Ласточки

Сегодня мы поговорим о Ласточках. Ещё с детства всем знакома эта птица, олицетворяющая собой надежду, верность и возрождение.
Сегодня мы поговорим о Ласточках. Ещё с детства всем знакома эта птица, олицетворяющая собой надежду, верность и возрождение.
Каждую осень небо над Европой наполняется десятками миллионов птиц. Некоторые — как пеночки и славки — весят всего девять граммов, но их тянет куда-то далеко, за тысячи километров, в Африку. Что ими движет? Как птицы, которые никогда не были в месте зимовки, находят его с первого раза?
Долгое время ответы на эти вопросы были скорее загадочными. Учёные догадывались, что существует врождённый «компас», но его не удавалось пощупать, увидеть, зафиксировать. Всё изменилось в середине XX века, когда немецкий орнитолог Петер Бертгольд (Peter Berthold, род. 1939) начал свои знаменитые эксперименты с мухоловками-пеструшками.
Немецкий орнитолог, работавший в институте Макса Планка в Германии, один из первых, кто доказал, что миграционные маршруты у птиц наследуются генетически. Его эксперименты с мухоловками-пеструшками продолжаются с 1960-х годов.
Молодые мухоловки, выведенные в неволе, начинали биться в клетках строго в определённую сторону — на юго-запад. Это называлось миграционное беспокойство. Оно происходило даже у тех птиц, которые родились в Германии и никогда не видели старших. Это было как закодированное направление в их крови. Бертгольд понял: миграция может быть врождённой, а не только обученной.
Он начал гибридизировать мухоловок из разных популяций. Одни летели строго на юго-запад, другие — на юг. А гибриды? Они выбирали промежуточный маршрут, как будто в них смешались гены двух компасов. Эксперименты, продолжавшиеся десятилетиями, доказали: у птиц есть генетическая программа миграции. Они рождались с «навигацией» в голове.
Но что это за гены? Где они находятся? Как они работают? И как с ними соотносится поведение в дикой природе?
Уже в XXI веке стало ясно: птицы действительно унаследовали от природы целую навигационную систему. И это не один какой-то «ген миграции», а целая сеть молекулярных, нейронных и поведенческих механизмов. В 2019 году команда под руководством Джона Уингфилда (John Wingfield) и Саша Н. Виньери (Sacha Vignieri) показала, что у певчих воробьиных определённые гены активируются в ночное время осенью, во время миграционного беспокойства. Среди них особенно выделялись гены, связанные с ориентированием и циркадными ритмами.
Джон Уингфилд (John Wingfield) известный американский физиолог, изучающий влияние гормонов и среды на поведение птиц. Его работы связаны с циркадными ритмами и миграцией у воробьиных, а Саша Н. Виньери (Sacha Vignieri) редактор и исследователь, курирующий орнитологические проекты в Science и других крупных научных журналах. Участвовала в синтезе данных по генетике поведения у птиц.
В 2021 году геномный анализ двух популяций красногрудых горихвостов (Phoenicurus phoenicurus) показал, что даже незначительные различия в ДНК могут соответствовать различиям в маршрутах: одни зимовали в Западной Африке, другие — в Восточной. Эти различия закреплены наследственно, как и у мухоловок Бертгольда.
Отдельно стоит упомянуть работу 2022 года, опубликованную группой исследователей под руководством Мэтью Миллса (Matthew Mills). Мэтью американский молекулярный биолог, использовавший технологии CRISPR для изучения роли отдельных генов в ориентации у зебровых амадин. Он один из первых, кто показал связь между генами зрения и навигации. Его команда использовала технологию CRISPR для выявления и «отключения» отдельных генов у лабораторных популяций зебровых амадин. Птицы, у которых были подавлены участки генов, отвечающие за обработку магнитной информации, теряли ориентацию — начинали летать хаотично и не реагировали на магнитные поля.
Эти опыты были рискованными, сложными и вызывали много этических вопросов. Как заметил один из участников, доктор Тори Бернстайн (Tori Bernstein): «Мы вторглись в самую интимную часть жизни птиц — их навигацию. Это как забрать у них карту и компас». Но ради науки они продолжали.
Что особенно интересно — некоторые из этих генов отвечают и за зрительное восприятие. Это указывает на то, что птицы могут видеть магнитное поле. Именно видеть, глазами. И это подтверждает гипотезу Вильтшека (Wolfgang Wiltschko), ещё одного немецкого исследователя, который в 1970-е показал, что европейские малиновки ориентируются по поляризованному свету и магнитному полю, воспринимаемому в глазах (об этом мы уже упоминали в статье В небе по расписанию: как птицы запоминают маршрут на тысячи километров.)
Но генетика — это только половина истории. Мы знаем, куда птицы хотят лететь. Но куда они на самом деле летят?
Здесь на сцену выходит телеметрия. Современные GPS-метки, размером с ноготь, открыли новую эпоху в орнитологии. Их устанавливают даже на колибри. Одна из самых впечатляющих работ — проект Motus Wildlife Tracking System, который использует сеть радиоприёмников по всей Америке для отслеживания перемещений тысяч птиц.
Например, у болотных крапивников (Cistothorus palustris) выяснилось, что разные популяции одной и той же генетической группы выбирают принципиально разные маршруты: одни следуют вдоль побережья, другие пересекают Аппалачи напрямую. Почему? Всё ещё не ясно.
Интересный пример — вороны. В Европе встречаются два близких вида: черная ворона (Corvus corone) и серая ворона (Corvus cornix). У них разное поведение, разный ареал, и они редко скрещиваются. Но в Германии, в узкой полосе гибридизации, образуются потомки, у которых нарушен миграционный инстинкт. Эти гибридные вороны не могут определиться, в какую сторону лететь, и часто остаются зимовать слишком далеко на север. Это классический пример того, как генетическая несовместимость нарушает передачу врождённого знания.
Взглянем на один эксперимент. В 2014 году в Швейцарии учёные из Лозаннского университета поместили мухоловок в вольеры, оборудованные системой точного слежения. Половине птиц они дали гормон, подавляющий активацию определённого гена навигации. Эти птицы перестали проявлять миграционное беспокойство. Они просто сидели и спали по ночам. Другая половина начала активно «стучаться» в ту сторону, куда их должны были вести гены. Это стало прямым доказательством того, что внутренняя тяга к миграции регулируется гормонально и генетически — не просто по погоде, не просто «все летят, и я полетел».
Совсем недавно к этим данным добавился и искусственный интеллект. Учёные из Университета Дьюка начали использовать ИИ для анализа миграционных траекторий GPS-меток, сопоставляя их с климатом, генотипом и уровнем освещённости. Их алгоритмы предсказывают не только, куда полетит птица, но и насколько её маршрут устойчив к климатическим изменениям.
1. Пеночки в Калининграде
«Фрингилла» — полевой стационар Биостанции Зоологического института Российской академии наук. Полевой стационар является подразделением биостанции «Рыбачий». Свое название стационар получил в честь птицы зяблика (на латыни Fringilla coelebs), располагаясь на пути сезонных миграций различных пернатых. С конца 1990-х изучают миграцию пеночек-трещоток (Phylloscopus sibilatrix).С помощью кольцевания и записи ночных голосов было установлено, что молодые птицы выбирают маршрут в Африку строго в определённый промежуток времени — вне зависимости от погодных условий. Это подтверждает наличие «встроенного» времени старта.
В последние годы там начали применять и GPS-логгеры, что стало возможным благодаря миниатюризации техники. Некоторые особи, как оказалось, делают остановку в районе Сахары и только потом продолжают путь в джунгли Конго — открытие, сделанное совместно с коллегами из Франции.
2. Скопы под Ярославлем
В рамках проекта «Русская Скопа» орнитологи из МГУ и РГУ им. Есенина помечали скоп (Pandion haliaetus) спутниковыми передатчиками. Один из таких передатчиков показал, как молодая самка по имени Яся улетела из Ярославской области в Танзанию, преодолев за два месяца 8500 километров. Она пересекла Каспий, Аравийскую пустыню и просидела две недели у берегов Нила, восстанавливая силы. Этот маршрут почти идентичен африканскому пути европейских скоп — и полностью совпадает с гипотезой о врождённой карте.
Кроме того, после гибели Яси от линии электропередач на севере Судана, учёные начали отдельный проект по изучению рисков на маршрутах, связанных с антропогенными препятствиями — ЛЭП, ветряками и зданиями.
Мы привыкли думать о миграции как о красивом природном явлении. Но за этим — молчаливая работа миллионов лет эволюции и тысячи опытов. Мы только начинаем разбираться в том, как это работает.
Гены действительно задают маршрут. Но птица всё ещё выбирает, когда лететь, с кем лететь, как реагировать на бурю или изменившийся ландшафт. Миграция — это не просто программа, это решение.
Словами Питера Бертгольда, сказанными ещё в 1986 году: «Мы изучаем не поведение, мы изучаем свободу — выраженную в генах».
Если вы дочитали до конца — спасибо! Поддержите проект «Лучше синица» подпиской или комментарием. Ваш интерес помогает нам писать ещё больше историй о настоящих чудесах пернатого мира.
Птицы уже давно не просто поют и летают — они создают настоящие архитектурные шедевры с удивительной целеустремлённостью. В этой статье мы расскажем о четырёх видах, чьи гнездовые постройки выглядят скорее как произведения искусства, а не просто «домики для яиц»: кроличий сыч (Athene cunicularia), шалашник (семейство Ptilonorhynchidae), молотоглав (Scopus umbretta) и птица-ткач (Ploceus philippinus). В их «дизайн-студиях» забываешь о том, что перед тобой не человек, а птица: крохотное существо с перьевым нарядом, но с уникальными мотивациями и возможностями. Зачем они тратят недели и месяцы на то, чтобы сооружать нору, шалаш, шоу-арену или неудачный балдахин для потомства? На эти вопросы отвечает наука: гнёзда — это не только укрытие от непогоды и хищников, но и символ здоровья, силы и возможности построить будущую семью.
Как совы учатся использовать чужие норы и делают «прихожую» из мусора
Кроличий сыч — небольшая сова, не превышающая в длину 28 см, с круглым лицевым диском и «усами»-перьями, отчего кажется чуть зловещей сказочной героиней. Эти совы не строят собственных гнёзд — вместо этого они целыми колониями заселяют норы, когда-то выкопанные сурками, сусликами или кроликами. Прямо стеной в стену могут соседствовать десятки или даже сотни нор, где по утрам слышится тихое «гу-гу-гу», а днём птицы сидят у входа, как домовые хранители, высматривая добычу.
Во-первых, нора защищает от хищников — ястребы, лисы и даже домашние кошки не пробираются в узкие туннели. Во-вторых, температура в земле гораздо стабильнее, чем на поверхности: плюс-минус 10 °C в любую погоду, что особенно важно для инкубации яиц и выведения птенцов. По данным Cornell Lab of Ornithology, оптимальная температура для развития яиц кроличьего сыча составляет около 35–37 °C; нора поддерживает этот режим даже при сильном морозе (Cornell Lab of Ornithology).
Уникальность кроличьих сычей — в их «декоре» у входа в нору. Учёные заметили, что эти совы собирают кусочки бумаги, пластиковых пакетов, человеческого мусора, перья и даже кости мёртвых грызунов — и раскладывают их вокруг «порога». Одна из гипотез, предложенных американскими орнитологами (Skorupski & Rand, 2014), заключается в том, что такие украшения выполняют две функции:
Поэтому «обычная нора» превращается в нечто вроде галереи, где каждая вещица имеет смысл: перо воробья — сигнал о том, что охотник удачно ловит мелкую дичь; кусок пластика — демонстрация адаптивности в антропогенной среде. Именно так кроличий сыч использует всё вокруг, чтобы привлечь внимание самок и подтвердить высокий статус своей «жилья».
Строительство «любовных гнёзд» и демонстрационные пагоды в лесу
Шалашники (bowerbirds) — это семейство тропических птиц, обитающих в Австралии и Новой Гвинее. У них нет привычного гнезда для кладки: вместо этого самцы строят специальные «галереи», напоминающие миниатюрные шатры или беседки, украшенные веточками, цветами, ягодами, раковинами и даже яркими предметами, привезёнными людьми, например, пластиком или стеклянными бусинами. Среди 24 видов шалашников наиболее известны Атласный шалашник (Ptilonorhynchus violaceus) и Австралийский золотой шалашник (Sericulus chrysocephalus).
У большинства шалашников строение галереи варьируется, но есть несколько общих черт:
По данным исследований И. Лайненберга (Leinenberg et al., 2017), самцы с лучшими галереями (в смысле симметрии и яркости украшений) значительно чаще привлекают самок. Кроме того, они могут воровать понравившиеся камешки или цветы у соседних конкурентов, а иногда даже агрессивно защищать свою территорию.
Научная работа Endler & Madden (2014) показала: «галерея» — это не просто «комната», это средство коммуникации. Строя конструкции и украшая их, самец демонстрирует самке:
Таким образом, галерея шалашника — это не просто «экспонат», а портал в понимание самой птицы: её здоровья, территориального статуса и способности обеспечить потомство.
Гиганты с глиняными палатками: строители гнёзд, на которых можно стоять
Молотоглав — странная, коренастая птица с головой, напоминающей молот, и телом, покрытым каштаново-коричневым оперением. Эти африканские пернатые не роют норы и не строят шалаши — они создают гигантские гнёзда, напоминающие мини-палатки, иногда достигающие в диаметре 1,5–2 м. В одной такой «глиняной крепости» могут находиться несколько поколений семейства: от взрослых особей до завтрашних птенцов.
Молотоглавы добывают материалы повсюду: мелкие ветки, тонкие корешки, листья, траву и даже глину из берегов рек. Строительство длится несколько недель, а на каждом этапе самец и самка работают вместе, укрепляя центральную платформу и затем создавая закруглённую «крышу». Главные фазы (по данным Ross & Janssen, 1996):
Интересно, что каждый год они наращивают гнездо ещё выше и шире. За десяток лет «дворец» молотоглава может увеличиться с 0,5 м до 2 м в высоту и создать мириады узких галерей, связывающих входы и выходы.
Зачем такие «замки»? У молотоглава несколько мотиваций:
Во многом такое строительство — результат эпизодической памяти всей группы: молодые особи запоминают места с хорошей глиной и надёжными опорами, передают знания новым поколениям. И, как отмечают экологи (Anderson & Karubian, 2013), «гнездо молотоглава — это исторический бумажник, в котором содержится код выживания вида».
Мастера-плетельщики со сложнейшими висячими шалашами
Птица-ткач, или baya weaver, — небольшая певчая птица из семейства ткачиковых. Самцы Ploceus philippinus строят гнёзда в форме перевернутого мешочка, подвешенного на кончики ветвей деревьев над водой или высокими кустами. Такие гнёзда достигают длины до 25–30 см, а объём внутренней камеры позволяет вывезти семью птичек и птенцов, защищая их от дождя и хищников.
Самец начинает с того, что цепляется лапками за тонкую ветку и шаг за шагом обвивает волокнами травы, листьев и стеблей, создавая двойную стенку: внешняя состоит из грубых прутьев, а внутренняя — из мягких травинок, выстилающих укромный уголок для потомства. Этот процесс, по данным Mishra & Bhatnagar (2010), может занимать до двух недель, и за это время птица делает более 5000 движений, плетя, проверяя прочность и возвращаясь за новым материалом.
По завершении подвенечного «мешочка» самец оставляет длинный «хвост» из волокон, свисающий под гнездом. Учёные до сих пор спорят о его функции. Преобладающая гипотеза (Collias & Collias, 1984) гласит: сигнал качества — чем длиннее «хвост», тем лучше материал и тем больше усилий вложено. Кроме того, этот «хвост» помогает отвести от яйца стрелы дождя и слёзы водостоков во время ливня.
Интересно, что самки выбирают самца не только по внешнему виду мешочка, но и по музыкальным способностям: в брачный сезон самцы поют рядом с гнездом, и их вокал дополняет визуальную демонстрацию. Тандем визуального и акустического «музыкального ряда» гораздо сильнее привлекает самку.
Другой важный момент — коллективный статус семьи. Гнездо Ploceus philippinus располагают в «колонии», где может быть до сотни мешочков, висящих рядом. Это даёт следующие преимущества:
Изучение «плетёных мешочков» показало, что ближе к экватору, где сезон дождей более выражен, мешочки строятся сложнее, с двойными «экранами» и усиленными водоотталкивающими листьями (Vijayan & Subramanya, 2018). Это подтверждает идею, что материал и конструкция гнезда — прямой ответ на экологические вызовы региона.
Четыре рассказанных нами вида показывают, насколько разнообразными могут быть эволюционные стратегии, связанные с гнездом. Несмотря на различия в экосистемах — от африканских болот до сербских парков и австралийских джунглей — все они решают одни и те же задачи: защита потомства, привлечение партнёra, ориентация в пространстве и обмен информацией.
Каждый такой «архитектор с перьями» учит нас тому, что дом — это не просто четыре стены. Для птицы гнездо — одновременно и защита, и доказательство силы, и средство коммуникации. И ключевое в этом — постоянное улучшение: каждый год самец возвращается к «резиденции», проверяет крепость, добавляет или перестраивает детали, чтобы «обновить» сигнал качества.
Именно поэтому, наблюдая за гнездовыми стратегиями птиц, мы получаем зеркало, в котором отражаются базовые принципы эволюции:
Таким образом, каждое гнездо — это книга, в которой записана история вида, его проблемы, решения и надежды на будущее. И мы с вами, читатели, можем переворачивать эти страницы, учиться и вдохновляться.
Почему птицы «видят» ультрафиолет? Как хищники определяют добычу с километров и чем зрение голубя отличается от человеческого? Как устроено зрение птиц — и почему, взглянув их глазами на мир, вы по-новому посмотрите на свой. Ответы на эти вопросы и не только.
Научно-популярная статья об анатомии, эволюции и метаболических компромиссах, на которые пошли птицы ради возможности подняться в воздух. Как рептилия стала воробьём, почему у птиц нет мочевого пузыря и что общего у синицы и динозавра — в большой истории о главной цене за полёт.
Гравитация — враг, воздух — дом. Как природа отважилась на полёт
Чтобы взлететь, нужно победить физику. Или как минимум — договориться с ней. Эволюция птиц — это не история побед, а история компромиссов. Они сбросили вес, но потеряли защиту. Они обрели лёгкость, но платят за неё каждую секунду высокой ценой — ускоренным метаболизмом, постоянным поиском пищи и хрупкостью. Но ради полёта — стоило.
Первый, кто сделал шаг к воздуху, был не похож ни на воробья, ни на чайку. Это были древние тероподы — двуногие хищные динозавры, среди которых в позднем юрском периоде (примерно 150 млн лет назад) появился один особенно интересный: Archaeopteryx lithographica. С перьями, как у птицы, и зубами, как у рептилии, он стал иконой перехода: гибридом, который не умел летать как ласточка, но и не ходил как велоцираптор. У него уже были асимметричные перья, похожие на маховые — важный шаг к управляемому полёту. Но его грудная кость ещё не развилась в ту мощную килевидную структуру, которая сегодня поддерживает полёт птиц с огромной амплитудой крыла.
Тим Беркхед в книге «Иллюстрированная история орнитологии» замечает, что важнейшая заслуга археоптерикса — даже не в том, что он мог взлетать, а в том, что он перешёл на дерево. «Прыжки с высоты и планирование между ветвями стали ареной, на которой отбирался каждый миллиметр аэродинамики», — пишет он. С деревьев — в небо.
От планирования к взмаху, от взмаха к настоящему полёту. Этот путь потребовал полной переработки тела:
— кости стали полыми (иногда с системой воздушных полостей, соединённых с лёгкими),
— исчезли зубы, чтобы снизить вес черепа,
— мышцы груди увеличились и переместились к низу тела,
— грудная кость обзавелась килем — якорем для мускулов,
— появилась двусторонняя система дыхания: уникальная для птиц и по сей день.
Всё это — огромные затраты энергии. И если бы у нас был такой метаболизм, как у синицы зимой, мы бы ели каждые 20 минут и умерли без еды за пару часов. Птица не просто легко взлетает — она делает это на грани выживания.
Летать легко — жить сложно: биология компромисса
Чтобы летать, недостаточно облегчить кости. Нужно сдаться. Птицы сдались мочевому пузырю, потовым железам, половине кишечника и значительной части иммунной системы. Птица не может себе позволить вес, даже если это — её собственная вода. Вместо мочевого пузыря — клоака, которая сливает всё в одном флаконе: и мочевину (в виде белых кристаллов), и фекалии.
Это удобно и эффективно. Но есть и риски: высокая чувствительность к обезвоживанию, уязвимость к паразитам, риск потери калорий. Кроме того, у птиц нет диафрагмы — чтобы дышать, они задействуют грудную клетку и воздушные мешки. Воздух циркулирует через лёгкие в два этапа — вдох и выдох, обеспечивая постоянный приток кислорода. Такая система позволяет лучше снабжать мышцы кислородом в полёте, но делает организм чувствительным к любым загрязнениям воздуха.
Как пишет Дженнифер Акерман в книге «The Bird Way», птицы — не просто летающие существа, это живые машины с идеальной аэродинамикой, в которых каждая функция подчинена полёту: от сна (они умеют спать одним полушарием мозга) до размножения (минимум брачных органов, максимум скрытого выбора). В какой-то момент эволюции птица выбрала: не жить ради комфорта, а жить ради высоты.
Натуральный отбор не спрашивал: «удобно ли тебе летать?» — он спрашивал: «ты выживешь, если не полетишь?» И вся система тела отвечала: «нет». И продолжала изменяться.
Когда динозавр стал воробьём: путь в небо длиной в 150 миллионов лет
Если сравнить скелет воробья и скелет теропода, различия минимальны. Самое главное — не в костях, а в поведении. Птицы, в отличие от рептилий, стали очень социальными. Умение взаимодействовать в стае, обучаться, передавать поведенческие паттерны — всё это стало частью их эволюционной адаптации. Полёт дал свободу, но потребовал сложной нейрофизиологии: развитого зрения, ориентации в пространстве, памяти, быстрого принятия решений.
Наиболее интересный момент — это переход к миниатюрности. Тероподы, ведущие к птицам, постепенно уменьшались в размерах. По данным анализа (Xu et al., 2014, Nature), «линия, ведущая к птицам, на протяжении 50 миллионов лет испытывала устойчивое давление к уменьшению тела и развитию анатомических новшеств». Это дало возможность колонизировать новые среды, освоить крону деревьев, а потом и воздушное пространство.
Птица сегодня — это не только отпрыск динозавра, это результат миллионов лет изменений ради одного: чтобы жить в воздухе. Каждая её клетка напоминает: цена полёта — всё остальное. У птиц нет кожного жира, нет молочных желёз, нет ушных раковин, нет мочевого пузыря, нет права на отдых. Но есть небо.
Как бы сказала Акерман: «Летать — значит ежедневно делать невозможное. И делать это красиво».
Если бы кто-то сказал вам, что где-то в тропическом лесу живёт птица, которая не просто использует инструменты, а ещё и может их модифицировать, вы бы решили: выдумка или мультик? Но нет — это реальность. Мир птиц полон интеллектуальных сюрпризов, и чем дольше мы его изучаем, тем яснее: разум — не прерогатива млекопитающих. У птиц он есть. И работает он иногда не хуже человеческого.
Начнём с главного. Птичий мозг долгое время считался примитивным. На это указывала даже лексика: «птичьи мозги» в культуре означают глупость. Но всё изменилось с начала XXI века. Исследования показали: хотя мозг у птиц меньше по объёму, нейронов в нём порой больше, чем у приматов такого же размера. Особенно в так называемом паллиуме — зоне, отвечающей за высшие когнитивные функции. Учёные Сюзан Хернстайн (Susan Herrnstein, 1930–2010) и Ондрей Крал (Ondrej Král, 1945–2009) первыми показали, что даже голуби могут отличать картины Моне от Пикассо. А в 2016 году исследование Олевски и Хаубера (Olkowicz et al., PNAS, 2016) доказало, что у воробьинообразных и попугаев плотность нейронов выше, чем у обезьян.
Возьмём, к примеру, новокаледонского ворона (Corvus moneduloides), живущего на архипелаге Новая Каледония в юго-западной части Тихого океана. Это не просто умная птица. Это изобретатель. Исследования Алекс Кацеляника (Alex Kacelnik, род. 1947) из Оксфордского университета показали, что эти вороны могут использовать палочки для добычи пищи, модифицировать инструменты под конкретную задачу и даже применять составные инструменты — то, что долгое время считалось доступным только человеку и высшим приматам.
Один из самых известных опытов был проведён с воронами Бетти и Абелем. Бетти, обнаружив, что крючка для достания пищи нет, сама согнула проволоку в нужную форму. Это не только решение задачи, это — инсайт. Понимание, что предмет можно изменить под нужды.
Калифорнийские кустарниковые сойки (Aphelocoma californica), обитающие в Северной Америке, потрясают другой способностью — эпизодической памятью. Исследование Николы Клейтон (Nicola Clayton, род. 1962) из Кембриджа показало: сойки запоминают, где, когда и что именно они спрятали в сотнях тайников. Более того, они могут пересматривать эти решения, если, например, пища портится. Такое поведение предполагает модель времени в голове птицы — представление о будущем и прошлом, что раньше приписывалось только человеку.
Сойки также проявляют эмпатию: если рядом с ними есть другая птица, они изменяют поведение при сокрытии пищи, будто понимают — за ними наблюдают. Это уже зачатки теории разума — способности понимать мысли другого.
Говоря об интеллекте птиц, нельзя не вспомнить попугая Алекса (Psittacus erithacus), африканского серого жако, воспитанника зоопсихолога Айрин Пепперберг (Irene Pepperberg, род. 1949). За 30 лет исследований Алекс выучил около 150 слов, понимал категории (цвет, форма, материал) и даже концепцию «ноль». На вопрос «Сколько зелёных ключей?» он мог ответить: «Два». И если предметов не было — «ноль».
Особенно поразителен случай, когда Алекс, глядя в зеркало, спросил: «Какое у меня цвето?» — и научился, что он серый. Это, возможно, первая в истории птица, которая проявила самоосознание.
Вороны не только умны — они способны к социальному обучению. Исследования Томаса Буга (Thomas Bugnyar, род. 1971) показали: если один ворон находит новый способ открыть контейнер с пищей, другие перенимают этот навык — и он распространяется как «традиция» в группе.
Одно из самых поразительных открытий связано с тем, как зебровые амадины учатся петь. Их пение — это не врождённый навык, а приобретённый: самцы обучаются мелодии в «детстве», слушая песню взрослого самца-наставника. Это делает их моделью для изучения человеческой речи.
Учёные используют зебровых амадин для того, чтобы понять, как формируются нейронные цепи, отвечающие за обучение языку. Одно из ключевых открытий связано с тем, что у них в мозге есть особая область, называемая Area X — аналог человеческого базального ганглия, который участвует в обучении и моторном контроле.
Исследования показали, что если молодая амадина не слышит песню взрослого самца в определённое «чувствительное окно» (примерно до 60 дней жизни), её песня остаётся грубой и примитивной — как будто человеческий ребёнок не слышал речи.
Зебровые амадины — не просто «воспроизводят» песню. Они умеют импровизировать, создавать вариации. Это напоминает джаз. Более того, их мозг реагирует на ошибки в пении, что даёт учёным возможность изучать обратную связь в мозге: как организм сравнивает ожидаемое с реальным.
В 2005 году исследование, проведённое под руководством Michale Fee (род. 1967) в Массачусетском технологическом институте (MIT), показало, что амадины могут корректировать свои песни в режиме реального времени. Это делает их важнейшей моделью для понимания того, как мозг обучается и корректирует действия на основе опыта.
Изучение птичьего интеллекта меняет наше понимание эволюции разума. Ведь мозг птицы и млекопитающего развивались независимо, но пришли к схожим когнитивным вершинам. Это пример конвергентной эволюции — когда схожие решения возникают в разных ветвях жизни.
Более того, птицы помогают понять, как работают процессы обучения, памяти, эмпатии и даже творчества. Сегодня когнитивная орнитология — один из самых быстроразвивающихся разделов науки о животных. И, возможно, именно она даст нам ключи к пониманию самого себя.
Рыбный филин, сипуха, ушастая сова — три разных пути одного будущего. Эта статья рассказывает, как исчезающие совы предупреждают нас об экологических сдвигах, и как в некоторых редких случаях они учатся жить рядом с человеком. Их молчание — это отражение наших действий, а их выживание — зеркало нашей человечности.
Совы — это не только ночные хищники, но и чувствительные индикаторы состояния окружающей среды. От исчезающего рыбного филина в таёжных лесах России до ушастых сов, облюбовавших городские парки Сербии, их судьбы отражают влияние человека на природу. Эта статья рассказывает о том, как совы становятся зеркалом экологических изменений и что мы можем узнать, прислушиваясь к их молчаливым сигналам.
В тени густых лесов Приморья, где реки извиваются между скалами, а зима длится большую часть года, обитает одна из самых загадочных птиц планеты — рыбный филин (Bubo blakistoni). Это крупнейшая в мире сова. Да, больше даже, чем полярная сова или филин обыкновенный. Он обитает в старых лесах вдоль горных рек. Он зависит от чистой, незамерзающей воды и прибрежной растительности, чтобы охотиться и гнездиться.
Рыбный филин не умеет ловить рыбу в полёте, как скопа — он заходит в воду по грудь, ходит по мелководью и вытаскивает добычу когтями. Очень скрытен. Даже опытные натуралисты годами могут не увидеть его в дикой природе. Гнездится в дуплах огромных старых деревьев или на прибрежных скалах, часто рядом с водоёмами.
По оценке IUCN, вид находится под угрозой исчезновения и занесён в Красную книгу. В Японии, например, осталось всего около 150 пар, на всём Дальнем Востоке — несколько сотен.
Американский биолог Джонатан Слат (Jonathan C. Slaght) посвятил годы изучению этой редкой птицы, описав свои приключения в книге Owls of the Eastern Ice (Совы во льдах). Он рассказывает о трудностях полевых исследований в суровых условиях Дальнего Востока России, где каждый шаг требует усилий, а каждая встреча с филином — редкая удача. Исчезновение рыбного филина сигнализирует о нарушении экосистемы: вырубка лесов, строительство плотин и загрязнение рек лишают птицу привычной среды обитания. Таким образом, судьба этой совы становится индикатором состояния окружающей среды и отражением воздействия человека на природу.
Совы в целом являются чувствительными индикаторами экологических изменений. Их уникальные адаптации — бесшумный полёт, острый слух и зрение — делают их эффективными хищниками, но также уязвимыми к изменениям в среде обитания. Например, сипуха (Tyto alba), распространённая в Европе и Северной Америке, пострадала от использования пестицидов, таких как ДДТ, которые вызывали истончение яичной скорлупы и приводили к гибели птенцов. Совы, гнездящиеся на земле, как болотная сова (Asio flammeus), страдают от разрушения их гнёзд в результате сельскохозяйственной деятельности и урбанизации. Таким образом, совы становятся лакмусовой бумажкой, отражающей здоровье экосистем и степень воздействия человека на природу.
Однако есть и примеры успешной адаптации сов к жизни рядом с человеком. Город Кикинда в Сербии стал известен как «город сов» благодаря крупнейшему в мире скоплению ушастых сов (Asio otus), зимующих в городских парках и на площадях. Совы облюбовали деревья в центре города, где их не беспокоят, а местные жители гордятся своими пернатыми соседями.
Город Кикинда — это не просто точка на карте Сербии, а уникальное место на планете. Его можно смело называть столицей сов Европы. И речь идёт вовсе не о зоопарке или природном заказнике, а о самом настоящем городском пространстве — с площадями, машинами, фонарями и людьми. Только тут на фонарях, зданиях и деревьях вместо голубей сидят… ушки совы.
Кикинда (Kikinda) — небольшой город на севере Сербии, почти у границы с Венгрией. Население — около 37 000 человек. Типичный спокойный балканский город с симпатичным центром, православными церквями и кафе, где пьют крепкий кофе и говорят неторопливо. Но у Кикинды есть удивительное отличие: каждую зиму в центр города слетаются тысячи ушастых сов (Asio otus), чтобы провести там холодное время года. Они устраиваются на деревьях прямо вдоль центральных улиц, иногда в двух шагах от остановок и супермаркетов.
Сама идея того, что дикая сова предпочитает зимовать в городе, кажется абсурдной. Но у природы свои причины:
Интересно, что ушастые совы — крайне социальные птицы, по крайней мере зимой. Они устраивают так называемые «коммунальные насесты», собираясь на одном дереве по 20–30 особей. А в Кикинде на пике сезона бывает до 750 особей — по оценкам орнитологов из BirdLife Serbia. Это одна из крупнейших известных зимующих популяций ушастых сов в мире!
Систематические наблюдения за совами в Кикинде ведутся с конца 1990-х годов. Наиболее активные исследования проводили сербские орнитологи, в частности:
Интересно, что некоторые совы, окольцованные здесь зимой, затем находят в лесах Австрии, Румынии, Венгрии и даже на территории России. То есть Кикинда — важный узел миграционной сети.
Этот уникальный пример показывает, что при уважительном отношении человека к природе возможна гармоничная экзистенция, при которой выигрывают обе стороны.
В мире, где вместо лесов растут кварталы жилых многоэтажек, а вместо травянистых полян — асфальт и бетон, можно удивиться: где здесь место птицам? Но посмотрите внимательнее — они здесь! Они шныряют в закоулках дворов, сидят на карнизах, гнездятся в вентиляционных шахтах и кормятся прямо на террасах кафе. Город оказался одновременно угрозой и возможностью для одних видов и настоящим испытанием — для других. Разберёмся, кто и как преуспел в урбанистической стихии, а кто не смог вписаться в новую экосистему.
Когда-то сизый голубь (Columba livia) жил на крутых утёсах, где селился в расщелинах скал, питался семенами трав и избегал хищников. Но разве мог он подозревать, что однажды каменные «утёсы» начнут строить люди, укутывая целые континенты бетонными джунглями? Похоже, он не только подозревал, но и ждал этого момента.
Вскоре после того, как города стали разрастаться, сизый голубь решил, что городские здания — это идеальная замена естественным скальным обрывам. Карнизы, арки, крышки фонарей — всё это стало для него знакомыми «гнёздами», в которых можно безопасно выводить птенцов. А мусорные баки и уличные кафе предложили обильные «поставки» еды.
Со временем городские голуби развили особую модель поведения:
Со временем сизый голубь стал символом урбанизации птиц. Там, где человеческое присутствие сильнее всего, он чувствует себя как дома. Именно поэтому, когда мы гуляем по оживлённым улицам, первым, кого мы замечаем, обычно бывает он — с его гордым, чуть-чуть высокомерным видом. Ведь он знает: бетон и асфальт ему не враг, а сосед, от которого он получает все бонусы для выживания.
Если сизый голубь — это птица «поколений кирпичей», то обыкновенная лазоревка (Cyanistes caeruleus) — её интеллектуальный хакер: маленькая, но сообразительная лесная жительница, которая решила, что цивилизация предлагает чудесные «лазейки» в её привычный лесной образ жизни.
В середине XX века жители британских городков заметили удивительное явление: синицы стали массово осваивать крышки бутылок с молоком, которые курьеры оставляли на порогах домов. Виной тому — натуральный сливочный продукт, который лежал в стеклянной бутылке, залитой сверху тонкой алюминиевой фольгой. Лазоревки приходили на подсев, слегка постукивали клювом, проклёвывали фольгу и наслаждались сливками. Однако главное чудо произошло позже: этот навык стал распространяться по «социальным каналам». Люди наблюдали, как одна синица научилась открывать бутылку, а через несколько дней и недели этот простой приём «пришёл» в соседние районы.
Исследования городских орнитологов, опубликованные в Urban Ecology Journal (1980-е — 1990-е гг.), проследили за тем, как синицы обучались друг у друга:
Когда же молочные бары и службы доставки перешли на полиэтиленовые пакеты и картонные коробки, синицы столкнулись с новым вызовом — они перестали находить привычные «хакерские» бутылки, и массовое проклёвывание прекратилось почти так же быстро, как и началось. Это демонстрирует отрезвляющую хрупкость навыков, зависящих от конкретных предметов: культурную традицию можно потерять так же быстро, как и обрести.
Так малышка-синичка показала нам, как агрессивная урбанизация создает и одновременно уничтожает «культуру» в жизни птиц. Знание переходит из поколения в поколение быстро, но сохраняется лишь тогда, когда условия для него остаются стабильными.
Если сизый голубь и синица демонстрируют примеры успешной адаптации, то что помогает или мешает остальным пернатым? Чтобы понять, какие стратегии оказываются эффективными, обратимся к выводам Urban Ecology Journal (2010–2023) и наблюдениям RSPB.
Одной из ключевых черт «успешной» городских птиц стала всеядность.
Как показало исследование Marzluff et al. (2013) в Journal of Urban Ecology, именно птицы, способные быстро переключаться между различными источниками пищи, обладают наибольшей выживаемостью в урбанизированных ландшафтах.
Мы уже вспоминали пример синиц и молочных бутылок, но урбанистическая культура у птиц развивается во множестве форм:
Современные исследования Urban Ecology Journal показывают, что семьи, которые живут дольше и воспитывают больше птенцов, часто делятся знаниями о «горячих точках» — местах, где есть пища и безопасно гнездиться. Это редкий случай настоящей «культуры» у птиц, когда условные «капиталисты» передают ресурсы через поколения.
Чтобы выжить в лабиринте улиц, птичий мозг должен обладать особенной гибкостью.
Выход из такой ситуации обычно один: быстрое принятие решений, умение планировать на несколько шагов вперед и стремление изучить новые «правила игры». Именно эта когнитивная гибкость позволяет птицам чувствовать себя хозяевами «каменных джунглей».
Наряду с «победителями» есть и те, кому ни шум, ни бетон, ни бездушные улицы не принесли ничего, кроме угрозы. Вот несколько примеров «не выживших».
Гнездящиеся прямо на почве, всегда были уязвимы, но городские условия сделались катастрофой:
Исследования, опубликованные в Urban Ecology Journal (2020), показали, что численность местных популяций перепелов упала в среднем на 60% на пригородных территориях за последние 20 лет.
Рыбный филин (Ketupa ketupu) и обыкновенная сипуха (Tyto alba), которые охотились на грызунов в полях и лесах, в городе оказались лишены кормовых ресурсов:
Некоторые виды сов по-прежнему встречаются в спальных районах, где есть старые парки и заброшенные здания, но их численность неуклонно сокращается.
Зимородки (Alcedo atthis), охотящиеся на мелкую рыбу, остались «за бортом» урбанизации:
По данным исследований RSPB (2021), в Британии естественные популяции зимородков сократились примерно на 40% за последние два десятилетия.
Города — среда, которую мы создаём для себя, но в которой живут и птицы. Мы можем остаться наблюдателями или стать союзниками пернатых.
Эти меры не требуют огромных затрат. Достаточно изменить привычный «рекламный» подход к оформлению дворов и улиц — добавить дикорастущие растения, кустарники и сухие деревья, оставить «полевую поляну» вместо «ровной лужайки».
Но есть и те, кто не успел приспособиться: наземные гнездящиеся птицы, совы, зимородки. Их исчезновение — напоминание, что каждое наше действие оставляет след в городской среде.
Если мы хотим, чтобы колышущиеся ветки парков и песня воробьев не стали лишь воспоминанием, нам нужно действовать. Пусть каждый двор, каждое дерево, каждый заброшенный уголок города станет убежищем и лабораторией выживания для разнообразных пернатых. В конце концов, если мы научимся сосуществовать с ними, то наши «каменные джунгли» станут богаче и разнообразнее.
Каждую осень, ещё до первых холодов, из деревень исчезают скворцы. Перестают свистеть стрижи, замолкают камышовки в зарослях по канавам. А весной — снова они. Те же дупла, та же телефонная проволока, та же заливающая трель. Как будто у них в голове Google Maps с сохранённым маршрутом и голосом: «Через 8 000 километров поверните налево». Только всё гораздо сложнее — и удивительнее.
Сначала считалось, что птицы ориентируются по Солнцу и звёздам. Но с 1950-х годов наука начала подозревать: тут есть что-то более тонкое. В 1968 году немецкий биолог Wolfgang Wiltschko (р. 1941) поместил европейских зарянок (Erithacus rubecula) в круглые вольеры, внутри которых можно было менять магнитное поле с помощью катушек Гельмгольца. Оказалось: зарянки начинают направлять свои весенние прыжки строго в сторону родных мест — но только если магнитное поле соответствует естественному.
В 2001 году вместе с женой Roswitha Wiltschko (р. 1944) он доказал: птицы различают не только направление магнитного поля, но и его наклон — так называемый угол наклонения орбиты. Это означает, что они могут понимать, в каком полушарии находятся, и насколько близко к экватору или полюсу.
Позже биофизик Thorsten Ritz (р. 1971) из Университета Калифорнии предположил, что магниторецепция основана на криптохромах — светочувствительных белках, находящихся в сетчатке глаза. Они образуют пары радикалов, чувствительных к магнитному полю Земли. По сути, птица видит магнитное поле как дополнительный «фильтр» в своём зрительном поле. Эксперименты на голубях подтвердили это: при нарушении светового режима магнитная навигация нарушалась.
А в клюве — особенно у голубей и буревестников — находятся крошечные структуры, содержащие магнетит, кристаллы оксида железа. Они тоже регистрируют магнитное поле, но пассивно, как сенсоры давления. Это своего рода второй, резервный компас.
Таким образом, птицы обладают двойной навигационной системой — одна работает «визуально» через глаза, другая — механически через рецепторы в клюве. И, похоже, они сравнивают показания обеих систем, как мы проверяем карту и компас одновременно.
В 1950-х орнитолог Franz Sauer (1911–1983) придумал сделать планетарий для птиц. Он помещал зарянок в куполообразный вольер, на внутреннюю поверхность которого проецировались звёзды. Когда показывали осеннее небо с Полярной звездой, птицы начинали стремиться на юг. Если проецировали весеннее — направление менялось. А если звёзды выключали — птицы путались.
Дальше исследование подхватил Stephen T. Emlen (р. 1941). Он работал с индиговыми овсянками (Passerina cyanea) — красивыми сине-голубыми воробьиными из Северной Америки. Птенцов выращивали в полной темноте или под искусственным небом. Оказалось: молодые птицы учатся распознавать вращение звёзд вокруг Северного полюса и используют его как главный ориентир. У тех, кто не видел этого вращения, ориентация нарушалась.
То есть птицы буквально воспринимают небо как карту и учатся ей пользоваться, как водитель запоминает дорожные указатели. Особенно важны контрастные звёзды и созвездия — они служат не столько визуальными ориентирами, сколько якорями памяти.
Если магнитные и звёздные компасы работают в небе, то ближе к земле подключается запах.
В опытах Gagliardo et al. (2013) с буревестниками (Calonectris diomedea) на Азорских островах часть птиц выпускали домой с отключённым обонянием. Их спутниковые трекеры показали, что такие особи терялись и летели зигзагами. Те, кто сохранил нюх, возвращались почти по прямой.
Обонятельная гипотеза была сформулирована ещё в 1970-х Hans G. Wallraff (р. 1931) в Германии. Он доказал, что голуби распознают родные места по воздушной «розе запахов» — композиции запахов, разносимых ветром из разных направлений. Для этого им нужно несколько недель на акклиматизацию: они формируют обонятельную карту местности. А потом используют её как сеть ориентиров, как мы ориентируемся по запаху пиццы и свежей выпечки на знакомой улице.
Сейчас подтверждения этой гипотезы поступают от исследований мозговой активности у птиц. Область мозга, связанная с обонянием, активно работает у навигационных видов, особенно у морских.
Настоящий прорыв в изучении миграции произошёл после появления платформы Movebank, на которой исследователи со всего мира размещают треки перемещений птиц. В базе — десятки тысяч птиц, от чаек до кондоров, с точностью до нескольких метров.
Один из самых известных кейсов — это самец малого веретенника (Limosa lapponica) с меткой 4BBRW, отслеженный в 2020 году. Он пролетел 12 854 километра без остановки с Аляски до Новой Зеландии за 11 суток. Ни посадок, ни сна, ни еды. Просто прямой сверхмарафон.
Спутниковые данные позволили увидеть, что разные виды выбирают строго определённые коридоры миграции, а также ключевые «остановки» — так называемые стоповеры. Например, кулички Calidris останавливаются в прибрежных болотах Вьетнама, в Яванском море и на китайском побережье. Если один из этих участков будет разрушен — исчезнет вся цепочка.
GPS также позволил изучить поведение оседлых видов. Стало ясно, что даже «неперелётные» птицы, вроде синиц и дроздов, совершают микромиграции, перемещаясь на десятки километров в поисках корма.
В книге The Genius of Birds (Ackerman, 2016) Jennifer Ackerman (р. 1959) рассказывает о том, как у птиц в миграционный период увеличивается гиппокамп — отдел мозга, отвечающий за пространственную память. Этот феномен подтверждён у болотных овсянок, перепелов, грачей и даже у городских голубей.
Птица помнит где она была, какие ветра дул, какие звёзды висели в небе, как пахло с востока и где болела лапа. И всё это не просто чувства, а нейронные паттерны, живущие годами. Более того, у разных видов активируются разные части мозга: у буревестников — обонятельные доли, у мухоловок — зрительные, у воробьиных — магниточувствительные зоны.
Миграция — это не просто перемещение. Это неврологический подвиг.
Что ещё более удивительно: у многих птиц курс зашит в генах. Это доказал Peter Berthold (р. 1939), скрестив мухоловок из разных популяций. Получившиеся гибриды стремились в промежуточную точку — ни туда, ни сюда. Это означает, что направление миграции может наследоваться, как цвет перьев или форма хвоста.
В более современных исследованиях, например у Kasper Thorup (р. 1971) из Орхусского университета, птенцов перемещали на тысячи километров от родины. Но они всё равно летели в сторону, заданную их родовой памятью, даже не зная, где находятся.
Птицы — это не просто красивые создания на проводах. Это путешественники с многомерной системой навигации. В их распоряжении — магнитное зрение, звёзды, запахи, генетическая память, личный опыт и постоянная коррекция курса.
Мы, люди, до сих пор не способны повторить их подвиги без машин. А птицы делают это каждый сезон — с точностью до куста.
Казалось бы, что может быть проще птичьего яйца? Гладкое, овальное, иногда крапчатое — оно лежит в гнезде и ждёт своего часа. Но в XIX веке по всей Европе и Северной Америке тысячи людей охотились за яйцами с таким азартом, будто речь шла не о будущем птенце, а о золоте. Эта страсть получила название оология (от греч. «оон» — яйцо) — раздел зоологии, изучающий строение, формы, окраску и биологию птичьих яиц. Но до того как она стала академической дисциплиной, оология пережила эпоху страсти и собирательства.
XIX век открыл поразительную лихорадку: мальчики и джентльмены по всей Британии, Франции и Северной Америке лезли на деревья, карабкались по утёсам, срывались с высоты, рискуя шеей — всё ради овального крошечного трофея с узором. Коллекционирование яиц стало чем-то вроде хобби для избранных, но с оттенком науки и приключения. Настоящий викторианский экстрим.
В домах богатых любителей натуралистики стояли шкафы — настоящие музеи в миниатюре. Каждый выдвижной ящик скрывал сотни яиц: аккуратно уложенные, пронумерованные, часто подписанные. Иногда — украденные с трудом и под страхом закона. Иногда — с уже исчезнувших гнёзд, которые больше никто не найдёт.
Особую славу приобрели оологи вроде Henry Seebohm (1832–1895), писателя и натуралиста, автора монументальной работы «A History of British Birds». Он объехал полмира, чтобы собрать не только описания, но и реальные яйца. Крупнейшие музейные собрания оологических коллекций хранятся до сих пор, например, в Британском музее естественной истории (Natural History Museum, London), где тысячи яиц лежат в шкафах, как фрагменты давно исчезнувшей жизни.
Например, яйцо исчезнувшего уже к тому моменту странствующего голубя (Ectopistes migratorius) могло оказаться ценнее антиквариата. Британский музей естественной истории сегодня хранит крупнейшие в мире собрания яиц — более миллиона экземпляров. И каждый из них теперь — не просто объект для наблюдения, а исторический документ.
В то же время страсть к оологии привела к катастрофам. На Шетландских островах полностью исчезли колонии кайр и тупиков — из-за сбора яиц. Охотники карабкались по скалам, забирались в труднодоступные места, лишь бы добавить в свою коллекцию ещё одно уникальное яйцо. Самые «ценные» экземпляры доставались от редких и уязвимых видов — например, беркута или филина.
Сегодня в большинстве стран оология запрещена. Даже хранение яиц птиц, занесённых в Красную книгу, может грозить штрафом или уголовным делом. И, как ни странно, это пошло на пользу науке: теперь коллекции живут в музеях, где они стали бесценным источником для изучения климата, загрязнений и эволюции.
С точки зрения биологии яйцо — это миниатюрная капсула жизни. Оно должно быть прочным, но не слишком тяжёлым. Дышать, но не допускать заражения. Быть тёплым внутри, но защищать от перегрева. Всё это обеспечивается в уникальной структуре скорлупы.
О яйце как объекте изучения прекрасно написал британский орнитолог Tim Birkhead (1950–) в книге «The Most Perfect Thing: Inside (and Outside) a Bird’s Egg». Он называет яйцо «идеальным компромиссом между прочностью и хрупкостью, защитой и проницаемостью, симметрией и функциональностью». Яйцо — не просто контейнер. Это высокоточная система доставки будущей жизни.
У большинства птиц яйцо овальное: один конец острее, другой — более округлый. Такая форма не даёт яйцу катиться далеко — оно возвращается к центру гнезда. У буревестников и чаек, гнездящихся на утёсах, яйца особенно вытянутые — чтобы не падали в пропасть.
Скорлупа состоит из кристаллов кальция, образованных в яйцеводе. Это прочный, но пористый материал: через микропоры внутрь поступает кислород, а наружу — углекислый газ. Между скорлупой и белком — две мембраны, защищающие от бактерий. Белок — антисептический гель, содержащий лизоцим, а желток — концентрат питательных веществ. Всё внутри яйца организовано так, чтобы будущий эмбрион получал защиту и питание до самого вылупления.
Цвет яйца — ещё один уровень адаптации. Он может служить маскировкой, сигналом или даже терморегуляцией. Но как именно яйцо получает свой оттенок? Ответ скрыт в последнем этапе формирования — в так называемой железе скорлупообразования (shell gland), расположенной в яйцеводе.
Примерно за 20 часов до кладки в этой железе активизируется производство пигментов. Всего их два: биливердин, который придаёт голубой и зелёный цвета (как у иволги или дрозда), и прото-порфирин, отвечающий за коричневые, ржавые и красные оттенки (например, у перепела или галки). Иногда пигменты распыляются равномерно, иногда — крапами или пятнами, создавая сложный рисунок. Эта «роспись» зависит не только от вида птицы, но и от её состояния.
Исследование Maurer et al., 2011 (Journal of Avian Biology) показало: у птиц, испытывающих стресс, нехватку ресурсов или заболеваний, окраска яиц может бледнеть. Это даёт основания полагать, что у некоторых видов яркость окраски — это сигнал качества потомства или состояния самки.
Но без кальция никакой скорлупы не будет. Во время яйцекладки организм самки буквально тратит до 10% своего запаса кальция на одно яйцо. Птицы добывают минерал из раковин, глины, известняка — или из собственных костей. При его нехватке яйца становятся мягкими или вовсе без скорлупы — только в плёнке.
В природе это случается при дефиците питания. Но настоящая трагедия произошла в XX веке, когда массовое использование пестицидов (в частности, ДДТ) нарушило метаболизм кальция у хищных птиц. Ястребы, орланы, соколы стали передавать токсины по пищевой цепи — и в итоге их яйца буквально ломались под массой тела наседки.
Rachel Carson (1907–1964) в своей книге Silent Spring (1962) впервые описала эту экологическую катастрофу. Популяции многих хищников в США и Европе рухнули. Особенно пострадали сапсаны — в некоторых регионах они исчезли полностью. Только после запрета ДДТ и масштабных программ восстановления, численность этих птиц начала расти.
Сегодня в музейных коллекциях можно увидеть те самые тонкоскорлупные яйца — как немой упрёк эпохе, когда человек вмешался в хрупкий механизм природы. И как напоминание: каждое яйцо — это не просто зародыш, а биологическая хроника своего времени.
Уже совсем скоро встречаемся на ЛАБА+ Лектории
Билеты тут: labaplus.timepad.ru/event/3203848
✨ Артём Фуганов
«Змеиный культ в истории человечества»
🐍 🐉 Почему змеи занимают особое место в человеческой культуре, начиная с палеолита и заканчивая современностью? Пернатый змей Мезоамерики и китайский дракон. Божественный индийские Наги и христианское воплощение дьявола. Символизм Змея Горыныча и ожившие древние культы.
✨ Евгений Рыбалтовский
«Непобедимые войны Австралии»
🇦🇺🦘Австралия. Континент, на территории которого никогда не объявлялось войны. Тем удивительней, что с момента появления на нем европейцев, там непрерывно ведутся самые ожесточенные войны. Войны на уничтожение, с привлечением армии и колоссальных средств, с обозначением конкретных противников и привлечением союзников, зачастую тоже вскоре превращающихся во врагов.
✨ Павел Скучас
«Предки, которые видели динозавров: мезозойская история млекопитающих»
🦖🦧 Млекопитающие — группа позвоночных животных, к которой принадлежит и человек. Наши предки, первые млекопитающие, появившись одновременно с динозаврами в конце триасового периода (примерно 230 млн лет назад), прошли долгий эволюционный путь, две трети которого приходятся на мезозойскую эру. В ходе нашей встречи мы обсудим вопросы появления и эволюции млекопитающих (в том числе роль динозавров в этом вопросе), особенности мезозойских представителей и попробуем проследить, какое мезозойское эволюционное наследие древних млекопитающих проявляется у человека.
Помимо основной программы, будет много интересного! Приходите❤️
Информационный партнер «АНТРОПОГЕНЕЗ.РУ»
А мы напоминаем, что 22 февраля состоится лекция Павла Скучаса.
«Предки, которые видели динозавров: мезозойская история млекопитающих»
🦖🦧 Млекопитающие — группа позвоночных животных, к которой принадлежит и человек. Наши предки, первые млекопитающие, появившись одновременно с динозаврами в конце триасового периода (примерно 230 млн лет назад), прошли долгий эволюционный путь, две трети которого приходятся на мезозойскую эру. В ходе нашей встречи мы обсудим вопросы появления и эволюции млекопитающих (в том числе роль динозавров в этом вопросе), особенности мезозойских представителей и попробуем проследить, какое мезозойское эволюционное наследие древних млекопитающих проявляется у человека.
Подробности тут: labaplus.timepad.ru/event/3203848
Как паразиты влияют на экосистемы морей и океанов? Нужны ли они природе? Что будет, если все паразиты исчезнут?
Какие ракушки можно найти на побережье Чёрного и Азовского моря?
Чем болели динозавры? Болели ли они раком? Как палеонтологи видят палеопатологии на костях древних ящеров? Какими методами изучаются болезни динозавров? Как приобретённые патологии отличают от врождённых?
Об этом и не только в мини-лекции по палеонтологии Павла Скучаса, палеонтолога, доктора биологических наук, доцента кафедры зоологии позвоночных биологического факультета СПбГУ.
Благодарим за иллюстрирование всех наших роликов с участием Павла Скучаса Вениамина Колчанова! ??
Окаменелость древнего головоногого моллюска может переписать эволюционную историю осьминогов, однако у разных специалистов разные мнения на этот счёт. Такая разность мнений наглядно иллюстрирует то, насколько порой сложно классифицировать некоторые окаменелости.
Мягкие тела головоногих легко и быстро разлагаются, поэтому найти хорошо сохранившиеся окаменелости представителей этой группы (осьминоги, кальмары и каракатицы) получается довольно редко. Создание генеалогического древа этих животных давно стало большой головной болью для палеонтологов, поскольку всю хронологию их эволюции приходится восстанавливать по совсем маленькому количеству находок.
Syllipsimopodi bideni – окаменелое существо возрастом около 330 миллионов лет с прекрасно сохранившимися присосками и 10-ю конечностями. Образец был подарен Королевскому музею Онтарио в Торонто в 1988 году после его обнаружения в известняке Медвежьего ущелья в Монтане, сокровищнице мягкотелых окаменелостей.
Тщательное рассмотрение образца позволяет предположить, что окаменелость представляет собой тип головоногого моллюска, называемого вампироподом. Об этом сообщили исследователи Американского музея естественной истории в Нью-Йорке 8 марта в журнале Nature Communications.
Если окаменелость действительно является таковой, то это сделало бы этот недавно установленный вид древнейшим предком осьминогов, удревнив его эволюционное древо ещё на 80 миллионов лет. Предполагается, что некоторые черты древних осьминогов эволюционировали гораздо быстрее, чем считалось ранее. «Это переворачивает почти 100 лет науки об эволюции головоногих», – говорит палеонтолог беспозвоночных Кристофер Уэлен.
Однако не все с этим согласны.
Классификация основана на окаменелости, имеющей гладиус, – твёрдую внутреннюю часть тела, по форме напоминающую одноимённый римский меч. Гладиус можно идентифицировать по тонким линиям роста вдоль края окаменелости, а также по ребру, идущему по её центру.
Но там, где Уэлен и палеонтолог Нил Лэндман видят гладиус, другие видят что-то другое.
«Это не гладиус, извините», – говорит Кристиан Клуг, палеонтолог, специалист по головоногим из университета Цюриха. Он утверждает, что тонкие линии, принимаемые за гладиус, на самом деле являются уплощеннием фрагмокона, ряда камер, обнаруженных в панцирях ранних головоногих.
«Идентификация окаменелостей — это нечто больше, чем просто визуальный осмотр», – говорит Рой Плотник, палеонтолог беспозвоночных Иллинойского университета в Чикаго. Палеонтологи обладают большими познаниями в области анатомии, биологии и зоологии. «Многие из нас знают анатомию животных лучше, чем большинство биологов. Палеонтологам также необходимо знать, как происходит процесс фоссилизации (окаменения) и как разлагаются животные. Если какая-либо черта, какой-либо признак у находки отсутствует, то палеонтолог прежде всего выясняет, отсутствовала ли она у жившего животного или же просто не сохранилась».
В случае с Syllipsimopodi bideni обнаружение большего количества образцов может помочь исследователям сделать правильную интерпретацию. Также могут помочь современные технологии. В последнее десятилетие были разработаны новые методы изучения химического состава окаменелостей, что позволяет учёным выявлять ранее скрытые детали.
Если вам интересно ещё узнать о доисторической морской фауне, то рекомендуем посмотреть видеоролик «Полярные мозазавры» Дмитрия Григорьева.