и ‎призвана‏ ‎была, ‎очевидно, ‎поднять ‎боевой ‎дух‏ ‎офицеров‏ ‎Вооруженных ‎Сил‏ ‎Юга ‎России,‏ ‎с ‎которым ‎в ‎последнее ‎время‏ ‎были‏ ‎серьезные‏ ‎проблемы. ‎Когда‏ ‎Корнилов ‎затевал‏ ‎белое ‎движение‏ ‎(хотя‏ ‎белыми ‎их‏ ‎назвали ‎позже ‎большевики, ‎но ‎прижилось),‏ ‎он ‎рассчитывал,‏ ‎что‏ ‎красноармейцы ‎скоро ‎будут‏ ‎настолько ‎голодны,‏ ‎что ‎у ‎них ‎попросту‏ ‎не‏ ‎будет ‎сил‏ ‎жать ‎на‏ ‎курки ‎своих ‎ружей. ‎Якобы ‎не‏ ‎способны‏ ‎красные ‎на‏ ‎какую ‎бы‏ ‎то ‎ни ‎было ‎организацию, ‎и‏ ‎их‏ ‎это‏ ‎рано ‎или‏ ‎поздно ‎погубит.‏ ‎Мы, ‎мол,‏ ‎наблюдаем‏ ‎стихийный ‎бунт,‏ ‎который ‎однажды ‎захлебнется ‎сам ‎в‏ ‎себе. ‎Но‏ ‎комиссары‏ ‎оказались ‎умнее, ‎чем‏ ‎о ‎них‏ ‎думали. ‎Они ‎сумели ‎собраться‏ ‎и‏ ‎правильно ‎повели‏ ‎военные ‎действия.‏ ‎Больше ‎того, ‎на ‎сторону ‎красных‏ ‎перешло‏ ‎немало ‎опытных‏ ‎царских ‎генералов.‏ ‎К ‎тому ‎же ‎белые ‎недооценили‏ ‎силу‏ ‎пропаганды.‏ ‎Большевистские ‎вожди‏ ‎облекали ‎свои‏ ‎коммунистические ‎идеи‏ ‎о‏ ‎социальной ‎справедливости‏ ‎в ‎понятные ‎лозунги ‎вроде ‎«Грабь‏ ‎награбленное!» ‎–‏ ‎и‏ ‎те ‎шли ‎умирать.‏ ‎Даже ‎если‏ ‎и ‎голодные. ‎К ‎большевикам‏ ‎перешло‏ ‎немало ‎инженеров.‏ ‎Ленин ‎объявил‏ ‎свою ‎программу ‎ГОЭЛРО ‎прямо ‎посреди‏ ‎войны.‏ ‎И ‎инженеры‏ ‎увидели, ‎что‏ ‎это ‎то, ‎чего ‎они ‎просили‏ ‎у‏ ‎царских‏ ‎властей ‎годами,‏ ‎десятилетиями. ‎А‏ ‎тут ‎им‏ ‎давали‏ ‎раскрыться, ‎звучало,‏ ‎во ‎всяком ‎случае, ‎многообещающе.

Что ‎противопоставляла‏ ‎им ‎белая‏ ‎гвардия?‏ ‎Они ‎воевали ‎за‏ ‎то, ‎чтобы‏ ‎собрать ‎Учредительное ‎собрание ‎и‏ ‎лишь‏ ‎потом ‎решить,‏ ‎что ‎делать‏ ‎с ‎Россией. ‎Во ‎всяком ‎случае,‏ ‎донская‏ ‎часть ‎белых.‏ ‎Разве ‎это‏ ‎достойно ‎того, ‎чтобы ‎умереть? ‎Вдруг‏ ‎там‏ ‎завтра‏ ‎учредят ‎вовсе‏ ‎не ‎то,‏ ‎ради ‎чего‏ ‎предстоит‏ ‎умирать ‎сегодня?

И‏ ‎однажды ‎белые, ‎если ‎не ‎осознали,‏ ‎то ‎почувствовали,‏ ‎что‏ ‎победа ‎не ‎будет‏ ‎так ‎легка,‏ ‎как ‎ожидалось. ‎А ‎многие,‏ ‎пусть‏ ‎и ‎не‏ ‎признаваясь ‎в‏ ‎этом ‎никому, ‎поняли, ‎что, ‎может,‏ ‎никакой‏ ‎победы ‎и‏ ‎вовсе ‎не‏ ‎случится. ‎Булгаков ‎писал: ‎нужно, ‎геройски‏ ‎проливая‏ ‎свою‏ ‎кровь, ‎пядь‏ ‎за ‎пядью‏ ‎вырывать ‎землю‏ ‎у‏ ‎Троцкого. ‎И‏ ‎когда, ‎наконец, ‎победа ‎будет ‎одержана,‏ ‎придется ‎смириться‏ ‎с‏ ‎тем, ‎что ‎именоваться‏ ‎мировой ‎державой‏ ‎Россия ‎еще ‎долго ‎не‏ ‎сможет‏ ‎– ‎до‏ ‎такой ‎степени‏ ‎все ‎разрушено. ‎Там, ‎на ‎Западе,‏ ‎будет‏ ‎процветание ‎и‏ ‎технический ‎прогресс,‏ ‎а ‎мы ‎будем ‎все ‎зализывать‏ ‎раны.‏ ‎И‏ ‎только ‎наши‏ ‎дети, ‎если‏ ‎не ‎внуки,‏ ‎станут‏ ‎жить ‎нормально.‏ ‎Такие ‎невеселые ‎перспективы. ‎Статья ‎должна‏ ‎была ‎внушить‏ ‎добровольцам,‏ ‎что ‎пора ‎перестать‏ ‎надеяться ‎на‏ ‎легкий ‎выигрыш, ‎да ‎и‏ ‎потом‏ ‎не ‎будет‏ ‎легко.

Однако ‎порядочный‏ ‎человек ‎может ‎звать ‎на ‎смерть,‏ ‎только‏ ‎если ‎сам‏ ‎готов ‎к‏ ‎той ‎же ‎участи. ‎Готов ‎ли‏ ‎был‏ ‎военврач‏ ‎Михаил ‎Булгаков‏ ‎сам ‎к‏ ‎смерти? ‎Судя‏ ‎по‏ ‎его ‎рассказам,‏ ‎не ‎вполне.

Да ‎и ‎каково ‎было‏ ‎проливать ‎кровь‏ ‎после‏ ‎того, ‎как ‎он,‏ ‎проходя ‎мимо‏ ‎кафе, ‎наблюдал ‎тамошнюю ‎публику.‏ ‎Франты‏ ‎в ‎лакированных‏ ‎ботинках, ‎дамы‏ ‎в ‎шуршащих ‎платьях ‎с ‎томными‏ ‎голосами.‏ ‎Они ‎поглощали‏ ‎пирожные ‎с‏ ‎кофеем ‎по-варшавски. ‎И ‎вели ‎светские‏ ‎беседы.‏ ‎О‏ ‎том, ‎что‏ ‎красные ‎взяли‏ ‎Ростов, ‎представляете!

[1] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[2] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[3] Воспоминания ‎E.A. ‎Земская

[4] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью

[5] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью

[6] "Необыкновенные‏ ‎приключения‏ ‎доктора"

[7] "Необыкновенные ‎приключения ‎доктора"

[8] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью