На мосту

Недобитых ‎офицеров‏ ‎и ‎юнкеров ‎собрали ‎в ‎Педагогическом‏ ‎музее, ‎двери‏ ‎заперли.‏ ‎Николка, ‎брат ‎Михаила,‏ ‎тоже ‎там‏ ‎был. ‎Он ‎сказал: ‎«Господа,‏ ‎нужно‏ ‎бежать. ‎Это‏ ‎ловушка». ‎Никто‏ ‎не ‎решался. ‎Тогда ‎он ‎один‏ ‎поднялся‏ ‎на ‎второй‏ ‎этаж ‎и‏ ‎через ‎окно ‎выбрался ‎из ‎здания.‏ ‎Прыгнул‏ ‎довольно‏ ‎удачно ‎в‏ ‎сугроб ‎и‏ ‎оказался ‎во‏ ‎дворе‏ ‎родной ‎Первой‏ ‎гимназии ‎– ‎Педагогический ‎музей ‎вплотную‏ ‎к ‎ней‏ ‎примыкал.‏ ‎Здесь ‎ему, ‎на‏ ‎счастье, ‎встретился‏ ‎старый ‎гимназический ‎сторож ‎Максим,‏ ‎который‏ ‎еще ‎его‏ ‎старшего ‎брата‏ ‎препровождал ‎за ‎ухо ‎к ‎директору,‏ ‎когда‏ ‎тот ‎озорничал.‏ ‎Этот ‎Максим‏ ‎спас ‎Николку ‎– ‎дал ‎ему‏ ‎штатскую‏ ‎одежду.‏ ‎В ‎юнкерской‏ ‎форме ‎его,‏ ‎конечно ‎же,‏ ‎пристрелили‏ ‎бы. ‎Что‏ ‎произошло ‎с ‎теми, ‎кто ‎остался‏ ‎в ‎музее?‏ ‎Одни‏ ‎говорили, ‎что ‎кто-то‏ ‎кинул ‎бомбу,‏ ‎и ‎почти ‎все ‎погибли.‏ ‎Другие‏ ‎утверждали, ‎что‏ ‎их ‎вывезли‏ ‎немцы ‎в ‎Германию ‎на ‎специальном‏ ‎поезде.

Что‏ ‎до ‎Михаила,‏ ‎то ‎днем‏ ‎он, ‎как ‎и ‎следовало, ‎прибыл‏ ‎на‏ ‎свой‏ ‎медицинский ‎пункт.‏ ‎Туда ‎должны‏ ‎были ‎доставлять‏ ‎раненых,‏ ‎но ‎их‏ ‎никто ‎не ‎привозил. ‎Не ‎было‏ ‎никакой ‎организованной‏ ‎защиты‏ ‎города. ‎Только ‎бешеное‏ ‎бегство ‎от‏ ‎неприятеля ‎дворами, ‎переулками, ‎согнувшись.‏ ‎И‏ ‎чувство, ‎будто‏ ‎ты ‎зверь,‏ ‎на ‎которого ‎идет ‎развеселая ‎охота…

Довольно‏ ‎быстро‏ ‎Михаил ‎сообразил,‏ ‎что ‎делать‏ ‎на ‎пункте ‎нечего, ‎и ‎даже‏ ‎–‏ ‎о‏ ‎чудо ‎–‏ ‎сумел ‎поймать‏ ‎извозчика, ‎чтобы‏ ‎добраться‏ ‎до ‎дома.

Трупы‏ ‎офицеров ‎долго ‎никто ‎не ‎убирал.‏ ‎Они ‎медленно‏ ‎разлагались‏ ‎на ‎морозе ‎и‏ ‎становились ‎добычей‏ ‎крысиных ‎стай. ‎Многие ‎лежали‏ ‎без‏ ‎сапог: ‎нищие‏ ‎прибарахлились. ‎Войска‏ ‎Директории ‎тем ‎временем ‎показывали ‎парады,‏ ‎торжественно‏ ‎хоронили ‎своих.‏ ‎Вернулось ‎все‏ ‎то ‎же, ‎что ‎было ‎и‏ ‎при‏ ‎Раде:‏ ‎еврейские ‎погромы,‏ ‎грабежи ‎и‏ ‎стрельба ‎по‏ ‎ночам.‏ ‎Как-то ‎обчистили‏ ‎соседа ‎снизу. ‎Сначала, ‎правда, ‎посетили‏ ‎Булгаковых. ‎«Пришли‏ ‎синежупанники.‏ ‎Обуты ‎в ‎дамские‏ ‎боты, ‎а‏ ‎на ‎ботах ‎шпоры. ‎И‏ ‎все‏ ‎надушены ‎“Coeur‏ ‎de ‎Jeannette”‏ ‎– ‎духами ‎модными. ‎“У ‎вас‏ ‎никто‏ ‎не ‎скрывается?”‏ ‎Кого-то ‎они‏ ‎искали. ‎Смотрят ‎– ‎никого ‎нет.‏ ‎Как‏ ‎раз‏ ‎Михаил ‎собирался‏ ‎уйти, ‎он‏ ‎в ‎пальто‏ ‎был.‏ ‎Они ‎полезли‏ ‎под ‎стол, ‎под ‎кровать, ‎посмотрели‏ ‎туда-сюда, ‎потом‏ ‎говорят:‏ ‎“Идем ‎отсюда, ‎тут‏ ‎беднота, ‎ковров‏ ‎даже ‎нет. ‎Тут ‎еще‏ ‎квартира‏ ‎есть ‎–‏ ‎может, ‎там‏ ‎лучше!” ‎И ‎пошли ‎вниз… ‎Вот‏ ‎там‏ ‎они ‎разошлись!..»[1]

Доктор‏ ‎Булгаков ‎продолжал‏ ‎заниматься ‎частной ‎практикой ‎и ‎ждал,‏ ‎как‏ ‎и‏ ‎почти ‎все‏ ‎горожане, ‎с‏ ‎нетерпением ‎большевиков.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎больше‏ ‎ждать ‎было ‎некого. ‎Красные ‎наступали‏ ‎с ‎севера‏ ‎и,‏ ‎согласно ‎слухам, ‎с‏ ‎огромными ‎силами.‏ ‎Жовто-блакитные ‎покинули ‎Киев ‎через‏ ‎сорок‏ ‎пять ‎дней‏ ‎после ‎того,‏ ‎как ‎заняли ‎его ‎– ‎в‏ ‎ночь‏ ‎со ‎второго‏ ‎на ‎третье‏ ‎февраля ‎1919 ‎года. ‎И ‎ночь‏ ‎эту‏ ‎Булгаков‏ ‎запомнил ‎на‏ ‎всю ‎жизнь.

«Я‏ ‎застал ‎в‏ ‎щели‏ ‎двери ‎пакет‏ ‎неприятного ‎казенного ‎вида. ‎Разорвал ‎его‏ ‎тут ‎же‏ ‎на‏ ‎площадке, ‎прочел ‎то,‏ ‎что ‎было‏ ‎на ‎листочке, ‎и ‎сел‏ ‎прямо‏ ‎на ‎лестницу.‏ ‎На ‎листке‏ ‎было ‎напечатано ‎машинным ‎синеватым ‎шрифтом…‏ ‎Кратко,‏ ‎в ‎переводе‏ ‎на ‎русский‏ ‎язык: ‎"…предлагается ‎вам ‎в ‎двухчасовой‏ ‎срок‏ ‎явиться‏ ‎в ‎санитарное‏ ‎управление ‎для‏ ‎получения ‎назначения..."‏ ‎Значит,‏ ‎таким ‎образом:‏ ‎вот ‎эта ‎самая ‎блистательная ‎армия,‏ ‎оставляющая ‎трупы‏ ‎на‏ ‎улице, ‎батько ‎Петлюра,‏ ‎погромы ‎и‏ ‎я ‎с ‎красным ‎крестом‏ ‎на‏ ‎рукаве ‎в‏ ‎этой ‎компании...»[2]

Вот‏ ‎как ‎вспоминала ‎эту ‎ночь ‎Татьяна‏ ‎Николаевна:‏ ‎«И ‎вот‏ ‎в ‎третьем‏ ‎часу ‎вдруг ‎такие ‎звонки!.. ‎Стоит‏ ‎весь‏ ‎бледный…‏ ‎Он ‎<был>‏ ‎совершенно ‎невменяемый,‏ ‎весь ‎дрожал.‏ ‎Рассказывал:‏ ‎его ‎уводили‏ ‎со ‎всеми ‎из ‎города, ‎прошли‏ ‎мост, ‎там‏ ‎дальше‏ ‎столбы ‎или ‎колонны…‏ ‎Как-то ‎немножко‏ ‎поотстал, ‎потом ‎еще ‎немножко.‏ ‎За‏ ‎столб, ‎за‏ ‎другой ‎и‏ ‎бросился ‎в ‎переулок ‎бежать. ‎Так‏ ‎бежал,‏ ‎так ‎сердце‏ ‎колотилось, ‎думал‏ ‎инфаркт ‎будет… ‎После ‎этого ‎заболел,‏ ‎не‏ ‎мог‏ ‎вставать ‎целую‏ ‎неделю. ‎Приходил‏ ‎часто ‎доктор‏ ‎Иван‏ ‎Павлович ‎Воскресенский.‏ ‎Была ‎температура ‎высокая. ‎Наверно, ‎это‏ ‎было ‎что-то‏ ‎нервное.‏ ‎Но ‎его ‎не‏ ‎ранили, ‎это‏ ‎точно»[3].

«Что-то ‎нервное» ‎с ‎Булгаковым‏ ‎приключилось‏ ‎не ‎потому,‏ ‎что ‎он‏ ‎бежал, ‎и ‎его ‎могли ‎пристрелить.‏ ‎Это‏ ‎была ‎бы‏ ‎малость. ‎Произошло‏ ‎нечто ‎худшее. ‎Он ‎потом ‎рассказал‏ ‎жене.‏ ‎Когда‏ ‎он ‎с‏ ‎петлюровскими ‎полками‏ ‎переходил ‎на‏ ‎левый‏ ‎берег ‎Днепра‏ ‎по ‎«страшному» ‎Цепному ‎Мосту, ‎в‏ ‎нескольких ‎метрах‏ ‎от‏ ‎него ‎убивали ‎человека.‏ ‎Убивали ‎долго‏ ‎и ‎жестоко. ‎А ‎Михаил‏ ‎все‏ ‎решался ‎и‏ ‎никак ‎не‏ ‎мог ‎решиться ‎на ‎то, ‎чтобы‏ ‎вступиться‏ ‎за ‎него.‏ ‎По ‎чести,‏ ‎нужно ‎было ‎сделать ‎это, ‎но‏ ‎такой‏ ‎поступок‏ ‎обрекал ‎его‏ ‎самого ‎на‏ ‎гибель, ‎быть‏ ‎может‏ ‎такую ‎же‏ ‎мучительную.

«Человека ‎в ‎разорванном ‎и ‎черном‏ ‎пальто ‎с‏ ‎лицом‏ ‎синим ‎и ‎красным‏ ‎в ‎потеках‏ ‎крови ‎волокли ‎по ‎снегу‏ ‎два‏ ‎хлопца, ‎а‏ ‎пан ‎куренной‏ ‎бежал ‎с ‎ним ‎рядом ‎и‏ ‎бил‏ ‎его ‎шомполом‏ ‎по ‎голове.‏ ‎Голова ‎моталась ‎при ‎каждом ‎ударе,‏ ‎но‏ ‎окровавленный‏ ‎уже ‎не‏ ‎вскрикивал, ‎а‏ ‎только ‎ухал.‏ ‎Тяжко‏ ‎и ‎хлестко‏ ‎впивался ‎шомпол ‎в ‎разодранное ‎в‏ ‎клочья ‎пальто,‏ ‎и‏ ‎каждому ‎удару ‎отвечало‏ ‎сипло:

– Ух... ‎а...

– А,‏ ‎жидовская ‎морда! ‎– ‎исступленно‏ ‎кричал‏ ‎пан ‎куренной,‏ ‎– ‎к‏ ‎штабелям ‎его, ‎на ‎расстрел! ‎Я‏ ‎тебе‏ ‎покажу, ‎як‏ ‎по ‎темным‏ ‎углам ‎ховаться. ‎Я ‎т-тебе ‎покажу!‏ ‎Что‏ ‎ты‏ ‎робив ‎за‏ ‎штабелем?..»

Булгаков ‎шел‏ ‎рядом, ‎пытался‏ ‎не‏ ‎смотреть ‎в‏ ‎ту ‎сторону, ‎но ‎все ‎равно‏ ‎скашивал ‎глаза.‏ ‎Он‏ ‎просил, ‎просил, ‎просил‏ ‎Бога, ‎в‏ ‎которого ‎еще ‎недавно ‎не‏ ‎верил,‏ ‎чтобы ‎тот‏ ‎послал ‎сюда‏ ‎большевиков. ‎Он ‎воображал, ‎как ‎они‏ ‎вылетят‏ ‎подобно ‎урагану‏ ‎из ‎черной‏ ‎тьмы, ‎и ‎какой-нибудь ‎матрос ‎в‏ ‎бушлате‏ ‎прикончит‏ ‎выстрелом ‎проклятого‏ ‎петлюровца. ‎Но‏ ‎никаких ‎матросов‏ ‎не‏ ‎появлялось.

«…окровавленный ‎не‏ ‎отвечал ‎яростному ‎пану ‎куренному. ‎Тогда‏ ‎пан ‎куренной‏ ‎забежал‏ ‎спереди, ‎и ‎хлопцы‏ ‎отскочили, ‎чтобы‏ ‎самим ‎увернуться ‎от ‎взлетевшей,‏ ‎блестящей‏ ‎трости. ‎Пан‏ ‎куренной ‎не‏ ‎рассчитал ‎удара ‎и ‎молниеносно ‎опустил‏ ‎шомпол‏ ‎на ‎голову.‏ ‎Что-то ‎в‏ ‎ней ‎крякнуло, ‎черный ‎не ‎ответил‏ ‎уже‏ ‎"ух"...‏ ‎Повернув ‎руку‏ ‎и ‎мотнув‏ ‎головой, ‎с‏ ‎колен‏ ‎рухнул ‎набок‏ ‎и, ‎широко ‎отмахнув ‎другой ‎рукой,‏ ‎откинул ‎ее,‏ ‎словно‏ ‎хотел ‎побольше ‎захватить‏ ‎для ‎себя‏ ‎истоптанной ‎и ‎унавоженной ‎земли.‏ ‎Пальцы‏ ‎крючковато ‎согнулись‏ ‎и ‎загребли‏ ‎грязный ‎снег. ‎Потом ‎в ‎темной‏ ‎луже‏ ‎несколько ‎раз‏ ‎дернулся ‎лежащий‏ ‎в ‎судороге ‎и ‎стих»[4].

Михаил ‎и‏ ‎сам‏ ‎недолюбливал‏ ‎евреев. ‎Это‏ ‎было ‎распространено,‏ ‎особенно ‎на‏ ‎Украине.‏ ‎Когда ‎правобережная‏ ‎часть ‎была ‎еще ‎в ‎составе‏ ‎Польши, ‎паны‏ ‎часто‏ ‎нанимали ‎евреев ‎управляющими.‏ ‎Никакой ‎любви‏ ‎появиться ‎из ‎таких ‎отношений‏ ‎не‏ ‎могло. ‎Десятилетия‏ ‎за ‎десятилетиями‏ ‎копились ‎мифы, ‎местами ‎совершенно ‎нелепые,‏ ‎например,‏ ‎про ‎то,‏ ‎что ‎евреи‏ ‎пьют ‎кровь ‎христианских ‎младенцев ‎на‏ ‎своих‏ ‎тайных‏ ‎службах. ‎В‏ ‎такое ‎Михаил,‏ ‎конечно, ‎не‏ ‎верил.‏ ‎Но ‎в‏ ‎целом ‎он ‎тут ‎был ‎как‏ ‎все.

Но ‎теперь,‏ ‎когда‏ ‎при ‎нем ‎так‏ ‎жестоко ‎и‏ ‎ни ‎за ‎что ‎убивали‏ ‎человека‏ ‎– ‎человека,‏ ‎а ‎еврей‏ ‎он ‎или ‎нет ‎в ‎тот‏ ‎момент‏ ‎стало ‎совершенно‏ ‎не ‎важно!‏ ‎– ‎и ‎он, ‎доктор ‎Булгаков,‏ ‎тот,‏ ‎кто‏ ‎должен ‎спасать‏ ‎любого ‎в‏ ‎соответствии ‎с‏ ‎клятвой‏ ‎Гиппократа, ‎ничего‏ ‎не ‎мог ‎с ‎этим ‎сделать,‏ ‎Михаила ‎это‏ ‎выбило‏ ‎из ‎колеи ‎на‏ ‎месяцы. ‎По-настоящему‏ ‎он ‎избавился ‎от ‎назойливо‏ ‎возвращавшегося‏ ‎к ‎нему‏ ‎кошмара ‎только‏ ‎лет ‎через ‎десять. ‎А ‎до‏ ‎того‏ ‎его ‎все‏ ‎терзала ‎мысль:‏ ‎«Но ‎я... ‎я... ‎интеллигентская ‎мразь!»[5]

Пятого‏ ‎февраля‏ ‎город‏ ‎заняли ‎красные.‏ ‎Утром ‎вошли‏ ‎небольшие ‎отряды‏ ‎местных‏ ‎украинских ‎большевиков‏ ‎из ‎пригорода. ‎«Во ‎главе ‎ехали‏ ‎два ‎всадника,‏ ‎разукрашенных‏ ‎красными ‎широкими ‎лентами.‏ ‎В ‎правой‏ ‎руке ‎каждый ‎держал ‎револьвер,‏ ‎в‏ ‎левой ‎бомбу».‏ ‎За ‎ними‏ ‎еще ‎три ‎бойца ‎с ‎винтовками,‏ ‎далее‏ ‎броневик ‎и‏ ‎замыкал ‎шествие‏ ‎оркестр. ‎На ‎Крещатик ‎они ‎вышли‏ ‎под‏ ‎Интернационал.‏ ‎«Публика ‎–‏ ‎широкий ‎пролетариат‏ ‎– ‎кричала‏ ‎“ура”,‏ ‎все ‎снимали‏ ‎шапки»[6]. Это ‎из ‎дневника ‎киевлянина, ‎видевшего‏ ‎все ‎своими‏ ‎глазами.‏ ‎Вообще, ‎какие ‎бы‏ ‎войска ‎ни‏ ‎занимали ‎миллионный ‎город ‎–‏ ‎будь‏ ‎то ‎красные,‏ ‎белые ‎или‏ ‎жовто-блакитные ‎– ‎радостно ‎встречающая ‎публика‏ ‎находилась‏ ‎для ‎всех.

Вечером‏ ‎подоспели ‎и‏ ‎регулярные ‎красноармейские ‎части.

Большевики ‎немедленно ‎переименовали‏ ‎все‏ ‎улицы,‏ ‎расставили ‎повсюду‏ ‎неумело ‎выполненные‏ ‎бюсты ‎Маркса-Энгельса‏ ‎и‏ ‎принялись ‎выпускать‏ ‎собственные ‎газеты, ‎в ‎сущности, ‎огромные‏ ‎агитки. ‎По‏ ‎части‏ ‎пропаганды, ‎нужно ‎отдать‏ ‎им ‎должное,‏ ‎они ‎были ‎большими ‎мастерами.

Буржуев,‏ ‎живших‏ ‎в ‎Липках,‏ ‎выгнали ‎из‏ ‎домов. ‎Брать ‎разрешали ‎только ‎верхнюю‏ ‎одежду.‏ ‎Потом ‎приехала‏ ‎ЧК ‎и‏ ‎стала ‎искать ‎врагов ‎Октября. ‎Это‏ ‎вначале‏ ‎чекисты‏ ‎отпускали ‎после‏ ‎разъяснительной ‎беседы,‏ ‎в ‎начале‏ ‎18-го.‏ ‎К ‎этому‏ ‎времени ‎сантиментов ‎никаких ‎не ‎осталось.‏ ‎«Расстреливали ‎на‏ ‎Печерске,‏ ‎на ‎улице ‎Садовой,‏ ‎в ‎Кирпичных‏ ‎конюшнях». ‎«Там ‎был ‎устроен‏ ‎даже‏ ‎сток ‎для‏ ‎крови. ‎Трупы‏ ‎совершенно ‎наги»[7]. На ‎стенах ‎следы ‎человеческих‏ ‎мозгов.

«При‏ ‎красных ‎на‏ ‎улицах ‎вообще‏ ‎пусто ‎было, ‎все ‎по ‎домам‏ ‎сидели,‏ ‎никто‏ ‎не ‎показывался.‏ ‎Потом ‎уже‏ ‎потихонечку ‎вылезать‏ ‎стали.‏ ‎Облавы ‎устраивали,‏ ‎чтоб ‎на ‎работу ‎шли… ‎чуть‏ ‎свет ‎на‏ ‎работу‏ ‎гнали, ‎потом ‎перерыв‏ ‎на ‎несколько‏ ‎часов ‎и ‎опять. ‎Люди‏ ‎не‏ ‎высыпались, ‎ходили‏ ‎сонные. ‎У‏ ‎меня ‎удостоверение ‎о ‎туберкулезе ‎было.‏ ‎У‏ ‎многих ‎удостоверения‏ ‎были»[8].

Как-то ‎прошел‏ ‎слух, ‎что ‎Петлюра ‎возвращается. ‎Дезертиру‏ ‎Булгакову‏ ‎было‏ ‎чего ‎опасаться.‏ ‎К ‎тому‏ ‎же ‎его‏ ‎могли‏ ‎мобилизовать ‎большевики,‏ ‎чего ‎ему, ‎разумеется, ‎очень ‎не‏ ‎хотелось. ‎Поэтому‏ ‎«одно‏ ‎время ‎ушли ‎в‏ ‎лес… ‎Жили‏ ‎у ‎какого-то ‎знакомого ‎по‏ ‎Киево-Ковельской‏ ‎дороге, ‎в‏ ‎саду, ‎в‏ ‎сарае. ‎Обед ‎варили ‎во ‎дворе,‏ ‎разводили‏ ‎огонь. ‎Недели‏ ‎две… ‎Одетые‏ ‎спали, ‎на ‎сене. ‎Варя, ‎Коля‏ ‎и‏ ‎Ваня,‏ ‎кажется, ‎с‏ ‎нами ‎были»[9]. Потом‏ ‎поняли, ‎что‏ ‎так‏ ‎жить ‎невозможно,‏ ‎и ‎вернулись ‎пешком ‎обратно, ‎на‏ ‎Андреевский ‎спуск.‏ ‎Единственного‏ ‎дома, ‎принадлежавшего ‎Булгаковым,‏ ‎тогда ‎уже‏ ‎не ‎существовало ‎– ‎бучанскую‏ ‎дачу‏ ‎спалили ‎петлюровцы,‏ ‎разведшие ‎посреди‏ ‎одной ‎из ‎комнат ‎костер.

Призыва ‎избежать‏ ‎не‏ ‎удалось. ‎Булгаков‏ ‎стал ‎военврачом‏ ‎РККА ‎и ‎отправился ‎под ‎Белгород‏ ‎воевать‏ ‎с‏ ‎конным ‎корпусом‏ ‎добровольческого ‎генерала‏ ‎Шкуро. ‎Лечить‏ ‎красноармейцев‏ ‎Михаилу ‎было‏ ‎не ‎по ‎душе. ‎Как ‎только‏ ‎представилась ‎возможность,‏ ‎он‏ ‎перебежал ‎на ‎сторону‏ ‎белых. ‎Этот‏ ‎факт ‎перехода ‎своей ‎биографии‏ ‎он‏ ‎скрывал ‎потом‏ ‎всю ‎жизнь,‏ ‎и ‎родным ‎также ‎внушил, ‎что‏ ‎о‏ ‎его ‎мобилизации‏ ‎красными ‎никогда‏ ‎– ‎никогда, ‎вы ‎слышите! ‎–‏ ‎упоминать‏ ‎нельзя.‏ ‎Хотя ‎то,‏ ‎что ‎был‏ ‎врачом ‎у‏ ‎белых‏ ‎он ‎не‏ ‎скрывал.

По ‎приказу ‎командования ‎корпус ‎вскоре‏ ‎был ‎переброшен‏ ‎на‏ ‎Северный ‎Кавказ ‎в‏ ‎подкрепление ‎сил‏ ‎Эрдели. ‎Конкретно ‎Булгаков ‎попал‏ ‎во‏ ‎Владикавказский ‎госпиталь[10].

Киев‏ ‎тем ‎временем‏ ‎взяли ‎добровольцы. ‎Наступление ‎белогвардейцы ‎начали‏ ‎в‏ ‎конце ‎августа.‏ ‎Большевики ‎вынуждены‏ ‎были ‎оставить ‎город, ‎чтобы ‎уменьшить‏ ‎линию‏ ‎фронта.‏ ‎Одновременно ‎с‏ ‎запада ‎вернулась‏ ‎и ‎Директория.

Как‏ ‎известно,‏ ‎Галиция, ‎западная‏ ‎часть ‎Украины, ‎в ‎самом ‎конце‏ ‎XVIII ‎века‏ ‎в‏ ‎результате ‎последнего ‎раздела‏ ‎Польши ‎отошла‏ ‎Австрии. ‎Теперь, ‎в ‎начале‏ ‎XX‏ ‎века, ‎галицийские‏ ‎“сердюки” ‎были‏ ‎самыми ‎дисциплинированными ‎и ‎опасными ‎подразделениями‏ ‎войск‏ ‎УНР. ‎Но‏ ‎Петлюре ‎подчиняться‏ ‎желали ‎не ‎очень-то. ‎Бывший ‎австрийский‏ ‎офицер‏ ‎генерал‏ ‎Кравс, ‎который‏ ‎вел ‎свою‏ ‎армию ‎на‏ ‎Киев,‏ ‎вообще ‎именовал‏ ‎“головного ‎атамана” ‎не ‎иначе ‎как‏ ‎“неудавшимся ‎попом”‏ ‎и‏ ‎“цыганом”[11].

Киева ‎войска ‎УНР‏ ‎и ‎белогвардейцы‏ ‎достигли ‎одновременно ‎30 ‎августа.‏ ‎И‏ ‎тут ‎Петлюру‏ ‎постиг ‎удар.‏ ‎Галичан ‎в ‎этом ‎наступлении ‎было‏ ‎40‏ ‎тысяч, ‎собственно‏ ‎петлюровцев ‎10‏ ‎тысяч. ‎Петлюра ‎был ‎полон ‎решимости‏ ‎объявить‏ ‎войну‏ ‎Деникину. ‎Но‏ ‎Кравс ‎предал‏ ‎и ‎договорился‏ ‎с‏ ‎генералом ‎Бредовым,‏ ‎командовавшим ‎наступлением ‎Доброармии ‎на ‎киевском‏ ‎направлении, ‎что‏ ‎галичане,‏ ‎во-первых, ‎покинут ‎город,‏ ‎во-вторых, ‎пойдут‏ ‎с ‎белогвардейцами ‎против ‎большевиков.

[1] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[2] "Необыкновенные ‎приключения‏ ‎доктора"

[3] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[4] "Белая ‎гвардия"

[5] "В ‎ночь ‎на ‎3-е‏ ‎число"

[6] Чудакова‏ ‎М. ‎О.‏ ‎Жизнеописание ‎Михаила‏ ‎Булгакова

[7] Чудакова ‎М. ‎О. ‎Жизнеописание ‎Михаила‏ ‎Булгакова

[8] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[9] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[10] По ‎другой‏ ‎версии ‎он‏ ‎еще‏ ‎успел ‎вернуться‏ ‎в ‎Киев, ‎увидеть ‎родной ‎город‏ ‎занятый ‎белой‏ ‎гвардией‏ ‎и ‎только ‎потом‏ ‎попал ‎на‏ ‎Кавказ. ‎Это, ‎однако, ‎весьма‏ ‎маловероятно‏ ‎– ‎в‏ ‎Деникинской ‎армии‏ ‎было ‎не ‎принято ‎отправлять ‎кого‏ ‎бы‏ ‎то ‎ни‏ ‎было ‎куда‏ ‎бы ‎то ‎ни ‎было: ‎все‏ ‎добровольцы‏ ‎сражались‏ ‎там, ‎где‏ ‎и ‎приходили‏ ‎на ‎пункты‏ ‎призыва.

[11] Петлюра,‏ ‎как ‎многие‏ ‎верили, ‎был ‎сыном ‎полтавского ‎цыгана;‏ ‎был ‎исключен‏ ‎из‏ ‎семинарии