Забавно ‎наблюдать,‏ ‎как ‎кто-то ‎наверху ‎распоряжается ‎нашими‏ ‎судьбами. ‎Перекладывает‏ ‎карты,‏ ‎переставляет ‎фигуры, ‎протягивает‏ ‎тонкую ‎невидимую‏ ‎нить. ‎Меняет ‎планы ‎и‏ ‎устраивает‏ ‎чужие ‎жизни,‏ ‎даже ‎разрешения‏ ‎на ‎это ‎не ‎спросив. ‎Продумывает‏ ‎ситуации‏ ‎так, ‎что‏ ‎мы ‎ещё‏ ‎долго ‎не ‎можем ‎прийти ‎в‏ ‎себя.‏ ‎Восхищаемся‏ ‎хитрыми ‎замыслами‏ ‎Небесной ‎Канцелярии‏ ‎и ‎пытаемся‏ ‎понять,‏ ‎как ‎такое‏ ‎вообще ‎могло ‎произойти. ‎Так ‎случилось‏ ‎и ‎с‏ ‎Михаилом‏ ‎Семёновичем ‎Пузырёвым.

К ‎своим‏ ‎сорока ‎годам‏ ‎Михаил ‎жил ‎один. ‎Нет,‏ ‎в‏ ‎его ‎жизни,‏ ‎конечно, ‎случались‏ ‎отношения, ‎и ‎даже ‎не ‎одни,‏ ‎но‏ ‎всё ‎какие-то‏ ‎быстротечные ‎и‏ ‎несерьёзные. ‎Максимум ‎год, ‎ну, ‎может‏ ‎быть,‏ ‎полтора.‏ ‎Да ‎и‏ ‎то ‎всё‏ ‎шло ‎наперекосяк.‏ ‎Поэтому‏ ‎мужчина ‎сделал‏ ‎свой ‎окончательный ‎выбор, ‎решив, ‎что‏ ‎ему ‎лучше‏ ‎жить‏ ‎одному. ‎Да ‎и‏ ‎молодость ‎давно‏ ‎прошла, ‎не ‎хотелось ‎лишний‏ ‎раз‏ ‎подвергать ‎себя‏ ‎любовным ‎переживаниям.‏ ‎Купил ‎небольшую ‎однушку ‎в ‎новостройке‏ ‎на‏ ‎окраине ‎города‏ ‎и ‎коротал‏ ‎свои ‎вечера ‎в ‎гордом ‎одиночестве.‏ ‎Что,‏ ‎в‏ ‎принципе, ‎очень‏ ‎даже ‎его‏ ‎устраивало.

Шумных ‎компаний‏ ‎Пузырёв‏ ‎избегал, ‎они‏ ‎давно ‎уже ‎ему ‎не ‎нравились.‏ ‎Больше ‎предпочитал‏ ‎покой.‏ ‎Любил ‎полежать ‎в‏ ‎тишине ‎на‏ ‎диване, ‎почитать ‎книжку ‎или‏ ‎посмотреть‏ ‎хороший ‎фильм,‏ ‎а ‎по‏ ‎выходным ‎выпить ‎бокал ‎такого ‎же‏ ‎хорошего‏ ‎пива. ‎Ещё‏ ‎любил ‎гулять,‏ ‎но ‎куда ‎пойдёшь ‎на ‎окраине‏ ‎города?‏ ‎Да‏ ‎и ‎новый‏ ‎район ‎—‏ ‎одна ‎сплошная‏ ‎стройка.‏ ‎Поэтому ‎чаще‏ ‎всего ‎проводил ‎свободные ‎вечера ‎один,‏ ‎наедине ‎со‏ ‎своими‏ ‎мыслями.

С ‎соседями ‎мужчина‏ ‎не ‎дружил.‏ ‎Не ‎общался. ‎И ‎вообще‏ ‎не‏ ‎представлял, ‎кто‏ ‎живёт ‎за‏ ‎стенкой. ‎Да ‎и ‎не ‎очень-то‏ ‎хотел‏ ‎заводить ‎новых‏ ‎друзей. ‎Не‏ ‎любил. ‎Да ‎и ‎необходимости ‎не‏ ‎было‏ ‎в‏ ‎таких ‎знакомствах.‏ ‎В ‎общем,‏ ‎не ‎знал‏ ‎даже‏ ‎в ‎лицо‏ ‎тех, ‎кто ‎проживает ‎рядом ‎с‏ ‎ним ‎на‏ ‎одной‏ ‎лестничной ‎клетке. ‎И‏ ‎не ‎пытался‏ ‎запомнить. ‎Память ‎и ‎так‏ ‎не‏ ‎резиновая, ‎чего‏ ‎её ‎чепухой‏ ‎забивать. ‎Так ‎бы ‎и ‎дальше‏ ‎спокойно‏ ‎жил ‎Михаил‏ ‎в ‎своей‏ ‎уютной ‎квартире, ‎если ‎бы ‎не‏ ‎вмешалась‏ ‎Судьба,‏ ‎у ‎которой‏ ‎на ‎него‏ ‎были ‎свои‏ ‎иные‏ ‎планы.

В ‎тот‏ ‎день ‎Пузырёв ‎вернулся ‎с ‎работы.‏ ‎Голодный, ‎уставший‏ ‎и‏ ‎злой ‎зашёл ‎в‏ ‎подъезд. ‎Прошмыгнул‏ ‎в ‎лифт ‎за ‎какой-то‏ ‎женщиной‏ ‎и ‎встал‏ ‎у ‎стены,‏ ‎уставившись ‎в ‎противоположную ‎стенку. ‎Лифт‏ ‎проехал‏ ‎два ‎этажа,‏ ‎дёрнулся ‎и‏ ‎застрял. ‎Свет ‎отключился.

Женщина ‎охнула, ‎мужчина‏ ‎ахнул.‏ ‎Выждали‏ ‎пару ‎минут‏ ‎и, ‎убедившись,‏ ‎что ‎лифт‏ ‎не‏ ‎собирается ‎ехать,‏ ‎вытащили ‎телефон ‎и ‎подсветили ‎кнопку‏ ‎вызова ‎диспетчера.‏ ‎Кое-как‏ ‎с ‎третьего ‎раза‏ ‎удалось ‎дозвониться.‏ ‎Диспетчер ‎сначала ‎не ‎желала‏ ‎отвечать,‏ ‎но ‎потом‏ ‎снизошла ‎до‏ ‎простых ‎смертных ‎и ‎пообещала ‎выслать‏ ‎помощь.‏ ‎Оставалось ‎её‏ ‎только ‎дождаться.‏ ‎Наступила ‎тревожная ‎тишина.

Разговаривать ‎Михаил ‎не‏ ‎хотел,‏ ‎да‏ ‎и ‎женщина‏ ‎была ‎немногословна.‏ ‎О ‎чём‏ ‎вообще‏ ‎можно ‎говорить‏ ‎в ‎темноте ‎с ‎незнакомым ‎человеком,‏ ‎которого ‎даже‏ ‎толком‏ ‎не ‎успел ‎разглядеть‏ ‎в ‎дверях‏ ‎лифта? ‎Так ‎и ‎стояли‏ ‎молча‏ ‎по ‎разным‏ ‎углам, ‎продолжая‏ ‎ждать ‎«аварийку».

Но ‎потом ‎Пузырёв ‎принюхался,‏ ‎не‏ ‎выдержал ‎и‏ ‎спросил:

— Скажите, ‎пожалуйста,‏ ‎а ‎чем ‎это ‎от ‎вас‏ ‎так‏ ‎пахнет?

— Что‏ ‎не ‎вкусно? — встревожилась‏ ‎женщина.

— Нет, ‎наоборот,‏ ‎чем-то ‎таким‏ ‎аппетитным.

Михаил‏ ‎проглотил ‎слюну.

— Извините,‏ ‎весь ‎день ‎на ‎ногах, ‎перекусить‏ ‎некогда ‎было.‏ ‎Всё‏ ‎второпях, ‎набегу. ‎Даже‏ ‎чай ‎попить‏ ‎не ‎смогла. ‎После ‎работы‏ ‎зашла‏ ‎в ‎магазин,‏ ‎и ‎что-то‏ ‎так ‎жареного ‎захотелось, ‎что ‎не‏ ‎выдержала‏ ‎и ‎купила‏ ‎курицу, ‎приготовленную‏ ‎на ‎углях.

Пузырёв ‎снова ‎проглотил ‎слюну,‏ ‎на‏ ‎этот‏ ‎раз ‎жадно.

— Вообще‏ ‎я ‎жареное‏ ‎не ‎люблю,‏ ‎и‏ ‎жирное ‎тоже.‏ ‎Но ‎тут ‎что-то ‎прям ‎так‏ ‎сильно ‎захотелось,‏ ‎что‏ ‎не ‎смогла ‎устоять‏ ‎— ‎взяла.‏ ‎Можно ‎же ‎один ‎раз‏ ‎побаловать‏ ‎себя, ‎правда?

Собеседница‏ ‎рассмеялась.

— Можно, ‎конечно.‏ ‎От ‎чего ‎же ‎нельзя?

Мужчина ‎ответил‏ ‎скорее‏ ‎из ‎вежливости,‏ ‎а ‎сам‏ ‎старательно ‎вглядывался ‎в ‎темноту, ‎пытаясь‏ ‎разглядеть‏ ‎то‏ ‎ли ‎пакет‏ ‎с ‎курицей,‏ ‎то ‎ли‏ ‎женщину.

— Вроде‏ ‎бы ‎хорошо‏ ‎упаковали, ‎в ‎фольгу, ‎но, ‎видимо,‏ ‎всё ‎равно‏ ‎пахнет.‏ ‎Вы ‎уж ‎простите‏ ‎меня, — расстроилась ‎собеседница,‏ ‎но ‎потом ‎внезапно ‎добавила:

— А‏ ‎хотите‏ ‎попробовать?

— Хочу, — без ‎доли‏ ‎смущения ‎ответил‏ ‎Пузырёв ‎и ‎проглотил ‎слюну ‎в‏ ‎третий‏ ‎раз. ‎Ещё‏ ‎бы, ‎тоже‏ ‎весь ‎день ‎на ‎ногах ‎голодный‏ ‎на‏ ‎работе.

— Вы‏ ‎телефоном ‎подсветите,‏ ‎пожалуйста, ‎а‏ ‎я ‎попробую‏ ‎разделать.‏ ‎Вот ‎так,‏ ‎хорошо. ‎Держите ‎кусочек. ‎Ой, ‎подождите,‏ ‎жирная ‎очень.‏ ‎Я‏ ‎сейчас ‎салфетки ‎в‏ ‎сумке ‎поищу.‏ ‎Сюда, ‎сюда ‎светите.

Курица ‎быстро‏ ‎закончилась,‏ ‎и ‎сытые‏ ‎затворники ‎разошлись‏ ‎обратно ‎по ‎углам. ‎После ‎такого‏ ‎волшебного‏ ‎угощения ‎молча‏ ‎сопеть ‎в‏ ‎стороне ‎было ‎как-то ‎неловко, ‎и‏ ‎Михаил‏ ‎решил‏ ‎завести ‎разговор.

— Скажите,‏ ‎а ‎вы‏ ‎в ‎гости‏ ‎к‏ ‎кому-то ‎едете‏ ‎или ‎так, ‎по ‎делам?

Собеседница ‎хмыкнула‏ ‎и ‎даже‏ ‎немного‏ ‎обиделась.

— Миша, ‎вы ‎что‏ ‎меня ‎не‏ ‎узнали? ‎Я ‎уже ‎четвёртый‏ ‎год‏ ‎живу ‎с‏ ‎вами ‎на‏ ‎одной ‎площадке. ‎Ваша ‎квартира ‎из‏ ‎лифта‏ ‎направо, ‎а‏ ‎моя ‎—‏ ‎налево. ‎Мы ‎же ‎часто ‎вместе‏ ‎выходим‏ ‎на‏ ‎работу.

— Да?

Пузырёву ‎показалось,‏ ‎что ‎даже‏ ‎сквозь ‎кромешную‏ ‎тьму‏ ‎женщина ‎заметила,‏ ‎как ‎он ‎покраснел.

— А ‎давайте ‎так, — Михаил‏ ‎попытался ‎выйти‏ ‎из‏ ‎положения, ‎— приходите ‎ко‏ ‎мне ‎в‏ ‎гости ‎в ‎субботу, ‎я‏ ‎приготовлю‏ ‎ужин. ‎Не‏ ‎жирный ‎и‏ ‎не ‎жареный. ‎Обещаю. ‎Там ‎и‏ ‎познакомимся‏ ‎поближе, ‎пообщаемся,‏ ‎раз ‎я‏ ‎такой ‎непутёвый ‎сосед.

— А ‎знаете, ‎я,‏ ‎пожалуй,‏ ‎приду, — тоже‏ ‎без ‎доли‏ ‎смущения ‎согласилась‏ ‎собеседница.

В ‎этот‏ ‎момент‏ ‎где-то ‎высоко-высоко‏ ‎вверху ‎Всевышние ‎Силы ‎удовлетворённо ‎переглянулись‏ ‎и ‎кто-то‏ ‎из‏ ‎них ‎довольно ‎кивнул.‏ ‎Свет ‎включился,‏ ‎лифт ‎поехал. ‎Женщина ‎вышла‏ ‎налево,‏ ‎а ‎мужчина‏ ‎— ‎направо.

Своё‏ ‎обещание ‎Пузырёв ‎сдержал ‎и ‎приготовил‏ ‎прекрасный‏ ‎ужин. ‎А‏ ‎за ‎ним‏ ‎и ‎чудесный ‎завтрак. ‎Сейчас ‎соседи‏ ‎обменивают‏ ‎свои‏ ‎маленькие ‎однушки‏ ‎на ‎просторную‏ ‎трёхкомнатную ‎квартиру.‏ ‎Вроде‏ ‎подвернулся ‎неплохой‏ ‎вариант. ‎В ‎том ‎же ‎доме,‏ ‎но ‎в‏ ‎соседнем‏ ‎подъезде ‎и ‎на‏ ‎два ‎этажа‏ ‎ниже. ‎Можно ‎пешком ‎подниматься,‏ ‎чтобы‏ ‎никто ‎из‏ ‎них ‎опять‏ ‎случайно ‎в ‎лифте ‎не ‎застрял.

Со ‎мной‏ ‎в ‎классе ‎учился ‎Петя. ‎Очень‏ ‎хороший ‎простой‏ ‎паренёк.‏ ‎Его ‎мама, ‎Светлана‏ ‎Михайловна, ‎пекла‏ ‎замечательные ‎пироги ‎с ‎начинкой‏ ‎из‏ ‎ягод. ‎Я‏ ‎много ‎раз‏ ‎пыталась ‎научиться ‎у ‎неё, ‎но‏ ‎так‏ ‎и ‎не‏ ‎смогла. ‎Она‏ ‎использовала ‎какой-то ‎свой, ‎особый ‎секрет.‏ ‎Волшебный‏ ‎ингредиент,‏ ‎который ‎придавал‏ ‎её ‎выпечке‏ ‎потрясающий ‎вкус.

Женщина‏ ‎говорила,‏ ‎чтобы ‎пирог‏ ‎получился ‎сочным ‎и ‎вкусным, ‎нужно‏ ‎особое ‎расположение‏ ‎духа.‏ ‎Нельзя ‎обижаться, ‎ругаться,‏ ‎ссориться ‎и‏ ‎быть ‎в ‎плохом ‎настроении.‏ ‎И‏ ‎ни ‎в‏ ‎коем ‎случае‏ ‎не ‎мять ‎сильно ‎тесто, ‎потому‏ ‎что‏ ‎оно ‎живое,‏ ‎и ‎тоже‏ ‎дышит.

Особенно ‎хорошо ‎у ‎Светланы ‎Михайловны‏ ‎получался‏ ‎черничный‏ ‎пирог. ‎Каждая‏ ‎ягодка ‎без‏ ‎остатка ‎отдавала‏ ‎свой‏ ‎вкус ‎и‏ ‎буквально ‎таяла ‎во ‎рту. ‎Мммм…‏ ‎Петя ‎обожал‏ ‎мамины‏ ‎пироги. ‎И ‎я‏ ‎тоже ‎часто‏ ‎забегала ‎к ‎ним ‎в‏ ‎гости.‏ ‎Женщина ‎радушно‏ ‎наливала ‎чай‏ ‎и ‎давала ‎сыну ‎самый ‎большой‏ ‎кусок.‏ ‎Мальчик ‎съедал‏ ‎его ‎за‏ ‎один ‎присест ‎и ‎просил ‎новый.

— Мужик‏ ‎растёт!‏ ‎— смеялась‏ ‎Петина ‎мама‏ ‎и ‎накладывала‏ ‎ему ‎второй,‏ ‎такой‏ ‎же ‎огромный‏ ‎кусок.

Мы ‎пили ‎чай ‎и ‎смотрели‏ ‎по ‎телевизору‏ ‎«Поле‏ ‎чудес». ‎Это ‎было‏ ‎прекрасное ‎время.

Когда‏ ‎я ‎уехала ‎учиться ‎в‏ ‎город,‏ ‎то ‎сначала‏ ‎с ‎грустью‏ ‎вспоминала ‎Светлану ‎Михайловну ‎и ‎её‏ ‎волшебный‏ ‎черничный ‎пирог.‏ ‎Даже ‎иногда‏ ‎скучала. ‎Но ‎потом ‎у ‎меня‏ ‎появились‏ ‎новые‏ ‎друзья ‎и‏ ‎заботы. ‎Университет‏ ‎затянул ‎в‏ ‎учёбу‏ ‎с ‎головой.‏ ‎Я ‎начала ‎взрослеть ‎и ‎забыла‏ ‎про ‎Петю,‏ ‎его‏ ‎маму ‎и ‎вкус‏ ‎черничного ‎пирога,‏ ‎который ‎помнила ‎с ‎самого‏ ‎детства.

Через‏ ‎год ‎Светлана‏ ‎Михайловна ‎тяжело‏ ‎заболела ‎и ‎окончательно ‎слегла. ‎Все‏ ‎заботы‏ ‎по ‎хозяйству‏ ‎легли ‎на‏ ‎Петины ‎плечи, ‎и ‎в ‎их‏ ‎доме‏ ‎больше‏ ‎никогда ‎не‏ ‎готовили ‎любимого‏ ‎черничного ‎пирога.

Вскоре‏ ‎его‏ ‎мама ‎умерла.‏ ‎Я ‎так ‎и ‎не ‎успела‏ ‎к ‎ним‏ ‎заехать.‏ ‎В ‎жизни ‎так‏ ‎бывает, ‎когда‏ ‎мы ‎постоянно ‎откладываем ‎какие-то‏ ‎важные‏ ‎дела. ‎Думаем,‏ ‎что ‎всё‏ ‎ещё ‎впереди, ‎успеем, ‎а ‎потом‏ ‎раз‏ ‎и ‎оказывается,‏ ‎что ‎больше‏ ‎некуда ‎успевать. ‎И ‎нет ‎возможности‏ ‎вернуться‏ ‎назад,‏ ‎чтобы ‎попробовать‏ ‎всё ‎исправить.

Петя‏ ‎очень ‎тяжело‏ ‎переносил‏ ‎эту ‎утрату.‏ ‎И ‎я ‎хорошо ‎понимала ‎его,‏ ‎потому ‎что‏ ‎моей‏ ‎мамы ‎тоже ‎со‏ ‎мной ‎нет.‏ ‎Когда ‎умирает ‎близкий ‎человек,‏ ‎мы‏ ‎в ‎одну‏ ‎секунду ‎испытываем‏ ‎боль, ‎равную ‎всему ‎теплу, ‎которое‏ ‎получили‏ ‎от ‎него‏ ‎за ‎бесчисленные‏ ‎мгновения ‎жизни ‎рядом.

Спустя ‎несколько ‎лет,‏ ‎когда‏ ‎я‏ ‎уже ‎сама‏ ‎стала ‎мамой,‏ ‎ко ‎мне‏ ‎в‏ ‎гости ‎приехал‏ ‎Петя. ‎И ‎я ‎решила ‎порадовать‏ ‎его, ‎приготовить‏ ‎тот‏ ‎самый ‎черничный ‎пирог.‏ ‎Конечно, ‎не‏ ‎такой ‎вкусный, ‎как ‎делала‏ ‎Светлана‏ ‎Михайловна, ‎но‏ ‎я ‎очень‏ ‎старалась ‎и ‎пыталась ‎вложить ‎в‏ ‎него‏ ‎всю ‎свою‏ ‎любовь.

Поставила ‎на‏ ‎стол ‎тарелку ‎с ‎самым ‎большим‏ ‎куском,‏ ‎налила‏ ‎полную ‎кружку‏ ‎чая ‎и‏ ‎взглянула ‎на‏ ‎Петю.‏ ‎Он ‎смотрел‏ ‎на ‎пирог ‎и… ‎плакал. ‎Только‏ ‎не ‎наружу,‏ ‎а‏ ‎внутрь, ‎потому ‎что‏ ‎мальчики ‎при‏ ‎девочках ‎не ‎ревут.

Через ‎пару‏ ‎минут,‏ ‎когда ‎он‏ ‎вновь ‎посмотрел‏ ‎на ‎меня, ‎это ‎уже ‎был‏ ‎другой‏ ‎человек. ‎Совсем‏ ‎другой. ‎Взрослее.‏ ‎Всё ‎такой ‎же ‎светлый, ‎но‏ ‎уже‏ ‎не‏ ‎такой ‎яркий.‏ ‎Его ‎лицо‏ ‎было ‎похоже‏ ‎на‏ ‎тень, ‎которая‏ ‎перекрывала ‎солнечный ‎свет. ‎Его ‎мамы‏ ‎не ‎стало,‏ ‎и‏ ‎он ‎наконец ‎в‏ ‎это ‎поверил.‏ ‎Как ‎и ‎в ‎то,‏ ‎что‏ ‎больше ‎никто‏ ‎и ‎никогда‏ ‎не ‎будет ‎готовить ‎ему ‎любимый‏ ‎самый‏ ‎вкусный ‎черничный‏ ‎пирог.

Тогда ‎я‏ ‎поняла, ‎что ‎именно ‎в ‎тот‏ ‎момент,‏ ‎когда‏ ‎умирают ‎наши‏ ‎родители, ‎мы‏ ‎становимся ‎по-настоящему‏ ‎старше.‏ ‎Прощаемся ‎с‏ ‎детством ‎и ‎навсегда ‎уходим ‎во‏ ‎взрослую ‎жизнь.‏ ‎Жизнь,‏ ‎в ‎которой ‎уже‏ ‎мы ‎должны‏ ‎давать ‎мудрые ‎советы ‎и‏ ‎печь‏ ‎своим ‎детям‏ ‎самые ‎вкусные‏ ‎черничные ‎пироги.

Доброго ‎времени‏ ‎суток, ‎мои ‎хорошие. ‎Рада, ‎что‏ ‎вы ‎зашли‏ ‎на‏ ‎мой ‎проект.

Замечали, ‎что‏ ‎в ‎детстве,‏ ‎когда ‎мы ‎были ‎совсем‏ ‎маленькими,‏ ‎нас ‎все‏ ‎удивляло. ‎Мы‏ ‎восторгались ‎бабочками ‎во ‎дворе ‎дома,‏ ‎свежими‏ ‎зелеными ‎травинками‏ ‎после ‎дождя‏ ‎и ‎запахом ‎воздуха ‎после ‎грозы.‏ ‎Мир‏ ‎был‏ ‎чудесен ‎и‏ ‎огромен. ‎И‏ ‎моменты ‎красоты‏ ‎нас‏ ‎окружали ‎постоянно.

Вот‏ ‎ты ‎с ‎мамой ‎идешь ‎из‏ ‎магазина ‎зимой,‏ ‎и‏ ‎она ‎встретила ‎подругу.‏ ‎Они ‎конечно-же‏ ‎заболтались, ‎а ‎ты ‎стоишь‏ ‎и‏ ‎ловишь ‎ртом‏ ‎снежинки. ‎И‏ ‎фонари ‎так ‎тепло ‎и ‎красиво‏ ‎светят.

Вот‏ ‎новогодняя ‎елка.‏ ‎Она ‎пластиковая,‏ ‎с ‎редкими ‎ветвями, ‎но ‎мама‏ ‎нарядит‏ ‎ее‏ ‎игрушками ‎из‏ ‎деревянного ‎ящика‏ ‎с ‎антресоли,‏ ‎развесит‏ ‎дождик ‎и‏ ‎не ‎будет ‎заметно, ‎что ‎елка‏ ‎жиденькая. ‎Красиво‏ ‎переливается‏ ‎мишура ‎в ‎свете‏ ‎люстры. ‎И‏ ‎пахнет ‎чем-то ‎особенным.

Едешь ‎на‏ ‎велосипеде,‏ ‎лето, ‎каникулы,‏ ‎одуванчики ‎в‏ ‎цвету, ‎воздух ‎вкусный, ‎хоть ‎пей.

На‏ ‎асфальте‏ ‎около ‎дома‏ ‎рисуют ‎твои‏ ‎друзья ‎по ‎детской ‎площадке, ‎или‏ ‎просто‏ ‎незнакомые‏ ‎дети, ‎но‏ ‎это ‎неважно.‏ ‎Тебе ‎подарили‏ ‎набор‏ ‎мелков, ‎и‏ ‎ты ‎с ‎радостью ‎идешь ‎тоже‏ ‎рисовать ‎солнце,‏ ‎классики‏ ‎или ‎большого ‎динозавра.‏ ‎И ‎мелки‏ ‎пахнут ‎интересно. ‎Весь ‎асфальт‏ ‎перед‏ ‎домом ‎в‏ ‎ярких ‎красках‏ ‎и ‎рисунках. ‎Здорово.

И ‎даже ‎когда‏ ‎ты‏ ‎взрослеешь, ‎старайся‏ ‎обращать ‎внимания‏ ‎на ‎мелочи, ‎маленькие ‎моменты ‎в‏ ‎жизни,‏ ‎которые‏ ‎сделают ‎ее‏ ‎светлее. ‎Невозможно‏ ‎постоянно ‎депрессировать‏ ‎и‏ ‎нагружаться ‎тяжестью‏ ‎мира. ‎Это ‎невыносимо. ‎Давайте ‎вместе‏ ‎вспоминать ‎моменты‏ ‎из‏ ‎жизни, ‎или ‎просто‏ ‎замечать ‎больше‏ ‎хорошего.

Лишний ‎раз ‎достать ‎телефон‏ ‎и‏ ‎сфотографировать, ‎как‏ ‎здорово ‎сегодня‏ ‎светит ‎зеленый ‎на ‎светофоре, ‎рисунки‏ ‎на‏ ‎асфальте ‎или‏ ‎закат.

На ‎этом‏ ‎проекте ‎я ‎не ‎буду ‎рассуждать‏ ‎о‏ ‎том,‏ ‎как ‎все‏ ‎вокруг ‎плохо,‏ ‎жизнь ‎сложна,‏ ‎и‏ ‎что ‎вообще‏ ‎не ‎до ‎милых ‎моментов ‎сейчас.‏ ‎Этот ‎проект‏ ‎рассчитан‏ ‎как ‎раз ‎на‏ ‎то, ‎чтоб‏ ‎вы ‎НАЧАЛИ ‎эти ‎мелочи‏ ‎замечать.‏ ‎Тут ‎и‏ ‎там ‎мы‏ ‎пропускаем ‎столько ‎интересного… ‎Так ‎давайте‏ ‎откроем‏ ‎глаза ‎чуть‏ ‎шире ‎на‏ ‎этот ‎мир ‎и ‎раскрасим ‎немного‏ ‎наши‏ ‎серые‏ ‎будни?

В ‎древнем‏ ‎городе, ‎окутанном ‎тайнами ‎и ‎страхом,‏ ‎жила ‎черная‏ ‎кошка‏ ‎по ‎имени ‎Мидна.‏ ‎Она ‎была‏ ‎обладательницей ‎удивительной ‎способности ‎предсказывать‏ ‎будущее‏ ‎и ‎помогала‏ ‎обитателям ‎города‏ ‎избегать ‎невзгоды ‎и ‎беды.

Однажды, ‎когда‏ ‎тьма‏ ‎надвигалась ‎на‏ ‎город, ‎Мидна‏ ‎исчезла ‎из ‎своего ‎дома, ‎исчезла‏ ‎как‏ ‎тень,‏ ‎оставив ‎лишь‏ ‎послание: ‎«Чтобы‏ ‎спасти ‎город,‏ ‎нужно‏ ‎найти ‎ключ‏ ‎к ‎вратам ‎иного ‎мира».

Очарованные ‎таинственным‏ ‎посланием, ‎жители‏ ‎города‏ ‎отправились ‎на ‎поиски‏ ‎ключа, ‎оставляя‏ ‎свои ‎страхи ‎и ‎предрассудки‏ ‎позади.‏ ‎Их ‎путь‏ ‎был ‎полон‏ ‎опасностей ‎и ‎испытаний, ‎и ‎лишь‏ ‎благодаря‏ ‎Мидне ‎они‏ ‎смогли ‎преодолеть‏ ‎все ‎препятствия.

В ‎итоге, ‎они ‎нашли‏ ‎ключ‏ ‎к‏ ‎вратам ‎иного‏ ‎мира, ‎открыли‏ ‎его ‎и‏ ‎освободили‏ ‎древний ‎дух,‏ ‎который ‎хранил ‎город ‎от ‎тьмы.‏ ‎Мидна ‎вернулась‏ ‎к‏ ‎жителям ‎города, ‎теперь‏ ‎уже ‎не‏ ‎как ‎черная ‎кошка ‎среди‏ ‎теней,‏ ‎а ‎как‏ ‎сияющий ‎ангел,‏ ‎защищающий ‎их ‎от ‎зла.

С ‎тех‏ ‎пор‏ ‎Мидна ‎стала‏ ‎покровительницей ‎города,‏ ‎и ‎ее ‎тайные ‎предсказания ‎помогали‏ ‎людям‏ ‎избегать‏ ‎беды ‎и‏ ‎жить ‎в‏ ‎мире ‎и‏ ‎гармонии.‏ ‎Память ‎о‏ ‎черной ‎кошке ‎среди ‎теней ‎осталась‏ ‎в ‎сердцах‏ ‎жителей‏ ‎города ‎навсегда.

В ‎далеком‏ ‎глухом ‎лесу, ‎где ‎зима ‎властвует‏ ‎беспощадно, ‎жила‏ ‎волшебная‏ ‎рысь ‎по ‎имени‏ ‎Шадра. ‎У‏ ‎нее ‎была ‎особая ‎способность‏ ‎-‏ ‎она ‎могла‏ ‎менять ‎свою‏ ‎форму ‎и ‎становиться ‎почти ‎невидимой,‏ ‎как‏ ‎тень. ‎Однажды,‏ ‎когда ‎Шадра‏ ‎отправилась ‎на ‎свою ‎обычную ‎охоту,‏ ‎она‏ ‎наткнулась‏ ‎на ‎стаю‏ ‎северных ‎гончих‏ ‎волков, ‎которые‏ ‎безжалостно‏ ‎уничтожали ‎местных‏ ‎животных.

Шадра ‎сразу ‎решила, ‎что ‎не‏ ‎может ‎оставить‏ ‎это‏ ‎безнаказанным. ‎Она ‎принялась‏ ‎следить ‎за‏ ‎гончими, ‎когда ‎они ‎ушли‏ ‎с‏ ‎логова. ‎Хитрой‏ ‎рыси ‎удалось‏ ‎заметно ‎снизить ‎численность ‎стаи, ‎так‏ ‎как‏ ‎никто ‎не‏ ‎мог ‎предугадать‏ ‎ее ‎приближение. ‎Однако, ‎северные ‎гончие‏ ‎волки‏ ‎были‏ ‎не ‎простолюдины.‏ ‎Они ‎заметили,‏ ‎что ‎участились‏ ‎невидимые‏ ‎атаки ‎и‏ ‎решили ‎разыскать ‎причину. ‎

Одним ‎зимним‏ ‎вечером, ‎когда‏ ‎Шадра‏ ‎вернулась ‎в ‎свое‏ ‎логово, ‎она‏ ‎обнаружила, ‎что ‎была ‎ожидаема‏ ‎гончими.‏ ‎Они ‎окружили‏ ‎ее ‎и‏ ‎попытались ‎захватить. ‎Шадра ‎сражалась ‎споро,‏ ‎но‏ ‎была ‎ослаблена‏ ‎от ‎долгих‏ ‎борьбы, ‎а ‎численность ‎гончих ‎постоянно‏ ‎возрастала.‏ ‎В‏ ‎последнем ‎отчаянном‏ ‎попытке ‎она‏ ‎изменила ‎свою‏ ‎форму‏ ‎на ‎маленькую‏ ‎девочку ‎и ‎превратилась ‎в ‎тень,‏ ‎затем ‎исчезла‏ ‎среди‏ ‎деревьев.

Волки ‎были ‎потрясены‏ ‎такой ‎магией‏ ‎и ‎не ‎могли ‎понять,‏ ‎куда‏ ‎исчезла ‎рысь.‏ ‎Стая ‎безуспешно‏ ‎пыталась ‎отыскать ‎ее, ‎но ‎безрезультатно.‏ ‎Прошло‏ ‎несколько ‎недель,‏ ‎и ‎Шадра‏ ‎восстановилась ‎после ‎своих ‎ран. ‎У‏ ‎нее‏ ‎появилась‏ ‎новая ‎цель‏ ‎- ‎освободить‏ ‎лес ‎от‏ ‎злых‏ ‎гончих. ‎

Шадра‏ ‎разработала ‎план: ‎она ‎стала ‎появляться‏ ‎перед ‎местными‏ ‎животными‏ ‎и ‎перевоплощаться ‎в‏ ‎их ‎снеговиков-хранителей.‏ ‎Когда ‎гончие ‎приближались, ‎она‏ ‎возвращалась‏ ‎к ‎своей‏ ‎настоящей ‎форме‏ ‎и ‎нападала ‎на ‎них. ‎Злобные‏ ‎гончие‏ ‎волки ‎были‏ ‎в ‎плену‏ ‎своих ‎страхов ‎и ‎не ‎могли‏ ‎ничего‏ ‎сделать.‏ ‎

Однажды, ‎когда‏ ‎Шадре ‎понадобилась‏ ‎помощь ‎в‏ ‎другом‏ ‎районе ‎леса,‏ ‎она ‎решила ‎набрать ‎армию ‎животных,‏ ‎которые ‎были‏ ‎выжжены‏ ‎гончими. ‎Животные, ‎которые‏ ‎верили ‎в‏ ‎силу ‎Шадры ‎и ‎были‏ ‎благодарны‏ ‎ей ‎за‏ ‎ее ‎спасение,‏ ‎присоединились ‎к ‎ее ‎армии ‎без‏ ‎колебаний.

С‏ ‎ее ‎новыми‏ ‎союзниками, ‎Шадра‏ ‎возглавила ‎ночную ‎атаку ‎на ‎логово‏ ‎гончих.‏ ‎Гончие‏ ‎трепетали ‎от‏ ‎ужаса, ‎видя,‏ ‎что ‎их‏ ‎царственный‏ ‎лес ‎превратился‏ ‎против ‎них. ‎Битва ‎была ‎схватной‏ ‎и ‎непредсказуемой,‏ ‎но‏ ‎благодаря ‎мудрости ‎Шадры‏ ‎и ‎ее‏ ‎отваге, ‎гончие ‎были ‎окончательно‏ ‎повержены.

Шадра,‏ ‎ставшая ‎героем‏ ‎среди ‎лесных‏ ‎жителей, ‎вернулась ‎в ‎свое ‎логово‏ ‎как‏ ‎тень ‎и‏ ‎знала, ‎что‏ ‎ее ‎дело ‎было ‎завершено. ‎Она‏ ‎смогла‏ ‎вернуть‏ ‎мир ‎в‏ ‎лес, ‎спасти‏ ‎множество ‎животных‏ ‎от‏ ‎гончих ‎волков.‏ ‎Ее ‎история ‎стала ‎легендарной, ‎и‏ ‎далее ‎тени‏ ‎рыси‏ ‎будут ‎бодрствовать ‎в‏ ‎ночи, ‎защищая‏ ‎лес ‎и ‎его ‎обитателей‏ ‎от‏ ‎любой ‎опасности.

Доброе ‎утро,‏ ‎добрый ‎вечер. ‎Между ‎вами ‎семь‏ ‎часовых ‎поясов.‏ ‎И‏ ‎здесь, ‎на ‎микрорайоне‏ ‎Мытищ, ‎отворачиваться‏ ‎от ‎панельного ‎дома ‎в‏ ‎серых‏ ‎облаках ‎за‏ ‎окном ‎—‏ ‎и, ‎смотря ‎вблизь ‎и ‎вдаль,‏ ‎в‏ ‎монитор, ‎за‏ ‎белым ‎полем‏ ‎нового ‎сообщения ‎различать ‎поднявшееся ‎над‏ ‎океаном‏ ‎нестерпимо‏ ‎яркое ‎солнце,‏ ‎холодную ‎дымку‏ ‎в ‎отрогах‏ ‎молодых‏ ‎гор, ‎кильватерные‏ ‎следы ‎кораблей ‎поверх ‎тёмно-синей ‎бухты.‏ ‎Когда ‎у‏ ‎тебя‏ ‎ночь, ‎тогда ‎же‏ ‎у ‎неё‏ ‎— ‎утро.

Ты ‎примешься ‎вспоминать.‏ ‎Ребёнок‏ ‎соединяет ‎пунктирные‏ ‎линии ‎в‏ ‎альбоме-раскраске; ‎получатся ‎телефон, ‎уссурийский ‎тигр,‏ ‎пехотинцы‏ ‎в ‎касках.‏ ‎В ‎десятый‏ ‎и ‎миллионный ‎раз ‎подыскать ‎последовательность:‏ ‎а‏ ‎начало?‏ ‎Когда? ‎Приглашение‏ ‎выступить ‎на‏ ‎форуме ‎некоммерческих‏ ‎организаций?‏ ‎Нет, ‎не‏ ‎то, ‎ещё ‎раньше. ‎Случайное ‎знакомство‏ ‎на ‎пикнике‏ ‎в‏ ‎Измайловском ‎парке ‎(задеть‏ ‎локтём, ‎уронить‏ ‎бокал, ‎заместитель ‎министра)? ‎Случайно‏ ‎оказаться‏ ‎на ‎цоколе‏ ‎Государственной ‎Думы,‏ ‎загоняя ‎в ‎Сеть ‎напрямую ‎трансляцию‏ ‎митинга‏ ‎под ‎освобождение‏ ‎какого-то ‎Алексеева?‏ ‎Ты ‎назвал ‎её: ‎«Митинг ‎за‏ ‎Алексеева‏ ‎—‏ ‎наживо»; ‎удачное‏ ‎определение ‎взял‏ ‎в ‎украинском,‏ ‎не‏ ‎любя ‎обычно‏ ‎используемый ‎англицизм ‎«LIVE». ‎Натянутые ‎улыбки,‏ ‎после ‎как‏ ‎тебя‏ ‎хвалил ‎сам ‎Габриэль‏ ‎Арамов: ‎«Твои‏ ‎онлайн-трансляции. ‎Это ‎надо. ‎Я‏ ‎будто‏ ‎снял ‎очки!‏ ‎Работаешь ‎на‏ ‎меня?» ‎И ‎при ‎награждении ‎в‏ ‎центре‏ ‎Сахарова ‎ты‏ ‎честно ‎хотел‏ ‎пояснить: ‎оказался ‎на ‎цоколе ‎Думы‏ ‎случайно,‏ ‎и‏ ‎начал ‎как‏ ‎бы ‎трансляцию‏ ‎— ‎шутки‏ ‎ради,‏ ‎просто ‎опробуя‏ ‎модный ‎мамин ‎подарок: ‎«Ну ‎золотуля,‏ ‎тебе ‎уже‏ ‎двадцать‏ ‎пять, ‎куда ‎без‏ ‎айфончика?» ‎И‏ ‎твоё ‎признание ‎сорвёт ‎аплодисменты:‏ ‎«Вот‏ ‎подлинная ‎гражданская‏ ‎журналистика! ‎В‏ ‎наши ‎дни ‎генератором ‎новостей ‎становится‏ ‎прохожий,‏ ‎вооружённый ‎социальной‏ ‎активностью ‎и‏ ‎мобильным ‎устройством!»

Либо ‎всё-таки ‎22-го ‎августа,‏ ‎когда‏ ‎телефонный‏ ‎звонок ‎и‏ ‎неловко ‎ответить‏ ‎«А ‎кто‏ ‎говорит?»‏ ‎на ‎приветствие‏ ‎с ‎правительственного ‎номера: ‎— ‎Ты,‏ ‎по-моему, ‎даже‏ ‎премию?‏ ‎У ‎нас ‎форум.‏ ‎Нам ‎бы‏ ‎как ‎бы ‎хэдлайнеры ‎в‏ ‎рамках‏ ‎площадки ‎«Медиа».‏ ‎Транспарентность, ‎борьба‏ ‎с ‎коррупцией, ‎ну ‎и ‎это.‏ ‎Мы‏ ‎билет, ‎вылет‏ ‎завтра. ‎Посадочный‏ ‎талон ‎сохраняем! ‎— ‎Куда? ‎—‏ ‎В‏ ‎Сталинград.‏ ‎Ну ‎там‏ ‎и ‎естественно,‏ ‎довезём, ‎подовстретим.

Ты‏ ‎знаешь‏ ‎номер ‎паспорта‏ ‎наизусть.

Над ‎выжженными ‎степями ‎вспомнишь ‎августовские‏ ‎дни, ‎как‏ ‎будто‏ ‎всё ‎произошло ‎не‏ ‎с ‎тобой,‏ ‎и ‎как ‎будто ‎не‏ ‎было‏ ‎танковых ‎колонн,‏ ‎поднимающих ‎пыль‏ ‎за ‎полнеба; ‎французских, ‎породы ‎першерон,‏ ‎лошадей,‏ ‎влёкших ‎белые‏ ‎бочки ‎с‏ ‎водой; ‎самолётов, ‎летевших ‎настолько ‎низко,‏ ‎что‏ ‎были‏ ‎различимы ‎злые‏ ‎лица ‎пилотов.

Ты‏ ‎видишь, ‎на‏ ‎гребень‏ ‎балки ‎медленно,‏ ‎смешной ‎неуклюжий ‎утёнок, ‎вползает ‎нелёгкий‏ ‎танк; ‎и‏ ‎воспоминание,‏ ‎словно ‎в ‎отдалении‏ ‎— ‎кто‏ ‎говорит? ‎отец? ‎прадед? ‎—‏ ‎«Как‏ ‎на ‎тигру‏ ‎вместе ‎с‏ ‎нами ‎пойдёшь ‎— ‎возьми ‎запасные‏ ‎портки.‏ ‎Такое ‎всегда‏ ‎и ‎со‏ ‎всеми. ‎Смеяться ‎никто ‎не ‎будет.‏ ‎Возьми!»‏ ‎—‏ ‎и ‎ты‏ ‎снова ‎испытаешь‏ ‎нестерпимое ‎ощущение‏ ‎внутреннего‏ ‎ожога, ‎раскалённой‏ ‎иглы, ‎пронзающей ‎твои ‎внутренности, ‎когда‏ ‎бронированная ‎башня‏ ‎переводит‏ ‎орудие, ‎выбирая ‎тебя,‏ ‎а ‎другой‏ ‎частью ‎сознания ‎спокойно ‎отмечаешь:‏ ‎поднявшийся‏ ‎на ‎задние‏ ‎лапы ‎тигр‏ ‎походит ‎на ‎человека. ‎Столетия ‎укладываются‏ ‎в‏ ‎секунды, ‎благодаря‏ ‎которым ‎цепочка‏ ‎поколений ‎продолжена ‎и ‎тобой.

Пятнадцать ‎минут,‏ ‎полчаса.‏ ‎В‏ ‎зале ‎прилёта‏ ‎вас ‎никто‏ ‎не ‎встретил.

Наберёшь‏ ‎номер‏ ‎заместителя ‎министра,‏ ‎желая ‎сказать: ‎это ‎именно ‎тот‏ ‎аэродром, ‎на‏ ‎котором‏ ‎Паулюс ‎пытался ‎обеспечить‏ ‎воздушный ‎мост‏ ‎— ‎последнюю ‎надежду ‎окружённой‏ ‎6-й‏ ‎армии ‎вермахта.‏ ‎Замминистра ‎ответит:‏ ‎— ‎Ы-ы… ‎Ну ‎дык… ‎У‏ ‎нас‏ ‎губер ‎тут.‏ ‎Вы ‎такси,‏ ‎но ‎чтоб ‎чек! ‎— ‎По‏ ‎какому‏ ‎адресу?‏ ‎— ‎На‏ ‎Сарпинский! ‎Главное,‏ ‎тебя ‎встретят!

— Сарпинский?‏ ‎—‏ ‎оживился ‎таксист.‏ ‎— ‎Как ‎же, ‎остров ‎на‏ ‎Волге, ‎теперь‏ ‎там‏ ‎гражданский ‎форум. ‎Живут‏ ‎в ‎палатках,‏ ‎готовят ‎на ‎кострах. ‎Тысячи‏ ‎две‏ ‎ребят. ‎Можно‏ ‎грант ‎получить,‏ ‎племяшка ‎второй ‎год ‎ездит. ‎Я‏ ‎вас‏ ‎отвезу ‎к‏ ‎переправе.

Посередине ‎реки‏ ‎тебе ‎кажется, ‎будто ‎баржа ‎уменьшилась,‏ ‎наяву‏ ‎стала‏ ‎малой ‎и‏ ‎неизрешечённой, ‎как-то‏ ‎слёг ‎дым‏ ‎горящих‏ ‎нефтехранилищ, ‎утолён‏ ‎голод ‎пуль. ‎Только ‎солнечный ‎блеск,‏ ‎чистый ‎песчаный‏ ‎берег‏ ‎приближающегося ‎острова, ‎ослепительная‏ ‎улыбка ‎парня,‏ ‎сидящего ‎за ‎штурвалом ‎катера‏ ‎из‏ ‎неизвестного, ‎прочного,‏ ‎как ‎листовая‏ ‎сталь, ‎и ‎вдруг ‎лёгкого, ‎как‏ ‎папье-маше,‏ ‎материала: ‎«Вот‏ ‎они, ‎уже‏ ‎встретят!» ‎— ‎и ‎словно ‎отвечая,‏ ‎тоненькая‏ ‎фигурка‏ ‎на ‎пристани‏ ‎машет ‎вам.

Зимний‏ ‎вечер, ‎бульвар,‏ ‎мягкий‏ ‎снег, ‎золотое‏ ‎свечение ‎за ‎стеклянной ‎дверью ‎библиотеки.‏ ‎Ты ‎случайно‏ ‎попал‏ ‎на ‎лекцию ‎известной‏ ‎писательницы.

— Нашей ‎письменности‏ ‎почти ‎пять ‎тысяч ‎лет.‏ ‎Полных‏ ‎пять ‎тысяч‏ ‎лет ‎истории‏ ‎литературы. ‎И ‎за ‎всё ‎это‏ ‎время‏ ‎были ‎написаны‏ ‎все ‎возможные‏ ‎истории, ‎был ‎изложен ‎абсолютно ‎любой‏ ‎сюжет.‏ ‎Поэтому‏ ‎сейчас ‎нам‏ ‎остаётся ‎только‏ ‎один ‎сюжет,‏ ‎—‏ ‎говорит ‎она,‏ ‎— ‎только ‎самый ‎простой. ‎Повесть‏ ‎о ‎проститутке,‏ ‎которая‏ ‎не ‎может ‎получать‏ ‎наслаждение ‎от‏ ‎физической ‎любви. ‎Повесть ‎о‏ ‎сыне,‏ ‎который ‎не‏ ‎в ‎силах‏ ‎найти ‎блудного ‎отца. ‎Повесть ‎о‏ ‎мужчине,‏ ‎который ‎не‏ ‎в ‎состоянии‏ ‎забыть ‎об ‎один ‎раз ‎увиденной‏ ‎женщине.

И‏ ‎всё‏ ‎то ‎же‏ ‎самое ‎ощущение‏ ‎невидимого ‎удара,‏ ‎когда‏ ‎ты ‎понимаешь:‏ ‎да, ‎это ‎твоя ‎жизнь, ‎да,‏ ‎это ‎твоя‏ ‎смерть,‏ ‎и ‎твоя ‎судьба,‏ ‎и ‎твоя‏ ‎бесконечность.

— Я ‎должна ‎забрать ‎ваш‏ ‎посадочный‏ ‎талон. ‎И‏ ‎квитанцию ‎на‏ ‎такси, ‎пожалуйста. ‎Могу ‎предложить ‎вам‏ ‎чаю?

А‏ ‎если ‎бы‏ ‎в ‎Измайловском‏ ‎не ‎уронил ‎бокал; ‎если ‎бы‏ ‎закончились‏ ‎авиабилеты;‏ ‎если ‎бы‏ ‎нацеленная ‎в‏ ‎сердце ‎тигра‏ ‎винтовка‏ ‎подала ‎осечку?

Ты‏ ‎смотришь ‎на ‎монитор, ‎в ‎белой‏ ‎прямоугольник ‎нового‏ ‎сообщения.‏ ‎Ты ‎напишешь ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎давно ‎употребляешь ‎наркотики. ‎Твоё‏ ‎наркотическое‏ ‎вещество ‎названо‏ ‎первыми ‎буквами‏ ‎алфавита: ‎А, ‎Б.

— Я ‎отведу ‎вас‏ ‎на‏ ‎площадку ‎«Медиа».‏ ‎Хотя ‎ой,‏ ‎извините, ‎я ‎с ‎вами ‎даже‏ ‎не‏ ‎поздоровалась!

Ты‏ ‎напишешь ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎смотришь ‎на‏ ‎неё,‏ ‎перебираешь ‎её‏ ‎фотографии ‎в ‎социальной ‎сети. ‎И‏ ‎хотел ‎бы‏ ‎зарыться‏ ‎бледным ‎лицом ‎в‏ ‎её ‎сокровенные‏ ‎волосы, ‎и ‎хотел ‎бы‏ ‎нежно‏ ‎и ‎трепетно‏ ‎ласкать ‎её‏ ‎царственное ‎и ‎совершенное ‎тело, ‎и‏ ‎хотел‏ ‎бы ‎истринуть‏ ‎усладостную ‎частицу‏ ‎жизни ‎в ‎неё. ‎И ‎смотря‏ ‎на‏ ‎неё,‏ ‎ты ‎хотел‏ ‎бы ‎создать‏ ‎многомиллиардный ‎бизнес,‏ ‎написать‏ ‎нобелевскую ‎речь,‏ ‎пройти ‎по ‎канату, ‎натянутому ‎меж‏ ‎небоскрёбов, ‎или‏ ‎в‏ ‎Государственную ‎Думу. ‎Ты‏ ‎хотел ‎этого‏ ‎не ‎для ‎того, ‎чтобы‏ ‎основать‏ ‎рабочие ‎места,‏ ‎отстоять ‎суверенитет,‏ ‎ободрить ‎обездоленных, ‎— ‎ты ‎хотел‏ ‎бы‏ ‎этого ‎для‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎можно ‎было ‎уставить ‎её ‎спальню‏ ‎цветами,‏ ‎привезёнными‏ ‎спецрейсом ‎из‏ ‎Венесуэлы; ‎украсить‏ ‎её ‎точёную‏ ‎шею‏ ‎бриллиантом ‎с‏ ‎лучшей ‎биржи ‎Антверпена; ‎уместить ‎на‏ ‎первой ‎странице‏ ‎романа,‏ ‎который ‎выложат ‎пирамидой‏ ‎в ‎главном‏ ‎зале ‎книгомагазина ‎«Москва», ‎посвящение‏ ‎ей.

— Я‏ ‎знаю, ‎о‏ ‎чём ‎ты‏ ‎думаешь, ‎— ‎говорит ‎Габриэль ‎Арамов.‏ ‎—‏ ‎Но ‎девушка‏ ‎— ‎она‏ ‎ведь ‎не ‎того ‎ждёт. ‎А‏ ‎надо‏ ‎—‏ ‎обнять, ‎чтобы‏ ‎перехватило ‎дыхание.‏ ‎А ‎надо‏ ‎—‏ ‎поцеловать, ‎чтобы‏ ‎ах! ‎А ‎надо ‎— ‎сказать:‏ ‎«Я ‎хочу‏ ‎тебя!»

Ты‏ ‎напишешь ‎о ‎том,‏ ‎что ‎никогда‏ ‎не ‎расскажешь ‎ей ‎о‏ ‎своих‏ ‎чувствах: ‎и‏ ‎не ‎потому,‏ ‎будто ‎у ‎тебя ‎нет ‎шансов‏ ‎не‏ ‎то ‎чтобы‏ ‎на ‎любовь,‏ ‎но ‎даже ‎на ‎благосклонную ‎улыбку,‏ ‎—‏ ‎а‏ ‎потому, ‎что‏ ‎воплотить ‎мечту‏ ‎въявь ‎—‏ ‎означает‏ ‎убить ‎горечь‏ ‎необладания, ‎которая ‎побуждала ‎пересекать ‎радиационные‏ ‎пояса ‎и‏ ‎читать‏ ‎на ‎передовицах ‎центральных‏ ‎газет ‎заметки‏ ‎о ‎своих ‎онлайн-трансляциях; ‎да‏ ‎и‏ ‎разве ‎же‏ ‎возможен ‎союз‏ ‎мужчины ‎и ‎женщины ‎без ‎того,‏ ‎чтобы‏ ‎одна ‎личность‏ ‎не ‎пыталась‏ ‎тиранически ‎возобладать ‎и ‎всеподавить ‎иную,‏ ‎и‏ ‎без‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎каждый ‎день,‏ ‎каждую ‎секунду‏ ‎ваши‏ ‎отношения ‎не‏ ‎умирали ‎из ‎тягостных ‎мелочей, ‎которые‏ ‎только ‎пожирали‏ ‎время,‏ ‎только ‎отвлекали ‎от‏ ‎величайшей ‎цели:‏ ‎поменяй ‎мусор, ‎вынеси ‎лампочку,‏ ‎завари‏ ‎голубцов?

Ты ‎вспоминаешь‏ ‎детали, ‎ты‏ ‎не ‎помнишь ‎о ‎главном. ‎Открытые‏ ‎туфли‏ ‎под ‎маленькую‏ ‎лёгкую ‎ногу,‏ ‎тонкий ‎пояс ‎на ‎платье ‎леопардовой‏ ‎расцветки,‏ ‎тёмные‏ ‎волосы, ‎кожа‏ ‎с ‎медным‏ ‎отливом, ‎чуть‏ ‎раскосые‏ ‎большие ‎глаза‏ ‎— ‎еле ‎ощутимая ‎дисгармония, ‎без‏ ‎которой ‎не‏ ‎предстал‏ ‎бы ‎шедевр. ‎И‏ ‎да, ‎как‏ ‎её ‎зовут, ‎ведь ‎она‏ ‎представилась,‏ ‎едва ‎ты‏ ‎вышел ‎на‏ ‎остров? ‎Сидеть ‎под ‎навесом ‎на‏ ‎берегу,‏ ‎за ‎грубо‏ ‎сбитым ‎столом,‏ ‎на ‎широкой ‎лавке ‎обедая ‎с‏ ‎другими‏ ‎экспертами,‏ ‎прилетевшими ‎ради‏ ‎лекций ‎площадкам:‏ ‎«Волонтёрство», ‎«Медиа»,‏ ‎«Гражданское‏ ‎общество» ‎—‏ ‎и ‎искать ‎в ‎телефоне, ‎скрывая‏ ‎от ‎посторонних‏ ‎экран,‏ ‎личный ‎профиль ‎заместителя‏ ‎министра: ‎искать‏ ‎в ‎социальной ‎сети ‎(помнил,‏ ‎как‏ ‎его-то ‎зовут‏ ‎— ‎вот‏ ‎же ‎карточка), ‎и ‎снова ‎ощутить‏ ‎нестерпимый‏ ‎ожог, ‎найдя‏ ‎в ‎списке‏ ‎его ‎друзей ‎фотографию. ‎Ошибки ‎быть‏ ‎не‏ ‎могло,‏ ‎тебе ‎даже‏ ‎не ‎надо‏ ‎сравнивать ‎изображение,‏ ‎которое‏ ‎хранится ‎на‏ ‎сверхнадёжном ‎сервере ‎за ‎многие ‎вёрсты,‏ ‎в ‎толще‏ ‎гренландского‏ ‎ледника, ‎— ‎с‏ ‎лицом ‎девушки,‏ ‎разливающей ‎майский ‎чай ‎в‏ ‎четырёх‏ ‎шагах. ‎Ты‏ ‎— ‎она.‏ ‎Анна ‎Бырова. ‎Ошибки ‎не ‎может‏ ‎быть,‏ ‎ведь ‎в‏ ‎твоём ‎подсознании,‏ ‎равно ‎как ‎и ‎у ‎каждого,‏ ‎навечно‏ ‎и‏ ‎враз ‎определена‏ ‎единственно ‎верная‏ ‎комбинация: ‎вот‏ ‎этот‏ ‎цвет ‎радужной‏ ‎оболочки ‎глаз, ‎вот ‎эта ‎конституция‏ ‎тела, ‎вот‏ ‎эта‏ ‎длина ‎стопы, ‎—‏ ‎фенотип. ‎Облик‏ ‎женщины, ‎чей ‎генетический ‎код‏ ‎наилучшим‏ ‎образом ‎войдёт‏ ‎в ‎сочетание‏ ‎с ‎твоим ‎— ‎для ‎рождения‏ ‎здоровых‏ ‎и ‎жизнеспособных‏ ‎детей, ‎ради‏ ‎хромосомного ‎разнообразия, ‎ради ‎выживания ‎вида.‏ ‎Ошибки‏ ‎не‏ ‎будет, ‎потому‏ ‎что ‎это‏ ‎сильнее ‎тебя,‏ ‎сильнее‏ ‎чего ‎бы‏ ‎то ‎ни ‎было. ‎Электрохимические ‎импульсы‏ ‎в ‎коре‏ ‎головного‏ ‎мозга, ‎пороховые ‎газы,‏ ‎толкающие ‎пулю‏ ‎в ‎стволе.

Заканчивая ‎письмо, ‎ты‏ ‎напишешь‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎тебе‏ ‎остаётся ‎только ‎попросить ‎Бога, ‎чтобы‏ ‎Он‏ ‎даровал ‎ей‏ ‎достойного ‎мужа;‏ ‎попросить ‎не ‎за ‎этого ‎человека,‏ ‎ибо‏ ‎её‏ ‎муж ‎и‏ ‎так ‎будет‏ ‎счастливейшим ‎из‏ ‎мужей‏ ‎и ‎рядом‏ ‎с ‎нею ‎сам ‎станет ‎равен‏ ‎богам, ‎—‏ ‎нет,‏ ‎попросить ‎за ‎неё,‏ ‎чтобы ‎Он‏ ‎даровал ‎ей ‎благополучие ‎хотя‏ ‎бы‏ ‎за ‎то,‏ ‎что ‎она‏ ‎вдохновила ‎Творца ‎на ‎великое ‎творение,‏ ‎сама‏ ‎не ‎подозревая‏ ‎о ‎том.‏ ‎Допечатав ‎точку, ‎ты ‎поразишься, ‎как‏ ‎могло‏ ‎твоё‏ ‎послание ‎занять‏ ‎ровно ‎весь‏ ‎прямоугольник ‎нового‏ ‎сообщения:‏ ‎весь, ‎ни‏ ‎на ‎пробел ‎меньше, ‎ни ‎на‏ ‎строку ‎больше.‏ ‎Такое‏ ‎случается, ‎когда ‎рукой‏ ‎водит ‎Бог.

И‏ ‎опять ‎звонок ‎правительственного ‎номера;‏ ‎система‏ ‎услужливо ‎определит‏ ‎— ‎последнее‏ ‎общение ‎три ‎месяца ‎назад: ‎—‏ ‎В‏ ‎общем, ‎значит.‏ ‎Нам ‎площадка‏ ‎«Медиа», ‎и ‎преподаватель. ‎Как ‎бы‏ ‎вылет‏ ‎завтра.‏ ‎— ‎Куда?‏ ‎— ‎Во‏ ‎Владивосток. ‎Посадочную‏ ‎квитанцию!!

Вы‏ ‎обедаете ‎на‏ ‎волжском ‎берегу, ‎на ‎Сарпинском ‎острове.‏ ‎И ‎в‏ ‎беседе‏ ‎с ‎почётным ‎гостем,‏ ‎заместителем ‎министра‏ ‎(о, ‎как ‎непринуждённо ‎теперь‏ ‎он‏ ‎беседует, ‎как‏ ‎случайно ‎и‏ ‎властно ‎обнимет, ‎когда ‎смеются ‎вместе),‏ ‎она‏ ‎упоминает, ‎что‏ ‎её ‎мама‏ ‎— ‎русская, ‎а ‎что ‎её‏ ‎папа‏ ‎—‏ ‎узбек. ‎Впрочем,‏ ‎она ‎добавит,‏ ‎не ‎люблю‏ ‎отца,‏ ‎были ‎некоторые‏ ‎моменты ‎в ‎семье, ‎иногда ‎хочу,‏ ‎чтобы ‎об‏ ‎этом‏ ‎человеке ‎ничто ‎не‏ ‎напоминало.

Она ‎—‏ ‎Анна ‎Бырова. ‎Миллионный ‎раз‏ ‎пересматриваешь‏ ‎её ‎фотографии‏ ‎в ‎соцсети:‏ ‎вот, ‎пару ‎недель ‎назад, ‎—‏ ‎вот‏ ‎она ‎с‏ ‎красным ‎дипломом‏ ‎на ‎фоне ‎Сталинградского ‎университета, ‎и‏ ‎в‏ ‎таком‏ ‎же ‎платье‏ ‎— ‎конечно,‏ ‎не ‎ядовито-багровом,‏ ‎а‏ ‎нежно-розовом, ‎бокал‏ ‎молодого ‎вина. ‎Как ‎смел ‎ты‏ ‎полагать, ‎будто‏ ‎она‏ ‎глупа, ‎— ‎ведь‏ ‎разве-таки ‎возможно‏ ‎существование ‎красоты ‎без ‎ума‏ ‎и‏ ‎мудрости, ‎за‏ ‎которыми ‎следуют‏ ‎и ‎изящный ‎вкус, ‎и ‎железная‏ ‎дисциплина:‏ ‎трижды ‎в‏ ‎неделю ‎—‏ ‎спортзал, ‎четырежды ‎— ‎косметолог, ‎и‏ ‎бесконечно‏ ‎—‏ ‎улыбка, ‎доброжелательная,‏ ‎без ‎малейших‏ ‎намёков ‎на‏ ‎переход‏ ‎за ‎грань,‏ ‎а ‎только ‎выражая ‎готовность ‎помочь,‏ ‎как ‎и‏ ‎подобает‏ ‎хорошему ‎воспитанию. ‎И‏ ‎отныне ‎тебя‏ ‎не ‎прельстят ‎ни ‎власть,‏ ‎ни‏ ‎богоискательство, ‎ни‏ ‎богатство, ‎ни‏ ‎довести ‎до ‎исступления ‎и ‎бросить‏ ‎на‏ ‎бой ‎толпу,‏ ‎точно ‎оппозиционер‏ ‎Алексеев, ‎у ‎которого ‎ты ‎брал‏ ‎интервью‏ ‎в‏ ‎автозаке, ‎—‏ ‎нет, ‎исключительно‏ ‎красота ‎женщины:‏ ‎это‏ ‎единственное, ‎что‏ ‎представляло ‎смысл, ‎это ‎единственное, ‎что‏ ‎имело ‎значение.

— Я‏ ‎знаю,‏ ‎о ‎чём ‎ты‏ ‎думаешь, ‎—‏ ‎говорит ‎Габриэль ‎Арамов. ‎Он‏ ‎полноват,‏ ‎сед, ‎улыбчив.‏ ‎Он ‎выстроил‏ ‎медиа-империю. ‎Он ‎один ‎из ‎влиятельнейших‏ ‎людей‏ ‎страны. ‎—‏ ‎А ‎ты‏ ‎думаешь, ‎девушка ‎— ‎она ‎разве‏ ‎того‏ ‎ждёт?‏ ‎А ‎она‏ ‎ждёт ‎—‏ ‎чтобы ‎увидел‏ ‎её,‏ ‎подошёл, ‎встал‏ ‎перед ‎ней, ‎сказал: ‎«Ты ‎станешь‏ ‎мой ‎женой».‏ ‎А‏ ‎она ‎ждёт ‎—‏ ‎увидел ‎её‏ ‎первый ‎раз, ‎подошёл ‎к‏ ‎ней,‏ ‎взял ‎за‏ ‎руку, ‎уверенно,‏ ‎свысока, ‎спокойно ‎сказал: ‎«Ты ‎станешь‏ ‎моей‏ ‎женой».

17 октября, ‎в‏ ‎такси ‎к‏ ‎аэропорту, ‎запустишь ‎на ‎телефоне ‎свежее‏ ‎приложение‏ ‎для‏ ‎просмотра ‎видеороликов‏ ‎(чем ‎бы‏ ‎то ‎себя‏ ‎занять‏ ‎по-за ‎восемь‏ ‎часов ‎до ‎Владивостока). ‎Не ‎надеясь,‏ ‎не ‎думая,‏ ‎выводишь‏ ‎по ‎строке ‎поиска‏ ‎её ‎имя‏ ‎— ‎первое, ‎что ‎всегда‏ ‎приходило‏ ‎на ‎ум.

Ты‏ ‎уже ‎забыл,‏ ‎каково ‎испытывать ‎незаметный ‎удар ‎каждой‏ ‎клеточкой‏ ‎тела, ‎и‏ ‎жаркую ‎истому,‏ ‎и ‎дрожь, ‎и ‎головокружение, ‎и‏ ‎лёгкость,‏ ‎как‏ ‎падаешь, ‎оступившись‏ ‎на ‎льду.‏ ‎Стоп-кадр ‎одного‏ ‎из‏ ‎найденных ‎видео.‏ ‎Смоляные ‎волосы, ‎прямой ‎нос, ‎большие‏ ‎и ‎чуть‏ ‎раскосые‏ ‎глаза, ‎высокий ‎лоб,‏ ‎тонкие ‎губы,‏ ‎слегка ‎вытянутый ‎овал ‎лица,‏ ‎крыловидные‏ ‎брови.

Тебе ‎кажется,‏ ‎сердце ‎остановится.‏ ‎Поначалу ‎до ‎двухсот ‎в ‎минуту,‏ ‎потом‏ ‎до ‎неосциллирующего‏ ‎прочерка.

Негнущимся ‎пальцем‏ ‎крутануть ‎комментарии: ‎«слова, ‎исполнение» ‎—‏ ‎какой-то‏ ‎сталинградский‏ ‎певец; ‎«актриса»‏ ‎— ‎а...‏ ‎а... ‎задыхаешься.‏ ‎Анна‏ ‎Бырова.

Чёрно-белый ‎видеоклип‏ ‎неизвестной ‎музыкальной ‎группы. ‎Ты ‎снова‏ ‎понимаешь: ‎где‏ ‎бы‏ ‎она ‎ни ‎была,‏ ‎где ‎бы‏ ‎ни ‎оказалась ‎— ‎любое‏ ‎окружение‏ ‎станет ‎совершенным,‏ ‎потому ‎что‏ ‎совершенство ‎— ‎она.

Объектив ‎камеры ‎висел‏ ‎над‏ ‎широкой ‎кроватью.‏ ‎На ‎одной‏ ‎половине ‎метался, ‎дремал, ‎сидел ‎молодой‏ ‎человек,‏ ‎тот‏ ‎самый ‎сталинградец.‏ ‎На ‎другой‏ ‎лежала ‎она.‏ ‎Она‏ ‎была ‎в‏ ‎нижнем ‎белье. ‎Две ‎полоски ‎тончайшего‏ ‎шёлка ‎едва‏ ‎прикрывали‏ ‎её ‎грудь ‎и‏ ‎бёдра ‎—‏ ‎и ‎что ‎может ‎быть‏ ‎восхитительнее,‏ ‎чем ‎тонкая‏ ‎талия ‎и‏ ‎высокая ‎грудь, ‎чем ‎такая ‎тонкая‏ ‎талия‏ ‎и ‎такая‏ ‎высокая ‎грудь;‏ ‎но ‎и ‎до ‎предела ‎раздетая,‏ ‎она‏ ‎оставалась‏ ‎по-прежнему ‎стыдливой‏ ‎и ‎скромной,‏ ‎по-прежнему ‎ясноокой‏ ‎и‏ ‎чистой. ‎Тебе‏ ‎захочется ‎только ‎одного: ‎дверь ‎машины,‏ ‎мешком ‎на‏ ‎шоссе,‏ ‎чтобы ‎никогда, ‎никогда,‏ ‎никогда, ‎никогда‏ ‎больше ‎не ‎наблюдать ‎этого‏ ‎законченного,‏ ‎несравненного, ‎божественного,‏ ‎на ‎веки‏ ‎и ‎тысячелетия ‎застывшего ‎в ‎динамике‏ ‎фильма.

Ты‏ ‎будешь ‎потрясён‏ ‎выразительностью ‎скупой‏ ‎картины: ‎чёрный ‎фон ‎комнаты, ‎белая‏ ‎простыня,‏ ‎белое‏ ‎великолепное, ‎без‏ ‎единого ‎грамма‏ ‎жира, ‎но‏ ‎и‏ ‎без ‎бугристых‏ ‎мускулов, ‎именное ‎такое, ‎каким ‎и‏ ‎должно ‎быть,‏ ‎совершенное‏ ‎женское ‎тело ‎в‏ ‎чёрных ‎кружевах‏ ‎трусиков ‎и ‎бюстгальтера, ‎белое‏ ‎лицо‏ ‎с ‎печальными‏ ‎чёрными ‎глазами.

Видимо,‏ ‎таксист ‎кое-что ‎почувствовал, ‎или ‎увидел‏ ‎во‏ ‎внутрисалонном ‎зеркале‏ ‎(банальный ‎штамп,‏ ‎казавшийся ‎тебе ‎искусственным ‎в ‎киноамериканщине)‏ ‎и‏ ‎спросил;‏ ‎наверное: ‎«Вызвать‏ ‎скорую?», ‎или‏ ‎может ‎быть:‏ ‎«Какой‏ ‎терминал?».

Её ‎чёрные‏ ‎глаза ‎казались ‎бездонными, ‎тело ‎и‏ ‎лицо ‎—‏ ‎особенно‏ ‎тонко ‎очерченными ‎на‏ ‎деколоризованной ‎киноплёнке.

Они‏ ‎были ‎рядом ‎(следовательно, ‎он‏ ‎одет;‏ ‎но ‎его,‏ ‎пересмотрев ‎ролик‏ ‎двести ‎семьдесят ‎раз, ‎почему-то ‎не‏ ‎запомнил),‏ ‎однако ‎она‏ ‎оставалась ‎бесконечно‏ ‎далека. ‎И ‎хотя ‎всё ‎было‏ ‎явно‏ ‎до‏ ‎слов, ‎ты‏ ‎подсоединил ‎наушники‏ ‎и ‎выслушал‏ ‎очевидные,‏ ‎много ‎раз‏ ‎повторённые, ‎бесхитростные ‎слова ‎— ‎именно‏ ‎по ‎той‏ ‎мере‏ ‎искренние ‎и ‎пошлые,‏ ‎чтобы ‎через‏ ‎неделю ‎их ‎начал ‎повторять‏ ‎мир.

И‏ ‎он ‎пел‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎смотрел ‎на ‎неё ‎—‏ ‎он‏ ‎смотрел ‎на‏ ‎то, ‎как‏ ‎совершенна ‎её ‎красота, ‎как ‎легки‏ ‎и‏ ‎мимолётны‏ ‎её ‎движения,‏ ‎выверена ‎её‏ ‎поступь, ‎утончён‏ ‎её‏ ‎вкус. ‎И‏ ‎он ‎знал, ‎что ‎любой ‎мужчина‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё,‏ ‎чем ‎располагает, ‎ради‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎очутиться ‎с ‎ней: ‎глупый‏ ‎—‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё, ‎чтобы‏ ‎провести ‎с ‎ней ‎ночь; ‎умный‏ ‎—‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё, ‎чтобы‏ ‎провести ‎с ‎ней ‎жизнь. ‎Да,‏ ‎это‏ ‎было‏ ‎б ‎счастье:‏ ‎просто ‎смотреть‏ ‎на ‎то,‏ ‎как‏ ‎совершенна ‎её‏ ‎красота ‎— ‎о, ‎лишь ‎только‏ ‎смотреть, ‎и‏ ‎ничего‏ ‎больше, ‎не ‎пачкая‏ ‎великолепное ‎тело‏ ‎грязными ‎прикосновениями. ‎И ‎он‏ ‎пел‏ ‎ещё, ‎и‏ ‎он ‎пел‏ ‎о ‎том, ‎что ‎он ‎вспоминает‏ ‎её‏ ‎улыбку, ‎и‏ ‎смех, ‎ровные‏ ‎белые ‎зубы, ‎и ‎вспоминает ‎и‏ ‎её‏ ‎запах,‏ ‎и ‎жест,‏ ‎и ‎автограф,‏ ‎и ‎царственную‏ ‎стать‏ ‎женщины, ‎которой‏ ‎принадлежит ‎весь ‎мир, ‎потому ‎что‏ ‎она ‎обладает‏ ‎редчайшим‏ ‎и ‎исключительным ‎дарованием‏ ‎— ‎красотой,‏ ‎но ‎несмотря ‎на ‎то,‏ ‎остаётся‏ ‎проста ‎и‏ ‎внимательна, ‎открыта‏ ‎и ‎прямодушна. ‎И ‎он ‎пел‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎вспоминал ‎сочетание‏ ‎несовместимого, ‎эти ‎обращённые ‎к ‎нему‏ ‎добрые‏ ‎слова,‏ ‎приветствия, ‎случайные‏ ‎прикосновения ‎—‏ ‎всё, ‎бывшее‏ ‎с‏ ‎её ‎стороны‏ ‎только ‎проявлением ‎вежливости, ‎только ‎проявлением‏ ‎вежливости. ‎И‏ ‎единственные‏ ‎чувства, ‎которые ‎она‏ ‎испытывала ‎бы‏ ‎к ‎нему, ‎— ‎это‏ ‎снисходительная‏ ‎симпатия ‎к‏ ‎милой ‎комнатной‏ ‎собачке, ‎оригинальному ‎узору ‎стен. ‎Хорошо,‏ ‎что‏ ‎всё ‎ограничится‏ ‎ими, ‎пел‏ ‎он: ‎ведь ‎он ‎никогда ‎не‏ ‎смог‏ ‎бросить‏ ‎к ‎её‏ ‎ногам ‎земной‏ ‎шар, ‎выбрасывать‏ ‎миллионы,‏ ‎чтобы ‎она‏ ‎могла ‎одеваться ‎в ‎Милане ‎и‏ ‎Дюссельдорфе, ‎дать‏ ‎ей‏ ‎блестящее ‎общественное ‎положение,‏ ‎услышать ‎«Евгения‏ ‎Онегина» ‎в ‎Сиднейской ‎опере‏ ‎—‏ ‎то ‎есть‏ ‎дать ‎наименьшее,‏ ‎чего ‎она ‎заслуживала. ‎Ты ‎пересматриваешь‏ ‎ролик‏ ‎до ‎тех‏ ‎пор, ‎пока‏ ‎не ‎разряжается ‎телефон, ‎и ‎удивляясь‏ ‎тому,‏ ‎как‏ ‎можно ‎столь‏ ‎большой ‎текст‏ ‎уложить ‎в‏ ‎три-два‏ ‎песенных ‎куплета.

— Сынуля,‏ ‎ну ‎что? ‎— ‎спрашивает ‎мама.‏ ‎— ‎Не‏ ‎убивайся,‏ ‎не ‎нужно. ‎Ведь‏ ‎никто ‎и‏ ‎никогда ‎не ‎будет ‎любить‏ ‎тебя‏ ‎сильнее, ‎чем‏ ‎я.

— Да, ‎никто‏ ‎и ‎никогда ‎не ‎будет ‎любить‏ ‎меня‏ ‎сильнее, ‎чем‏ ‎ты.

И ‎ты‏ ‎будешь ‎поражён, ‎когда ‎восемьдесят ‎парней‏ ‎и‏ ‎девчонок,‏ ‎и ‎даже‏ ‎и ‎постарше‏ ‎тебя, ‎начнут‏ ‎выполнять‏ ‎распоряжения ‎лектора:‏ ‎подначивая ‎с ‎малозначительного ‎(так ‎здорово,‏ ‎как ‎нас‏ ‎много,‏ ‎усядемся ‎полукругом) ‎и‏ ‎до ‎подавляющих‏ ‎личности: ‎а ‎теперь ‎сыграем‏ ‎в‏ ‎«Луноход» ‎(выбрал‏ ‎девушку ‎небольшого‏ ‎роста, ‎в ‎мешковатой ‎футболке, ‎с‏ ‎бесцветными‏ ‎волосами, ‎с‏ ‎неровными ‎брекетированными‏ ‎зубами; ‎не ‎потому, ‎что ‎она‏ ‎неуверенна‏ ‎и‏ ‎боязлива, ‎нет,‏ ‎а ‎именно‏ ‎потому, ‎что‏ ‎она‏ ‎отважна ‎и‏ ‎баллотировалась ‎в ‎депутаты ‎муниципального ‎собрания,‏ ‎она ‎хочет‏ ‎быть‏ ‎первой, ‎и ‎быть‏ ‎в ‎центре‏ ‎внимания) ‎— ‎начинайте. ‎Встаёте‏ ‎не‏ ‎четвереньки, ‎ползаете,‏ ‎как ‎ребёнок‏ ‎— ‎вы ‎помните, ‎вы ‎же‏ ‎были‏ ‎ребёнком? ‎—‏ ‎со ‎словами:‏ ‎«пи-у, ‎пи-у, ‎я ‎— ‎Луноход!»,‏ ‎а‏ ‎потом‏ ‎касаетесь ‎кого-нибудь‏ ‎носом ‎под‏ ‎коленку, ‎и‏ ‎он‏ ‎тоже ‎опускается,‏ ‎и ‎так ‎ползаете, ‎пока ‎не‏ ‎вовлечены ‎все.

Потом‏ ‎ты‏ ‎упомянул, ‎насколько ‎символично‏ ‎оказаться ‎именно‏ ‎здесь, ‎на ‎берегу ‎Волги,‏ ‎сегодня,‏ ‎23 ‎августа,‏ ‎но ‎ничего‏ ‎не ‎увидел ‎в ‎ответном ‎ожидании‏ ‎лиц.‏ ‎Неужели? ‎То‏ ‎есть ‎кому‏ ‎как ‎не ‎вам, ‎сталинградцам?.. ‎Устало‏ ‎и‏ ‎нехотя:‏ ‎школа, ‎ветеранский‏ ‎час…

Неожиданно ‎ты‏ ‎принялся ‎объяснять,‏ ‎как‏ ‎день ‎в‏ ‎день, ‎ранним ‎утром, ‎когда ‎катер‏ ‎вёз ‎тебя‏ ‎на‏ ‎остров ‎Сарпинский, ‎семьдесят‏ ‎лет ‎назад,‏ ‎23 ‎августа ‎1942-го, ‎танковый‏ ‎корпус‏ ‎генерала ‎фон‏ ‎Виттерсхайма ‎прорывается‏ ‎к ‎Волге ‎на ‎участке ‎Латошинка–Рынок,‏ ‎в‏ ‎десяти ‎минутах‏ ‎быстрой ‎ходьбы‏ ‎от ‎ещё ‎работающего ‎Тракторного ‎завода.‏ ‎Вечером,‏ ‎в‏ ‎16 ‎часов‏ ‎18 ‎минут,‏ ‎массированный ‎авианалёт.‏ ‎Взметённые‏ ‎очаги ‎пожаров‏ ‎сливаются ‎воедино. ‎Перегретые ‎воздушные ‎массы‏ ‎подняты ‎в‏ ‎тропосферу.‏ ‎Нагреваемый ‎следом ‎холодный‏ ‎воздух ‎также‏ ‎восходит ‎вверх. ‎Гигантский ‎огненный‏ ‎вихрь‏ ‎— ‎доменная‏ ‎печь. ‎В‏ ‎эпицентре ‎— ‎одна ‎тысяча ‎градусов.‏ ‎Телеграфные‏ ‎столбы ‎вспыхивают,‏ ‎как ‎спички.‏ ‎На ‎улицах ‎и ‎площадях ‎горит‏ ‎асфальт.

— Какое‏ ‎отношение‏ ‎то, ‎что‏ ‎вы ‎нам‏ ‎рассказываете, ‎имеет‏ ‎к‏ ‎некоммерческим ‎организациям‏ ‎и ‎нью-медиа?

Странно, ‎а ‎не ‎спросили‏ ‎во ‎время‏ ‎игры‏ ‎в ‎«Луноходы». ‎Весьма‏ ‎опасный ‎момент.

Помолчав,‏ ‎ты ‎медленно ‎пересёк ‎шатёр,‏ ‎где‏ ‎происходила ‎лекция,‏ ‎сел ‎на‏ ‎траву ‎подле ‎возмутителя, ‎не ‎смотря‏ ‎на‏ ‎него. ‎Помолчал;‏ ‎Господи, ‎спаси;‏ ‎зачинаем.

— Во-первых. ‎Нужно ‎говорить ‎не ‎«то,‏ ‎что‏ ‎вы‏ ‎рассказываете», ‎а‏ ‎«то, ‎о‏ ‎чём ‎вы‏ ‎рассказываете».‏ ‎Во-вторых. ‎У‏ ‎меня ‎в ‎кошельке ‎сто ‎золотых‏ ‎рублей. ‎(Доставая.)‏ ‎Кстати,‏ ‎что ‎я ‎только‏ ‎что ‎сделал?‏ ‎Правильно: ‎визуализировал ‎образ. ‎Теперь‏ ‎эти‏ ‎конкретные ‎деньги‏ ‎заставят ‎вас‏ ‎поверить, ‎что ‎они ‎почти ‎в‏ ‎ваших‏ ‎руках. ‎Ну‏ ‎так ‎вот.‏ ‎(По-прежнему ‎не ‎глядя ‎на ‎обидчика,‏ ‎ой‏ ‎ли‏ ‎всем ‎понятно:‏ ‎обратился ‎к‏ ‎нему.) ‎Я‏ ‎предлагаю‏ ‎вам ‎сто‏ ‎золотых ‎рублей, ‎коль ‎скоро ‎вы‏ ‎согласитесь ‎немедленно‏ ‎встать‏ ‎на ‎моё ‎место‏ ‎и ‎хотя‏ ‎бы ‎десять ‎минут ‎рассказывать‏ ‎о‏ ‎Сталинградской ‎битве,‏ ‎так, ‎чтобы‏ ‎нам ‎было ‎интересно ‎послушать. ‎(Победно‏ ‎оглядев‏ ‎аудиторию.) ‎Меня‏ ‎ведь ‎вам‏ ‎было ‎интересно? ‎Так ‎что ‎же,‏ ‎всего‏ ‎десять‏ ‎минут ‎—‏ ‎предлагаю ‎вам,‏ ‎то ‎есть‏ ‎по‏ ‎целому ‎червонцу‏ ‎в ‎минуту, ‎предлагаю ‎вам, ‎сталинградцу.

— Я‏ ‎родился ‎в‏ ‎Ростове‏ ‎же!

— Разумеется, ‎написано ‎у‏ ‎вас ‎на‏ ‎футболке. ‎Ну ‎а ‎я‏ ‎в‏ ‎Мытищах ‎—‏ ‎разве ‎что‏ ‎меняет? ‎И ‎в-третьих. ‎Возражая ‎оппоненту,‏ ‎вы‏ ‎можете ‎привязаться‏ ‎не ‎к‏ ‎очевидному ‎факту, ‎который ‎нельзя ‎оспорить,‏ ‎а,‏ ‎например,‏ ‎к ‎ошибкам‏ ‎речи, ‎как‏ ‎сделал ‎ранее‏ ‎я‏ ‎в ‎вашем‏ ‎отношении. ‎Кстати, ‎сколько ‎у ‎меня‏ ‎аргументов? ‎Припоминаете?‏ ‎Во-первых,‏ ‎во-вторых… ‎Три. ‎Всегда‏ ‎используйте ‎троичную‏ ‎композицию, ‎ибо ‎она ‎убедительна.

Разумеется,‏ ‎вопрос‏ ‎очень ‎важный.‏ ‎Действительно: ‎почему?‏ ‎Потому ‎что ‎современный ‎медиа-менеджер ‎—‏ ‎это‏ ‎всегда ‎лидер,‏ ‎а ‎главное‏ ‎качество ‎лидера ‎— ‎мастерство ‎общения,‏ ‎а‏ ‎главное‏ ‎в ‎мастерстве‏ ‎общения ‎—‏ ‎сила ‎убеждать.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎современная‏ ‎медиа-среда ‎— ‎это ‎угодить ‎в‏ ‎автозак ‎вместе‏ ‎с‏ ‎Алексеевым, ‎чтобы ‎взять‏ ‎у ‎него‏ ‎интервью ‎на ‎волшебную ‎пуговицу.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎современные‏ ‎медиа-технологии ‎—‏ ‎это ‎два ‎часа ‎девятнадцать ‎минут‏ ‎под‏ ‎ледяным ‎дождём‏ ‎у ‎дверей‏ ‎гостиницы ‎«Фонтенбло», ‎куда ‎не ‎пустили‏ ‎на‏ ‎пресс-конференцию;‏ ‎дожидаться, ‎уже‏ ‎на ‎выход,‏ ‎и ‎ровно‏ ‎тогда,‏ ‎не ‎ранее,‏ ‎не ‎попозже, ‎когда ‎не ‎вильнёт‏ ‎увернуться ‎—‏ ‎под‏ ‎камеру ‎и ‎под‏ ‎диктофон:

— Так ‎что‏ ‎с ‎тем ‎переводным ‎векселем?

По‏ ‎крайней‏ ‎мере, ‎так‏ ‎тебе ‎говорил‏ ‎Габриаэль ‎Арамов. ‎Но ‎ты, ‎рассказывая,‏ ‎не‏ ‎верил, ‎во‏ ‎что ‎говорил,‏ ‎в ‎отличие ‎от ‎него, ‎потому‏ ‎что‏ ‎единственное,‏ ‎для ‎чего‏ ‎ты ‎выводил‏ ‎ребят ‎на‏ ‎широкий‏ ‎берег ‎острова‏ ‎Сарпинский ‎в ‎упражнение ‎с ‎«Луноходом»,‏ ‎— ‎сугубо‏ ‎для‏ ‎того, ‎чтобы ‎Анна‏ ‎Бырова ‎заметила,‏ ‎насколько ‎оригинальна ‎твоя ‎лекция‏ ‎и‏ ‎насколько ‎легко‏ ‎ты ‎управляешь‏ ‎толпой ‎самых ‎горделивых ‎и ‎самовлюблённых,‏ ‎кого‏ ‎никто ‎и‏ ‎никогда ‎не‏ ‎покорял ‎не ‎по ‎воле, ‎поскольку‏ ‎их‏ ‎призвание‏ ‎— ‎создавать‏ ‎смыслы.

И ‎она‏ ‎действительно ‎прошла‏ ‎мимо‏ ‎(она ‎ведь‏ ‎в ‎оргкомитете ‎форума), ‎и ‎она‏ ‎улыбнулась, ‎и‏ ‎когда‏ ‎она ‎подавала ‎чай,‏ ‎ты ‎подумал:‏ ‎из ‎этих ‎тонких ‎рук‏ ‎выпил‏ ‎бы ‎даже‏ ‎яд, ‎если‏ ‎окончательное, ‎что ‎различимо ‎в ‎жизни,‏ ‎будет‏ ‎её ‎лицо.‏ ‎Поздним ‎вечером‏ ‎отвезут ‎на ‎микроавтобусе ‎«уаз-буханка», ‎и‏ ‎ты‏ ‎радовался,‏ ‎что ‎сидеть‏ ‎рядом ‎и‏ ‎за ‎ней‏ ‎—‏ ‎поэтому, ‎не‏ ‎скрываясь, ‎можно ‎постоянно ‎смотреть ‎на‏ ‎неё. ‎Ты‏ ‎сидел,‏ ‎когда ‎она ‎садилась,‏ ‎и ‎первой‏ ‎мечтой ‎была, ‎чтобы ‎она‏ ‎рядом‏ ‎с ‎тобой,‏ ‎но ‎ты‏ ‎понял, ‎насколько ‎счастлив, ‎раз ‎можно‏ ‎именно‏ ‎так, ‎беспечно‏ ‎и ‎не‏ ‎скрываясь, ‎любоваться ‎наискось ‎от ‎неё.

За‏ ‎окном‏ ‎на‏ ‎поля ‎опускался‏ ‎розовый ‎серп‏ ‎заката, ‎в‏ ‎низине‏ ‎скользил ‎туман.‏ ‎Машина ‎тряслась ‎на ‎рытвинах, ‎показывая‏ ‎тебе ‎небо,‏ ‎высокое,‏ ‎ещё ‎голубоватое, ‎с‏ ‎расходящейся ‎полосой‏ ‎дыма ‎спокойного ‎костра ‎и‏ ‎с‏ ‎одиноким ‎дубом‏ ‎на ‎холме.‏ ‎В ‎подступающем ‎тумане, ‎казалось, ‎корни‏ ‎дерева‏ ‎росли ‎из-под‏ ‎облаков. ‎Ты‏ ‎открыл ‎окно. ‎Лёгкий ‎прохладный ‎ветер‏ ‎с‏ ‎невидимой‏ ‎отсюда ‎реки,‏ ‎живой ‎освежающий‏ ‎воздух. ‎По‏ ‎другую‏ ‎сторону, ‎уже‏ ‎почти ‎в ‎темноте, ‎золотые ‎огоньки‏ ‎в ‎квадратных‏ ‎оконцах‏ ‎изб, ‎наклонное ‎бревно‏ ‎журавля-колодца, ‎верхним‏ ‎концом ‎взлетевшее ‎выше ‎крыш.

Ты‏ ‎вспоминал‏ ‎когда-то ‎увиденную‏ ‎киноленту, ‎где‏ ‎ангел, ‎увидев ‎цирковую ‎гимнастку, ‎оставил‏ ‎своё‏ ‎божественное, ‎чтобы‏ ‎остаться ‎с‏ ‎ней. ‎Ты ‎жалел ‎об ‎одном:‏ ‎что‏ ‎у‏ ‎тебя ‎нет‏ ‎бессмертия, ‎от‏ ‎которого ‎отказываются‏ ‎ради‏ ‎женщины.

Легли ‎в‏ ‎бревенчатом ‎доме, ‎с ‎высоким, ‎теряющимся‏ ‎в ‎темноте‏ ‎потолком,‏ ‎с ‎еле ‎ощутимым‏ ‎запахом ‎остывающего‏ ‎после ‎знойного ‎дня ‎дерева.‏ ‎Потемнело,‏ ‎во ‎дворе‏ ‎поставили ‎стол,‏ ‎и ‎вместе ‎со ‎всеми ‎ты‏ ‎осушил‏ ‎первый ‎стакан‏ ‎(в ‎отличие‏ ‎от ‎них ‎— ‎последний ‎и‏ ‎яблочного‏ ‎сока),‏ ‎и ‎рядом‏ ‎с ‎тобой‏ ‎была ‎Анна,‏ ‎и‏ ‎ты ‎опять‏ ‎мог, ‎не ‎скрывая, ‎засматриваться ‎в‏ ‎неё, ‎и‏ ‎опять‏ ‎напомнил: ‎сегодня ‎23‏ ‎августа. ‎Все‏ ‎искренне ‎удивились, ‎а ‎даже‏ ‎она,‏ ‎сталинградка: ‎—‏ ‎И ‎что?

Ты‏ ‎лёг ‎спать, ‎заснул, ‎не ‎слыша‏ ‎пьяной‏ ‎беседы, ‎ни‏ ‎посвиста ‎соловья.‏ ‎Много ‎ночей ‎ты ‎плакал, ‎вспоминая‏ ‎ночь,‏ ‎когда‏ ‎она ‎была‏ ‎близко, ‎за‏ ‎дощатой ‎стеной.‏ ‎И‏ ‎ты ‎вспоминал‏ ‎ту ‎ночь, ‎посмотрев ‎тот ‎видеоролик,‏ ‎посмотрев ‎на‏ ‎её‏ ‎великолепное ‎тело, ‎и‏ ‎ясно ‎вспоминал‏ ‎сон ‎и ‎явь, ‎каплю‏ ‎вина,‏ ‎стекавшую ‎по‏ ‎тонкой ‎губе,‏ ‎свободное ‎платье, ‎белевшее ‎в ‎темноте‏ ‎(когда‏ ‎успела ‎переодеться?),‏ ‎и ‎как‏ ‎машина ‎везла ‎вас ‎через ‎поле,‏ ‎когда‏ ‎тебе‏ ‎казалось, ‎будто‏ ‎счастье ‎—‏ ‎вот.

Наутро ‎замминистра‏ ‎посмеивался:‏ ‎— ‎Куда‏ ‎свалил? ‎А ‎девки ‎всё ‎о‏ ‎тебе ‎аскали‏ ‎—‏ ‎подушёл?

И ‎ты ‎вспоминал‏ ‎первый ‎день,‏ ‎как ‎и ‎первую ‎ночь,‏ ‎утро‏ ‎дня ‎второго,‏ ‎и ‎говорил‏ ‎так ‎и ‎не ‎подысканные ‎слова.‏ ‎Твои‏ ‎сутки ‎на‏ ‎острове ‎истекли,‏ ‎следовало ‎уезжать.

У ‎реки, ‎на ‎пристани,‏ ‎она‏ ‎спросила:‏ ‎мне ‎надо‏ ‎в ‎Сталинград,‏ ‎не ‎знаете,‏ ‎где‏ ‎купить ‎контактные‏ ‎линзы?

Ты ‎подошёл ‎к ‎ней, ‎дотронулся‏ ‎до ‎локтя‏ ‎—‏ ‎посмотрим ‎на ‎телефоне?

Она‏ ‎улыбнулась ‎и‏ ‎подалась ‎— ‎конечно!

И ‎она‏ ‎доверчиво‏ ‎и ‎внимательно‏ ‎смотрела ‎на‏ ‎тебя. ‎Позже ‎ты ‎понимал, ‎что‏ ‎она‏ ‎смотрела ‎так‏ ‎потому, ‎что‏ ‎ей ‎нужны ‎были ‎контактные ‎линзы,‏ ‎тогда‏ ‎как‏ ‎единственным ‎адресом‏ ‎оптики ‎бывал‏ ‎ты.

Сеть ‎на‏ ‎телефоне,‏ ‎однако, ‎не‏ ‎заработала ‎— ‎закончились ‎деньги ‎или‏ ‎много ‎чего.

Она‏ ‎продолжала‏ ‎ждать, ‎испытывая ‎неловкость,‏ ‎а ‎ты‏ ‎неуклюже ‎повторял ‎— ‎вот‏ ‎те‏ ‎надо ‎же‏ ‎ну ‎как‏ ‎будто ‎сейчас ‎подождите ‎минуточку ‎чуть‏ ‎почти‏ ‎— ‎и‏ ‎кто-нибудь ‎рядом‏ ‎успел ‎подсказать, ‎она ‎села ‎на‏ ‎последнее‏ ‎свободное‏ ‎место ‎в‏ ‎отходящем ‎катере,‏ ‎и ‎ты‏ ‎смотрел‏ ‎на ‎летевший‏ ‎по ‎волнам ‎белый ‎корпус, ‎который,‏ ‎удаляясь, ‎похож‏ ‎на‏ ‎альбатроса, ‎потом ‎на‏ ‎чайку, ‎потом‏ ‎на ‎бабочку, ‎и ‎тебе‏ ‎казалось,‏ ‎будто ‎впереди‏ ‎— ‎жизнь.

В‏ ‎аэропорту ‎Владивостока ‎вас, ‎как ‎ни‏ ‎удивительно,‏ ‎встретили. ‎Ты‏ ‎стоял ‎на‏ ‎палубе ‎военного ‎транспорта, ‎с ‎тремя‏ ‎парусными‏ ‎мачтами‏ ‎и ‎пока‏ ‎небольшой, ‎но‏ ‎уже ‎хищной‏ ‎паровой‏ ‎трубой. ‎Чувствуя‏ ‎жжение ‎в ‎глазах, ‎вместе ‎с‏ ‎остальными ‎зачарованно‏ ‎созерцал‏ ‎просторный ‎укрытый ‎залив,‏ ‎густой ‎широколиственный‏ ‎лес ‎над ‎белой ‎песчаной‏ ‎каймой.‏ ‎Ни ‎одной‏ ‎постройки ‎на‏ ‎берегу, ‎ни ‎одного ‎столба ‎дыма‏ ‎промеж‏ ‎высокими ‎сопками.‏ ‎И ‎вы‏ ‎слушали ‎удивительную, ‎торжественную ‎тишину, ‎и‏ ‎вы‏ ‎знали,‏ ‎что ‎перенесёте‏ ‎на ‎эту‏ ‎землю ‎имена‏ ‎античных‏ ‎богов ‎и‏ ‎героев, ‎подобно ‎первым ‎людям, ‎давая‏ ‎всему ‎названия:‏ ‎бухта‏ ‎Патрокл, ‎бухта ‎Улисс,‏ ‎бухта ‎Золотой‏ ‎Рог, ‎бухта ‎Аякс. ‎И‏ ‎вслед‏ ‎за ‎античным‏ ‎логосом ‎здесь‏ ‎пребудет ‎слава ‎тысячелетий, ‎здесь ‎раскинется‏ ‎город,‏ ‎новый ‎Второй‏ ‎Рим, ‎величавый‏ ‎Цареград ‎Восточный.

И ‎ты ‎подобрал ‎те‏ ‎слова,‏ ‎которыми‏ ‎наконец ‎обратишься‏ ‎к ‎ней‏ ‎в ‎социальной‏ ‎сети;‏ ‎привычными ‎до‏ ‎автоматизма ‎жестами ‎нашёл ‎её ‎профиль,‏ ‎как ‎делал‏ ‎семь‏ ‎тысяч ‎раз, ‎пересматривая‏ ‎её ‎фотографии.

Страница‏ ‎удалена.

Не ‎сразу ‎прийти ‎в‏ ‎себя,‏ ‎тупо ‎разглядывая‏ ‎заглушку, ‎соответствующую‏ ‎деактивированному ‎профилю. ‎С ‎холодом ‎осознать:‏ ‎бегущие‏ ‎следом ‎охотники‏ ‎слишком ‎медленно‏ ‎вскидывают ‎карабины. ‎Противотанковые ‎орудия ‎слишком‏ ‎медленно‏ ‎разворачиваются‏ ‎в ‎ту‏ ‎сторону. ‎Остались‏ ‎лишь ‎ты‏ ‎и‏ ‎тигр. ‎Мгновение‏ ‎растягивается ‎на ‎столетия, ‎которые ‎ты‏ ‎проживаешь ‎в‏ ‎бесконечных‏ ‎жизнях.

Страница ‎Анны ‎Быровой‏ ‎удалена.

Ты ‎хотел‏ ‎бы ‎завербоваться ‎на ‎китобойное‏ ‎судно,‏ ‎поднять ‎мятеж,‏ ‎убить ‎капитана,‏ ‎взять ‎курс ‎к ‎фиордам ‎Гренландии,‏ ‎послать‏ ‎радиограмму ‎правительствам‏ ‎и ‎некоммерческим‏ ‎организациям: ‎тебе ‎не ‎нужна ‎она,‏ ‎пусть‏ ‎она‏ ‎живёт ‎своей‏ ‎жизнью, ‎пусть‏ ‎она ‎найдёт‏ ‎себе‏ ‎мужа, ‎высокого,‏ ‎сильного, ‎накачанного, ‎богатого, ‎не ‎такого,‏ ‎как ‎ты,‏ ‎не‏ ‎рохлю, ‎с ‎дорогой‏ ‎машиной ‎и‏ ‎широким ‎ремнём; ‎и ‎что‏ ‎ты‏ ‎хотел ‎просто‏ ‎голыми ‎руками‏ ‎расковырять ‎пещеру ‎под ‎ледниковым ‎шельфом‏ ‎—‏ ‎там ‎сервер‏ ‎социальной ‎сети,‏ ‎там ‎должны ‎быть ‎резервные ‎копии‏ ‎графических‏ ‎файлов,‏ ‎должны ‎быть,‏ ‎обязаны ‎—‏ ‎чтобы ‎ещё‏ ‎раз‏ ‎увидеть ‎её‏ ‎лицо.

Ты ‎в ‎библиотеке, ‎на ‎лекции‏ ‎современной ‎писательницы.

— Сейчас,‏ ‎когда‏ ‎все ‎истории ‎уже‏ ‎давно ‎рассказаны,‏ ‎единственный ‎выход ‎из ‎тупика‏ ‎принципиальной‏ ‎исчерпанности ‎возможных‏ ‎сюжетов ‎—‏ ‎заключается ‎в ‎нелинейном ‎повествовании. ‎Читателя‏ ‎должна‏ ‎занимать ‎не‏ ‎интрига, ‎а‏ ‎неожиданность ‎монтажных ‎переходов; ‎не ‎ожидание‏ ‎следующего‏ ‎поступка‏ ‎героев, ‎—‏ ‎поскольку ‎вполне‏ ‎очевидно: ‎современный‏ ‎герой‏ ‎никогда ‎ничего‏ ‎не ‎свершит, ‎— ‎а ‎внезапность‏ ‎ухода ‎в‏ ‎другой‏ ‎хронологический ‎пласт ‎или‏ ‎в ‎далеко‏ ‎отстоящую ‎географическую ‎зону.

Звонок ‎от‏ ‎правительственного‏ ‎номера. ‎Заместитель‏ ‎министра.

— Тамо ‎тут‏ ‎вот ‎это. ‎Едь ‎сюда. ‎В‏ ‎Белый‏ ‎домик. ‎—‏ ‎Зачем? ‎—‏ ‎Нужна ‎сигнатура. ‎— ‎Когда? ‎—‏ ‎Через‏ ‎двадцать‏ ‎минут. ‎Я‏ ‎такси. ‎Только‏ ‎чек ‎сохрани!

Терпеливо‏ ‎объясняешь,‏ ‎мол, ‎из-под‏ ‎моих ‎Мытищ ‎на ‎автомобиле ‎и‏ ‎за ‎три‏ ‎часа,‏ ‎если ‎пробка.

Трясясь ‎в‏ ‎электричке ‎до‏ ‎Ярославского ‎вокзала, ‎размышляешь ‎о‏ ‎том,‏ ‎что ‎этот‏ ‎вокзал ‎очень‏ ‎похож ‎на ‎другой, ‎в ‎противоположном‏ ‎конце‏ ‎магистрали, ‎за‏ ‎9 ‎298‏ ‎километров; ‎и ‎стоит ‎ли ‎ежедневно‏ ‎затрачивать‏ ‎полтора‏ ‎часа ‎на‏ ‎дорогу, ‎то‏ ‎есть ‎по‏ ‎три‏ ‎часа ‎итого,‏ ‎почти ‎сутки ‎в ‎неделю, ‎свыше‏ ‎месяца ‎в‏ ‎году,‏ ‎чтобы ‎утром ‎и‏ ‎вечером ‎непременно‏ ‎видеть ‎панельные ‎типовые ‎дома‏ ‎и‏ ‎забитые ‎машинами‏ ‎дворовые ‎газоны.

Примерно‏ ‎каждые ‎четыре ‎минуты ‎он ‎звонит,‏ ‎выкрикивая:‏ ‎— ‎Ты‏ ‎где? ‎Где‏ ‎сейчас? ‎Ты ‎щас ‎где? ‎Где‏ ‎там‏ ‎ты?

В‏ ‎кабинете ‎с‏ ‎видом ‎на‏ ‎памятник ‎Столыпину‏ ‎швырнул‏ ‎через ‎тиковый‏ ‎стол ‎документы.

— Поставь ‎сигнатуру… ‎Куда?! ‎Здесь‏ ‎не ‎надо‏ ‎смотреть!!‏ ‎Сигнатура ‎здесь!

Ты ‎прижимаешь‏ ‎подушечку ‎пальца‏ ‎к ‎сине-голубому ‎квадрату ‎под‏ ‎актом‏ ‎о ‎выполнении‏ ‎работ ‎(оказании‏ ‎услуг, ‎поставки ‎товаров). ‎Звук ‎падения‏ ‎капли,‏ ‎цвет ‎меняется‏ ‎на ‎архивно-серый.‏ ‎Подпись ‎подтверждена.

— Как ‎тут ‎сказано, ‎я‏ ‎получил‏ ‎за‏ ‎две ‎лекции‏ ‎тысячу ‎девятьсот‏ ‎сорок ‎два‏ ‎рубля‏ ‎золотом.

Он ‎даже‏ ‎не ‎дал ‎договорить ‎про ‎ещё‏ ‎тридцать ‎серебряных‏ ‎копеек.‏ ‎Откинулся ‎в ‎кресле,‏ ‎ногу ‎на‏ ‎ногу, ‎руки ‎на ‎груди.

— Понимаешь,‏ ‎да,‏ ‎а ‎ну‏ ‎как ‎ещё?‏ ‎Где ‎ТЗ, ‎а ‎где ‎факт?‏ ‎А‏ ‎затраты ‎чем?‏ ‎Хочешь, ‎ну-ка‏ ‎вот ‎мы ‎тебя ‎в ‎пул‏ ‎молодых‏ ‎журналистов.‏ ‎Ксиву ‎слабаем,‏ ‎у ‎Медвежонка‏ ‎интервью ‎подмазнёшь.

Мама‏ ‎всегда‏ ‎говорила: ‎чересчур‏ ‎мягкотелый. ‎Рассеянно ‎крутя ‎пуговицу, ‎ты‏ ‎поставил ‎подпись.

— Не‏ ‎боитесь,‏ ‎завтра ‎это ‎покажут‏ ‎на ‎телеканале‏ ‎Габриэля ‎Арамова?

Замминистра ‎хохочет. ‎Пьян.

— Завтра‏ ‎я‏ ‎буду ‎там,‏ ‎где ‎его‏ ‎телеканал ‎не ‎фыряет.

Кружится ‎голова. ‎Зайди‏ ‎в‏ ‎туалет. ‎Аккуратно‏ ‎вымой ‎руки.‏ ‎Сними ‎свитер, ‎майку. ‎Мокрыми ‎одноразовыми‏ ‎полотенцами‏ ‎торс.‏ ‎Уже ‎двадцать‏ ‎пять. ‎Сполосни‏ ‎под ‎мышками.‏ ‎Не‏ ‎имеет ‎смысла.‏ ‎Но ‎теперь ‎уже ‎лучше. ‎Ты‏ ‎не ‎запер‏ ‎дверь.‏ ‎Кто ‎войдёт? ‎Нельзя‏ ‎расстраивать ‎маму.‏ ‎Здесь ‎одна ‎туалетная ‎кабинка.‏ ‎Мост‏ ‎на ‎остров‏ ‎Русский. ‎Без‏ ‎разделения ‎на ‎мужчин ‎или ‎женщин.

Дверь‏ ‎открылась,‏ ‎некто ‎заглянул‏ ‎— ‎«Извините!»‏ ‎— ‎смущённым ‎рывком ‎захлопнул. ‎Может‏ ‎быть,‏ ‎в‏ ‎полсекунды. ‎Хватило‏ ‎и ‎того.

Ты‏ ‎узнал ‎бы‏ ‎её‏ ‎и ‎за‏ ‎краткое ‎мгновение, ‎и, ‎стоя ‎спиной,‏ ‎в ‎отражении‏ ‎в‏ ‎зеркале, ‎и ‎в‏ ‎душной ‎полутьме.‏ ‎Эти ‎долгие ‎тёмные ‎волосы,‏ ‎эти‏ ‎большие ‎миндалевидные‏ ‎глаза, ‎это‏ ‎изящество ‎одежды, ‎какого ‎не ‎видывал‏ ‎у‏ ‎тысяч ‎других.

Да,‏ ‎следовало ‎бежать.‏ ‎Но ‎ты ‎несколько ‎минут ‎не‏ ‎мог‏ ‎и‏ ‎пошевелиться. ‎Убрал‏ ‎затылок ‎из-под‏ ‎холодной ‎воды.‏ ‎В‏ ‎нелепой ‎позе‏ ‎скорчился ‎под ‎сушилкой ‎для ‎рук.‏ ‎Протёр ‎волосы‏ ‎майкой.‏ ‎Натянул ‎чёрный ‎свитер.

Её‏ ‎не ‎было‏ ‎в ‎коридоре. ‎Её ‎не‏ ‎было‏ ‎в ‎подъезде.‏ ‎Её ‎не‏ ‎было ‎у ‎памятника ‎Столыпину.

Пересилив ‎себя,‏ ‎вернулся‏ ‎в ‎кабинет‏ ‎замминистра:

— Не ‎знаете…‏ ‎одну ‎девушку? ‎Она ‎была… ‎в‏ ‎Сталинграде.‏ ‎И‏ ‎у ‎вас‏ ‎в ‎друзьях.‏ ‎Анна ‎Бырова?

Оскал‏ ‎мокрого‏ ‎тигра:

— Знал ‎—‏ ‎был ‎бы ‎прокурор! ‎Иди ‎в‏ ‎юг!

Пульс ‎Москвы‏ ‎—‏ ‎бешеное ‎мельтешение, ‎аритмия,‏ ‎рябь ‎на‏ ‎потоке ‎времени, ‎всепрощающий ‎омут.

Пульс‏ ‎Волги‏ ‎— ‎мерная‏ ‎волна, ‎незаметно‏ ‎крепнущая ‎от ‎ручейка ‎под ‎валдайской‏ ‎часовней‏ ‎до ‎бескрайних‏ ‎нефтяных ‎полей‏ ‎Каспия. ‎Волна ‎Волги ‎— ‎череда‏ ‎ударов‏ ‎о‏ ‎меридиональную, ‎с‏ ‎севера ‎на‏ ‎юг, ‎линию‏ ‎берегов,‏ ‎от ‎которых,‏ ‎в ‎широтном ‎протяжении, ‎с ‎океана‏ ‎до ‎океана,‏ ‎расходится‏ ‎пульс ‎артерии, ‎утверждающей‏ ‎власть ‎над‏ ‎Евразией, ‎стало ‎быть, ‎над‏ ‎всей‏ ‎сушей. ‎Сердце‏ ‎Волги ‎—‏ ‎Царицын, ‎Сталинград.

Пульсы ‎Владивостока ‎— ‎еле‏ ‎ощутимые‏ ‎вибрации ‎тайных‏ ‎струн, ‎помеченных‏ ‎в ‎старых ‎картах ‎пунктирными ‎сообщениями‏ ‎от‏ ‎одного‏ ‎значительного ‎порта‏ ‎к ‎другому:‏ ‎Бомбей ‎–‏ ‎Порт-Элизабет,‏ ‎Ванкувер ‎–‏ ‎Сингапур. ‎Здесь, ‎глубоко ‎в ‎толще‏ ‎залива ‎Золотой‏ ‎Рог,‏ ‎покоится ‎невидимое ‎переплетение‏ ‎этих ‎силовых‏ ‎нитей, ‎один ‎из ‎ключей‏ ‎власти‏ ‎над ‎океаном.

Вас‏ ‎везли ‎через‏ ‎бухту, ‎через ‎низководный ‎мост, ‎и‏ ‎вы‏ ‎словно ‎летели‏ ‎над ‎зеркалом‏ ‎вод, ‎между ‎тёмно-зелёными ‎сопками, ‎в‏ ‎отрогах‏ ‎которых‏ ‎безмолвно ‎лежал‏ ‎туман.

Ты ‎начитываешь‏ ‎лекцию. ‎Жжение‏ ‎в‏ ‎глазах ‎делается‏ ‎непереносимым.

Конечно, ‎больше ‎восьми ‎часов, ‎иссушённый‏ ‎воздух ‎аэробуса.‏ ‎Наоборот,‏ ‎здесь ‎— ‎высокая‏ ‎влажность ‎и‏ ‎эндемичная ‎микрофлора. ‎Тебе ‎нужно‏ ‎к‏ ‎врачу. ‎Зачем,‏ ‎купи ‎капли‏ ‎в ‎аптеке, ‎обычный ‎конъюнктивит. ‎А‏ ‎вдруг‏ ‎нет?

Вечером ‎откроешь‏ ‎на ‎телефоне‏ ‎адреса ‎ближайших ‎офтальмологий. ‎Совсем ‎недалеко,‏ ‎на‏ ‎острове‏ ‎Русский, ‎новая‏ ‎глазная ‎клиника‏ ‎в ‎медицинском‏ ‎центре‏ ‎Дальневосточного ‎федерального‏ ‎университета. ‎Заходишь ‎на ‎сайт, ‎изучаешь‏ ‎отзывы ‎(бесцельная‏ ‎трата‏ ‎времени ‎— ‎чего‏ ‎ради?..)

Габриэль ‎А.,‏ ‎52 ‎года. ‎Вижу ‎мир‏ ‎наизнанку.‏ ‎Заботливый ‎эксимерный‏ ‎лазер.

Танаки-сан, ‎возраст‏ ‎не ‎указан. ‎Now ‎my ‎eyes‏ ‎are‏ ‎excellent. ‎Russians‏ ‎were ‎really‏ ‎cooler ‎than ‎House, ‎M.D.!

Анна ‎Иванова,‏ ‎22.‏ ‎Благодаря‏ ‎вам ‎я…

Протёр‏ ‎слезящиеся ‎зрачки.‏ ‎Неважно, ‎пускай‏ ‎прикасаться‏ ‎нельзя. ‎Интересная‏ ‎книга ‎отзывов, ‎да ‎ещё ‎с‏ ‎фотографиями. ‎Хотя‏ ‎как‏ ‎иначе, ‎реальные ‎пациенты.

Анна‏ ‎Иванова, ‎22.‏ ‎Благодаря ‎вам ‎я…

Тот ‎же‏ ‎медный‏ ‎оттенок, ‎те‏ ‎же ‎раскосые‏ ‎большие, ‎те ‎же ‎иссиня-чёрные.

Унять ‎сердце.

Припомнить‏ ‎раздражённую‏ ‎складку ‎в‏ ‎уголках ‎губ,‏ ‎когда ‎спрашивала ‎о ‎контактных ‎линзах,‏ ‎и‏ ‎неприязненное‏ ‎упоминание ‎отцовской‏ ‎фамилии.

Ты ‎даже‏ ‎не ‎отрабатываешь‏ ‎альтернативные‏ ‎варианты: ‎украденная‏ ‎при ‎рождении ‎сестра-близнец, ‎ленивый ‎копирайтер,‏ ‎натыривший ‎по-на‏ ‎соцсетям.‏ ‎Ты ‎просто ‎и‏ ‎всегда ‎знаешь:‏ ‎она.

Медленно ‎сходишь ‎с ‎ума,‏ ‎силясь‏ ‎различить ‎в‏ ‎очень ‎долгой,‏ ‎миллионноходовой ‎игре ‎какую-либо ‎взаимосвязь, ‎хоть‏ ‎какой-либо‏ ‎смысл: ‎осечка‏ ‎танкового ‎снаряда,‏ ‎конъюнктивит ‎во ‎Владивостоке, ‎Анна ‎Бырова,‏ ‎Анна‏ ‎Иванова.

Сутки‏ ‎на ‎краю‏ ‎земли ‎кончатся.‏ ‎Ты ‎вернёшься‏ ‎в‏ ‎Москву.

— Я ‎знаю,‏ ‎о ‎чём ‎ты ‎думаешь, ‎—‏ ‎говорит ‎Габриэль‏ ‎Арамов.‏ ‎— ‎Ты ‎мог‏ ‎бы ‎взять‏ ‎в ‎жёны ‎любую, ‎и‏ ‎может,‏ ‎именно ‎так‏ ‎и ‎поступишь,‏ ‎и ‎может, ‎у ‎вас ‎будет‏ ‎семья‏ ‎и ‎вам‏ ‎будет ‎хорошо;‏ ‎но ‎однажды ‎случайно ‎ты ‎снова‏ ‎повстречаешь‏ ‎её,‏ ‎не ‎спрашивай‏ ‎как, ‎не‏ ‎спрашивай, ‎почему‏ ‎так‏ ‎получится, ‎просто‏ ‎знай: ‎получится ‎так ‎— ‎и‏ ‎всё: ‎твоя‏ ‎жизнь‏ ‎будет ‎кончена, ‎и‏ ‎ты ‎ничто‏ ‎в ‎жизни ‎не ‎возненавидишь‏ ‎так,‏ ‎как, ‎просыпаясь‏ ‎каждое ‎утро,‏ ‎заспанное ‎лицо ‎жены, ‎и ‎ты‏ ‎будешь‏ ‎думать ‎о‏ ‎ней, ‎лёжа‏ ‎рядом ‎с ‎той. ‎А ‎если‏ ‎родятся‏ ‎дети?‏ ‎И ‎разве‏ ‎у ‎тебя‏ ‎не ‎будет‏ ‎закипать‏ ‎кровь ‎после‏ ‎одного ‎взгляда ‎на ‎неё, ‎разве‏ ‎внутри ‎тебя‏ ‎всё‏ ‎не ‎будет ‎петь‏ ‎и ‎трепетать‏ ‎после ‎одного ‎взгляда, ‎и‏ ‎разве‏ ‎ты ‎не‏ ‎хотел ‎бы‏ ‎испытывать ‎это ‎упоение ‎всю ‎жизнь,‏ ‎вновь‏ ‎и ‎снова?

— Но‏ ‎то, ‎о‏ ‎чём ‎вы ‎говорите, ‎называется ‎похоть.

— Нет,‏ ‎нет!‏ ‎Разве‏ ‎оно ‎было‏ ‎у ‎тебя‏ ‎с ‎кем-либо‏ ‎другим,‏ ‎разве ‎ты‏ ‎вожделеешь ‎именно ‎плотского ‎соития? ‎Ты‏ ‎просто ‎хотел‏ ‎бы,‏ ‎чтобы ‎она ‎улыбалась,‏ ‎потому ‎что‏ ‎когда ‎она ‎улыбается, ‎то‏ ‎восходит‏ ‎солнце; ‎то‏ ‎просто ‎хотел‏ ‎бы ‎отдать ‎ей ‎всё, ‎самое‏ ‎себя,‏ ‎всё ‎своё‏ ‎естество ‎—‏ ‎ты ‎просто ‎хотел ‎бы ‎отдать‏ ‎большее,‏ ‎чем‏ ‎забрать. ‎Ибо‏ ‎это ‎сильнее‏ ‎тебя. ‎Это‏ ‎зов‏ ‎крови. ‎Предрешение‏ ‎Бога.

— Но ‎я-то ‎имел ‎другое... ‎то,‏ ‎о ‎чём‏ ‎вы‏ ‎описываете... ‎химия! ‎Но‏ ‎она ‎проходит.‏ ‎Любовь ‎живёт ‎три ‎года.‏ ‎Фредерик‏ ‎Бегбедер.

— Это ‎ложь.‏ ‎То ‎есть‏ ‎да, ‎иногда, ‎конечно, ‎— ‎да‏ ‎что‏ ‎там, ‎почти‏ ‎всегда, ‎—‏ ‎так ‎и ‎происходит. ‎Если ‎совпадёт‏ ‎фенотип‏ ‎—‏ ‎ты ‎знаешь‏ ‎ведь, ‎что́‏ ‎это, ‎—‏ ‎это‏ ‎лишь ‎полдела.‏ ‎Древние ‎греки, ‎а ‎может, ‎французские‏ ‎структуралисты, ‎—‏ ‎не‏ ‎помню ‎точно, ‎—‏ ‎учили, ‎что‏ ‎есть ‎16 ‎типов ‎характера,‏ ‎и‏ ‎каждый ‎из‏ ‎них ‎дробится‏ ‎ещё ‎на ‎великое ‎число ‎подтипов,‏ ‎так‏ ‎что ‎найти‏ ‎вот ‎свой‏ ‎идеальный ‎тип, ‎своё ‎идеальное ‎дополнение‏ ‎к‏ ‎фрагменту‏ ‎головоломки ‎—‏ ‎практически ‎невозможно.‏ ‎Вероятность ‎в‏ ‎минусовой‏ ‎степени. ‎Но‏ ‎вся ‎твоя ‎жизнь, ‎а, ‎вернее,‏ ‎то, ‎что‏ ‎за‏ ‎тысячи ‎лет ‎цепочка‏ ‎твоего ‎рода‏ ‎не ‎прервалась ‎и ‎ты‏ ‎появился,‏ ‎— ‎такая‏ ‎же ‎невозможность.‏ ‎Ты ‎спросишь: ‎но ‎как ‎узнать,‏ ‎что‏ ‎она ‎и‏ ‎есть ‎этот‏ ‎недостающий ‎фрагмент, ‎вернее, ‎как ‎вы‏ ‎сказали,‏ ‎что‏ ‎её ‎психологический‏ ‎тип ‎войдёт‏ ‎в ‎оптимальные‏ ‎резонансы‏ ‎с ‎моим?‏ ‎Ну ‎вот ‎представь, ‎1942-й, ‎туда-сюда,‏ ‎фронт. ‎Шмякнешься‏ ‎в‏ ‎окоп ‎слегка ‎попожжа́‏ ‎— ‎и‏ ‎пуля, ‎вылезешь ‎из ‎окопа‏ ‎на‏ ‎секунду ‎позже‏ ‎— ‎и‏ ‎мина. ‎Но ‎ты ‎всё ‎как-то‏ ‎так‏ ‎делал, ‎что‏ ‎выжил ‎же.‏ ‎Есть ‎какие-то ‎такие ‎законы, ‎значит.

— Но‏ ‎что,‏ ‎если‏ ‎вы ‎не‏ ‎правы? ‎—‏ ‎цепляясь ‎за‏ ‎любую‏ ‎возможность, ‎процедишь‏ ‎ты.

— Молчи. ‎На ‎Зелёном ‎углу, ‎на‏ ‎участке ‎42,‏ ‎попросишь‏ ‎китайца ‎Е; ‎мигнёшь‏ ‎ему: ‎от‏ ‎Габриэля. ‎Он ‎продаст ‎пистолет‏ ‎с‏ ‎одной ‎пулей.

— Но‏ ‎ведь ‎она‏ ‎не ‎любит ‎меня. ‎Разве ‎можно‏ ‎приказать‏ ‎сердцу?

— Нет, ‎разумеется,‏ ‎тебя ‎никогда‏ ‎не ‎полюбят; ‎но ‎это ‎имеет‏ ‎значение?‏ ‎Всегда‏ ‎один ‎любит,‏ ‎а ‎другой‏ ‎нет, ‎всегда‏ ‎один‏ ‎влюбляется, ‎а‏ ‎другой ‎позволяет. ‎Пойдёшь, ‎вытащишь ‎пистолет,‏ ‎скажешь ‎ей,‏ ‎что‏ ‎убьёшь ‎себя, ‎прямо‏ ‎здесь, ‎на‏ ‎месте, ‎может ‎быть, ‎отойдя‏ ‎за‏ ‎угол, ‎чтобы‏ ‎не ‎шокировать‏ ‎её, ‎— ‎если ‎она ‎откажется‏ ‎быть‏ ‎твоей ‎женой.‏ ‎Женщины ‎—‏ ‎они ‎жалостливы.

— Но ‎если ‎она ‎откажется?

— Тогда‏ ‎жизнь‏ ‎будет‏ ‎кончена. ‎Тогда‏ ‎будет ‎не‏ ‎жизнь, ‎а‏ ‎существование.‏ ‎Тогда ‎никогда‏ ‎и ‎никто ‎не ‎вдохновит ‎на‏ ‎великое ‎творчество,‏ ‎тогда‏ ‎никогда ‎и ‎никто‏ ‎не ‎будет‏ ‎побуждать ‎окунаться ‎в ‎смертельный‏ ‎бой,‏ ‎ставить ‎на‏ ‎карту ‎всё,‏ ‎головокружить ‎миллионами, ‎стяжать ‎колоссальное ‎состояние,‏ ‎стать‏ ‎первым ‎человеком‏ ‎страны, ‎войти‏ ‎в ‎круги ‎сильных ‎и ‎знаменитых‏ ‎—‏ ‎и‏ ‎всё ‎только‏ ‎для ‎того,‏ ‎чтобы ‎каждый‏ ‎день,‏ ‎каждый ‎час‏ ‎доказывать ‎своё ‎право ‎находиться ‎подле‏ ‎неё, ‎доказывать,‏ ‎что‏ ‎она ‎была ‎права,‏ ‎отобрав ‎из‏ ‎четырёх ‎миллиардов ‎тебя. ‎За‏ ‎великими‏ ‎мужчинами ‎всегда‏ ‎стояли ‎великие‏ ‎женщины. ‎В ‎ином ‎случае ‎ты‏ ‎никогда‏ ‎не ‎исполнишь‏ ‎того, ‎что‏ ‎в ‎тебя ‎вложил ‎Бог. ‎Преступление‏ ‎против‏ ‎твоего‏ ‎таланта, ‎утрата‏ ‎для ‎всего‏ ‎человечества.

Ты ‎спрашиваешь‏ ‎тихо:

— Выходит,‏ ‎и ‎у‏ ‎вас… ‎так ‎же?

Арамов ‎перестаёт ‎улыбаться.

Ночной‏ ‎дождь, ‎самолёт‏ ‎на‏ ‎Владивосток.

Ты ‎спокоен. ‎Вот‏ ‎её ‎новый‏ ‎профиль ‎в ‎соцсети ‎—‏ ‎Анна‏ ‎Иванова. ‎Вот‏ ‎её ‎место‏ ‎обучения: ‎школа ‎гуманитарных ‎наук ‎Дальневосточного‏ ‎федерального‏ ‎университета ‎(аспирантура).‏ ‎Адрес ‎—‏ ‎бухта ‎Аякс, ‎остров ‎Русский. ‎Ты‏ ‎отправишься‏ ‎туда,‏ ‎найдёшь ‎её‏ ‎там. ‎Впереди‏ ‎ещё ‎вечность,‏ ‎и‏ ‎можно ‎подождать‏ ‎у ‎входа. ‎Увидев, ‎подойдёшь ‎к‏ ‎ней ‎и‏ ‎скажешь:‏ ‎«Ты ‎станешь ‎моей‏ ‎женой».

И ‎пусть‏ ‎в ‎своей ‎жизни ‎ты‏ ‎ничего‏ ‎не ‎свершишь,‏ ‎но ‎на‏ ‎острове ‎Русский ‎ты ‎родишь ‎ребёнка.‏ ‎Ребёнок‏ ‎родится ‎от‏ ‎женщины, ‎родившейся‏ ‎в ‎Сталинграде. ‎Поэтому ‎он ‎сможет‏ ‎постичь‏ ‎незримые‏ ‎ритмы ‎Волги,‏ ‎устанавливающие ‎власть‏ ‎над ‎сушей.‏ ‎Ребёнок‏ ‎родится ‎во‏ ‎Владивостоке. ‎Поэтому ‎он ‎сможет ‎ощущать‏ ‎вибрацию ‎тайных‏ ‎струн,‏ ‎сходящихся ‎во ‎Втором‏ ‎Цареграде, ‎под‏ ‎Золотым ‎Рогом, ‎и ‎определяющих‏ ‎власть‏ ‎над ‎океаном.‏ ‎И ‎ты‏ ‎постареешь, ‎но ‎успеешь ‎дальнозорко ‎увидеть,‏ ‎как‏ ‎твой ‎сын‏ ‎— ‎наиболее‏ ‎совершенный ‎результат ‎видового ‎отбора, ‎какой‏ ‎бывает‏ ‎лишь‏ ‎при ‎исключительном,‏ ‎идеальном ‎сочетании‏ ‎отцовской ‎и‏ ‎материнской‏ ‎хромосом, ‎—‏ ‎станет ‎величайшим ‎человеком ‎на ‎земле,‏ ‎изменив ‎облик‏ ‎мира.

Лекция‏ ‎известной ‎писательницы ‎подошла‏ ‎к ‎концу.

— Что‏ ‎такое ‎сюжет? ‎По ‎Аристотелю‏ ‎—‏ ‎движение ‎героя‏ ‎через ‎перипетии‏ ‎от ‎несчастья ‎к ‎счастью ‎(для‏ ‎комедийных‏ ‎жанров) ‎и‏ ‎от ‎незнания‏ ‎к ‎знанию ‎(для ‎трагических). ‎Да,‏ ‎знание‏ ‎—‏ ‎это ‎рок,‏ ‎знание ‎—‏ ‎это ‎приговор.‏ ‎В‏ ‎одном ‎фильме‏ ‎(бродячий ‎сюжет ‎«пастух ‎и ‎принцесса»)‏ ‎юноша ‎искал‏ ‎девушку,‏ ‎и ‎после ‎треволнений‏ ‎нашёл, ‎попутно‏ ‎разбогатев ‎силой ‎интеллекта. ‎Сложнейшая‏ ‎интрига‏ ‎расплетена, ‎блаженная‏ ‎развязка: ‎в‏ ‎финале ‎они ‎садятся ‎на ‎пароход,‏ ‎следующий‏ ‎в ‎Новый‏ ‎свет. ‎Однако‏ ‎режиссёру ‎недоставало ‎некоего ‎заключительного ‎штриха,‏ ‎эффектного‏ ‎и‏ ‎в ‎то‏ ‎же ‎время‏ ‎глубокомысленного ‎обобщения,‏ ‎так‏ ‎сказать, ‎увода‏ ‎в ‎глубину. ‎И ‎он ‎сделал‏ ‎последним ‎кадром,‏ ‎отдаляясь‏ ‎после ‎поцелуя ‎героев‏ ‎на ‎общий‏ ‎план, ‎уходящее ‎в ‎закат‏ ‎судно‏ ‎с ‎буквами‏ ‎«Titanic» ‎на‏ ‎кормовой ‎доске.

Таким ‎образом, ‎сегодня ‎читатель,‏ ‎слушатель,‏ ‎зритель ‎современного‏ ‎искусства ‎является‏ ‎таким ‎же ‎творцом, ‎со-творцом, ‎что‏ ‎и‏ ‎автор.‏ ‎Именно ‎поэтому‏ ‎единственно ‎возможный‏ ‎финал ‎в‏ ‎наши‏ ‎дни ‎—‏ ‎это ‎открытый ‎финал. ‎Как ‎в‏ ‎одном ‎детективе,‏ ‎способном‏ ‎существовать ‎исключительно ‎в‏ ‎электронном ‎виде:‏ ‎после ‎того, ‎как ‎произведение‏ ‎досматривается‏ ‎до ‎конца‏ ‎и ‎все‏ ‎улики ‎стягиваются ‎к ‎неопровержимой ‎личности‏ ‎убийцы,‏ ‎на ‎планшете‏ ‎или ‎компьютере‏ ‎включается ‎фронтальная ‎камера, ‎и ‎читатель‏ ‎видит‏ ‎собственное‏ ‎лицо.

В ‎автозаке‏ ‎ты ‎записываешь‏ ‎интервью ‎с‏ ‎Алексеевым.

— Правящая‏ ‎партия ‎—‏ ‎это ‎партия ‎воров, ‎жуликов ‎и‏ ‎убийц. ‎Правящая‏ ‎партия‏ ‎— ‎это ‎партия‏ ‎гнусных ‎жаб,‏ ‎ворующих ‎наши ‎нефтяные ‎богатства‏ ‎лишь‏ ‎только ‎потому,‏ ‎что ‎они‏ ‎обманом ‎уселись ‎на ‎нашем ‎нефтегазопроводе.‏ ‎Правящая‏ ‎партия ‎—‏ ‎это ‎мерзкие‏ ‎зудящие ‎комары, ‎которые ‎сосут ‎кровь‏ ‎нашей‏ ‎русской‏ ‎трудолюбивой ‎коровы,‏ ‎и ‎они‏ ‎будут ‎сосать‏ ‎нашу‏ ‎кровь ‎до‏ ‎тех ‎пор, ‎пока ‎мы ‎их‏ ‎не ‎прихлопнем.

— Что‏ ‎вы‏ ‎предлагаете? ‎У ‎вас‏ ‎есть ‎экономическая‏ ‎программа?

— Да, ‎у ‎нас ‎есть‏ ‎программа.‏ ‎И ‎наша‏ ‎программа ‎очень‏ ‎простая. ‎Всё ‎просто. ‎Не ‎врать‏ ‎и‏ ‎не ‎воровать!‏ ‎Наша ‎программа‏ ‎— ‎это ‎борьба ‎с ‎коррупцией.‏ ‎Наша‏ ‎программа‏ ‎— ‎это‏ ‎борьба ‎с‏ ‎упырями ‎и‏ ‎змеями,‏ ‎которые…

— Каким ‎образом‏ ‎вы ‎рассчитываете ‎пресечь ‎коррупцию?

— Выход ‎известен‏ ‎во ‎всех‏ ‎странах‏ ‎мира. ‎Выход ‎—‏ ‎работающие ‎гражданские‏ ‎институты. ‎Выход ‎известен ‎—‏ ‎работающие‏ ‎институты ‎гражданского‏ ‎общества, ‎которые‏ ‎не ‎допустят ‎африканского ‎разгула ‎коррупции,‏ ‎которую‏ ‎мы ‎наблюдаем‏ ‎сейчас, ‎потому‏ ‎что ‎правящая ‎партия, ‎этот ‎миллиард‏ ‎мародёров,‏ ‎сидит‏ ‎на ‎газонефтяных‏ ‎залежах ‎и‏ ‎занимается ‎коррупцией,‏ ‎пока‏ ‎я ‎не‏ ‎положу ‎этому ‎конец.

— Например? ‎Ну, ‎примеры‏ ‎коррупции?

— Пожалуйста, ‎например.‏ ‎Вот‏ ‎вам ‎вопиющие ‎факты.‏ ‎В ‎Министерстве‏ ‎по ‎делам ‎гражданского ‎общества‏ ‎потратили‏ ‎сорок ‎тысяч‏ ‎рублей ‎на‏ ‎форумы ‎для ‎некоммерческих ‎организаций. ‎И‏ ‎вместо‏ ‎квалифицированных ‎экспертов‏ ‎они ‎вывозили‏ ‎в ‎регионы ‎разных ‎бездарей, ‎чуть‏ ‎ли‏ ‎не‏ ‎бродяжек ‎из‏ ‎подворотни, ‎хотя‏ ‎на ‎бумагах,‏ ‎естественно,‏ ‎выплачены ‎огромные‏ ‎гонорары ‎тем ‎якобы ‎высоким ‎гостям.‏ ‎Далее. ‎Орггруппа‏ ‎и‏ ‎специалисты, ‎восемьдесят ‎с‏ ‎лишним ‎людей,‏ ‎должны ‎были ‎жить ‎в‏ ‎отеле‏ ‎«Дом ‎Павлова»,‏ ‎а ‎их‏ ‎поселили ‎в ‎щитовых ‎домиках ‎без‏ ‎воды‏ ‎и ‎света,‏ ‎положив ‎разницу‏ ‎в ‎карман. ‎Именно ‎поэтому ‎каждый‏ ‎из‏ ‎нас‏ ‎должен ‎выйти‏ ‎на ‎улицу‏ ‎и ‎вместе‏ ‎выразить‏ ‎наше ‎возмущение‏ ‎партии ‎прохвостов ‎и ‎расхитителей. ‎И‏ ‎мы ‎выйдем‏ ‎на‏ ‎улицу, ‎потому ‎что‏ ‎нас ‎десятки‏ ‎миллионов ‎— ‎нас, ‎честных‏ ‎и‏ ‎порядочных ‎жителей‏ ‎городов, ‎протестующих‏ ‎против ‎оголтелой ‎коррупции, ‎нас, ‎представителей‏ ‎креативного‏ ‎класса, ‎производящих‏ ‎семьдесят ‎семь‏ ‎процентов ‎экономического ‎продукта ‎в ‎этой‏ ‎стране!..

И‏ ‎слушая‏ ‎призывы ‎к‏ ‎мятежу, ‎восстанию,‏ ‎погрому, ‎ты‏ ‎думаешь‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎единственное, ‎что ‎нам ‎остаётся‏ ‎в ‎дни‏ ‎подавляющего‏ ‎молчания, ‎— ‎это‏ ‎работа ‎памяти.‏ ‎И ‎что ‎единственная ‎по-настоящему‏ ‎грустная‏ ‎история ‎—‏ ‎это ‎история‏ ‎твоего ‎деда, ‎который, ‎выиграв ‎Сталинградскую‏ ‎битву,‏ ‎тщетно ‎в‏ ‎течение ‎жизни‏ ‎мечтал ‎завести ‎русско-европейскую ‎лайку, ‎поскольку‏ ‎не‏ ‎позволяла‏ ‎жена.

Январь ‎2014

1

Наиболее ‎странное‏ ‎чувство ‎я ‎испытал, ‎сидя ‎за‏ ‎открытым ‎столиком‏ ‎афинской‏ ‎придомовой ‎таверны. ‎Улица‏ ‎крутыми ‎уступами‏ ‎сбегала ‎с ‎Акрополя; ‎шум‏ ‎города,‏ ‎распластанного ‎внизу,‏ ‎напоминал ‎кашель‏ ‎моря. ‎С ‎Аттической ‎равнины ‎мягко‏ ‎подувал‏ ‎ветерок. ‎И‏ ‎я ‎знал‏ ‎со ‎всею ‎определённостью, ‎что ‎на‏ ‎следующий‏ ‎день‏ ‎в ‎это‏ ‎же ‎время‏ ‎уже ‎буду‏ ‎следовать‏ ‎Трансальпийским ‎экспрессом,‏ ‎и ‎каждый ‎вдох, ‎каждый ‎удар‏ ‎сердца ‎будет‏ ‎неуловимо‏ ‎подвигать ‎меня ‎к‏ ‎цели. ‎Я‏ ‎вспомнил ‎— ‎как ‎между‏ ‎яркими‏ ‎впечатлениями ‎дня‏ ‎вспоминается ‎вдруг‏ ‎обрывок ‎пришедшего ‎ночью ‎сна ‎—‏ ‎перед‏ ‎отъездом ‎прогулку‏ ‎в ‎Замоскворечье,‏ ‎когда ‎на ‎спокойной ‎улочке ‎я‏ ‎разминулся‏ ‎с‏ ‎молодой ‎женщиной,‏ ‎мягко ‎ведущей‏ ‎коляску ‎со‏ ‎спящим‏ ‎младенцем, ‎и‏ ‎двое ‎детей ‎постарше ‎задумчиво, ‎чинно‏ ‎идут ‎подле.‏ ‎На‏ ‎них ‎матроски, ‎чёрные‏ ‎брючки ‎с‏ ‎блестящею ‎пряжкой ‎пояса, ‎ласковые‏ ‎ленточки‏ ‎бескозырок. ‎И‏ ‎мне ‎показалось‏ ‎тогда, ‎что ‎войн ‎и ‎революций‏ ‎не‏ ‎происходило, ‎что‏ ‎прошлое ‎возвратимо.‏ ‎Кто ‎была ‎эта ‎женщина? ‎Мать?‏ ‎Бонна?‏ ‎Тётушка?‏ ‎Огромные ‎порции‏ ‎подавали ‎в‏ ‎греческих ‎ресторанах.‏ ‎Попросил‏ ‎воды ‎—‏ ‎и ‎официант ‎принёс ‎бутыль ‎полутора‏ ‎литров. ‎Я‏ ‎утолил‏ ‎голод ‎и ‎просто‏ ‎сидел ‎теперь;‏ ‎солнце ‎восходило ‎в ‎зенит.‏ ‎Те‏ ‎из ‎России,‏ ‎что ‎были‏ ‎вместе ‎со ‎мной, ‎уехали ‎этой‏ ‎ночью,‏ ‎и ‎когда‏ ‎я ‎проснулся,‏ ‎то ‎долго ‎не ‎мог ‎притерпеться‏ ‎к‏ ‎особенной,‏ ‎звенящей ‎тишине.‏ ‎Показалось, ‎будто‏ ‎снаружи ‎дождит‏ ‎и‏ ‎пасмурно, ‎и‏ ‎когда ‎поднял ‎плотные ‎жалюзи, ‎на‏ ‎меня ‎обрушилась‏ ‎бескрайняя‏ ‎синева ‎чистейшего ‎неба.‏ ‎От ‎моря,‏ ‎лазорево-умиротворённого, ‎отделяло ‎не ‎более‏ ‎сорока‏ ‎шагов. ‎Я‏ ‎точно ‎так‏ ‎же ‎смотрел ‎на ‎него ‎прежде‏ ‎вечером,‏ ‎и ‎там,‏ ‎в ‎тёплой‏ ‎темноте, ‎видел ‎мерцающие ‎огни ‎на‏ ‎островах‏ ‎вдалеке.‏ ‎Потом ‎я‏ ‎заметил, ‎что‏ ‎огни ‎медленно‏ ‎перемещаются,‏ ‎и ‎понял,‏ ‎что ‎это ‎корабли.

Отель ‎был ‎совершенно‏ ‎пуст. ‎Я‏ ‎шлёпал‏ ‎по ‎затенённым ‎эспланадам,‏ ‎прохладным ‎ещё‏ ‎коридорам, ‎и ‎не ‎встречал‏ ‎ни‏ ‎одного ‎человека.‏ ‎Ни ‎в‏ ‎столовой, ‎ни ‎на ‎рецепции, ‎ни‏ ‎в‏ ‎курительный ‎комнате.‏ ‎Уже ‎время‏ ‎завтрака; ‎ни ‎питья, ‎ни ‎яств‏ ‎на‏ ‎раздаточном‏ ‎столе. ‎Двадцать‏ ‎восемь ‎из‏ ‎делегации, ‎которой‏ ‎надлежало‏ ‎знакомиться ‎с‏ ‎Домами ‎России ‎за ‎рубежом, ‎в‏ ‎четыре ‎часа‏ ‎ночи‏ ‎были ‎погружены ‎в‏ ‎автобусы ‎и‏ ‎увезены. ‎Где-то ‎в ‎отдалении‏ ‎сквозняк‏ ‎лениво ‎похлопывал‏ ‎створкой ‎двери.‏ ‎Я ‎вспомнил ‎одно ‎изречение ‎из‏ ‎кодекса‏ ‎Бусидо, ‎высокопарное,‏ ‎может ‎быть:‏ ‎для ‎самурая ‎достаточно ‎семи ‎ударов‏ ‎сердца,‏ ‎чтобы‏ ‎принять ‎решение.‏ ‎Я ‎вспомнил‏ ‎об ‎этом‏ ‎и‏ ‎четыре ‎года‏ ‎назад, ‎в ‎2004 ‎году, ‎когда‏ ‎шёл ‎по‏ ‎другому‏ ‎коридору, ‎и ‎сквозняк‏ ‎так ‎же‏ ‎теребил ‎несчастную ‎форточку ‎где-то‏ ‎в‏ ‎голубоватой ‎прохладе‏ ‎школы. ‎Прямо‏ ‎с ‎урока ‎меня ‎вытребовали ‎к‏ ‎директору,‏ ‎и ‎я‏ ‎возможно ‎медленнее‏ ‎карабкался ‎по ‎пустой ‎тихой ‎лестнице,‏ ‎мучительно‏ ‎перебирая‏ ‎варианты, ‎возможности.‏ ‎Я ‎был‏ ‎примерным ‎учеником;‏ ‎но‏ ‎что, ‎если‏ ‎они ‎проведали ‎о… ‎— ‎? Шекспир,‏ ‎нарисованный ‎на‏ ‎лестничной‏ ‎клети, ‎отечески ‎взирал‏ ‎на ‎меня:‏ ‎школа ‎была ‎английской. ‎И‏ ‎директриса‏ ‎проговорила, ‎что‏ ‎только ‎что‏ ‎позвонили ‎из ‎Москвы, ‎из ‎Высшей‏ ‎школы‏ ‎экономики, ‎и‏ ‎что, ‎учитывая‏ ‎Смоленск, ‎да, ‎да, ‎учитывая ‎Смоленск:‏ ‎ведь‏ ‎ты‏ ‎там, ‎значит‏ ‎самое, ‎среди‏ ‎одиннадцатых ‎классов…‏ ‎—‏ ‎И ‎то‏ ‎предложение, ‎которое ‎я ‎услыхал, ‎было‏ ‎настолько ‎невозможно‏ ‎и‏ ‎удивительно ‎для ‎мальчика‏ ‎из ‎Череповца,‏ ‎что ‎на ‎секунду ‎я‏ ‎даже‏ ‎заколебался. ‎Но‏ ‎семи ‎ударов‏ ‎сердце ‎хватило ‎вполне; ‎выбор ‎был‏ ‎сделан‏ ‎давно, ‎уже‏ ‎очень ‎давно;‏ ‎я ‎коротко ‎дал ‎ответ ‎и‏ ‎вышёл.‏ ‎И‏ ‎после ‎тех‏ ‎же ‎семи‏ ‎ударов ‎я‏ ‎вернулся‏ ‎в ‎номер,‏ ‎принял ‎холодный ‎душ ‎(горячая ‎вода‏ ‎появляется ‎только‏ ‎тогда,‏ ‎когда ‎солнце ‎нагреет‏ ‎бак ‎на‏ ‎крыше), ‎забросил ‎за ‎спину‏ ‎рюкзак‏ ‎и ‎оставил‏ ‎гостиницу. ‎Было‏ ‎около ‎десяти ‎утра. ‎Долго ‎шёл‏ ‎по‏ ‎обочине ‎национальной‏ ‎дороги ‎«Афины-Сунион»,‏ ‎хотя ‎они ‎говорят ‎— ‎«Афина»,‏ ‎в‏ ‎единственном‏ ‎числе. ‎В‏ ‎прозрачном ‎павильончике‏ ‎автобусной ‎остановки‏ ‎на‏ ‎лавочке ‎валялись‏ ‎чьи-то ‎штаны ‎— ‎чёрные, ‎совсем‏ ‎новые, ‎ладные‏ ‎на‏ ‎вид. ‎Какие ‎существа‏ ‎и ‎сущности‏ ‎происходили ‎здесь ‎ночью? ‎А‏ ‎может‏ ‎быть, ‎просто‏ ‎сорвал ‎ураган‏ ‎с ‎бельевой ‎верёвки ‎и ‎притащил‏ ‎сюда?‏ ‎Как ‎странно,‏ ‎что ‎эти‏ ‎штаны ‎не ‎в ‎платяном ‎шкафу‏ ‎или‏ ‎бельевой‏ ‎корзине. ‎Остановка‏ ‎не ‎отличалась‏ ‎от ‎таковой‏ ‎где-нибудь‏ ‎в ‎центре‏ ‎Москвы; ‎и ‎первое, ‎что ‎увидел‏ ‎из ‎иллюминатора,‏ ‎когда‏ ‎приземлились ‎в ‎аэропорту,‏ ‎был ‎магазин‏ ‎«Икея» ‎— ‎в ‎точности‏ ‎такого‏ ‎же ‎оформления‏ ‎и ‎вида,‏ ‎как ‎и ‎у ‎моего ‎дома.‏ ‎Зачем‏ ‎я ‎здесь?‏ ‎Разве ‎не‏ ‎мог, ‎подпитываясь ‎фрикадельками ‎из ‎той‏ ‎«Икеи»,‏ ‎что‏ ‎у ‎моего‏ ‎дома, ‎восстановить‏ ‎прошлое ‎на‏ ‎бумаге,‏ ‎облечь ‎образы‏ ‎в ‎слова, ‎придать ‎мысли ‎форму?‏ ‎Очень ‎притягательно‏ ‎поехать‏ ‎междугородным ‎автобусом, ‎как‏ ‎обыкновенные ‎греки,‏ ‎и, ‎как ‎они, ‎заплатить‏ ‎4.10;‏ ‎слушать ‎обычные‏ ‎разговоры ‎знакомых‏ ‎и ‎незнакомых ‎людей ‎(конечно, ‎они‏ ‎говорят‏ ‎о ‎погоде,‏ ‎о ‎Путине‏ ‎и ‎Ахмадинежаде, ‎которые ‎смотрят ‎на‏ ‎меня‏ ‎с‏ ‎передовицы ‎газеты:‏ ‎даже ‎здесь не‏ ‎могу ‎убежать‏ ‎от‏ ‎там). Греки ‎плохо‏ ‎владеют ‎английским, ‎и ‎самое ‎ужасное‏ ‎то, ‎что‏ ‎и‏ ‎тебе ‎приходится ‎неимоверно‏ ‎обеднять ‎свой‏ ‎язык, ‎если ‎ты ‎не‏ ‎опасаешься‏ ‎быть ‎не‏ ‎понятым. ‎Когда‏ ‎я ‎возвратился, ‎то ‎первое ‎время‏ ‎наиболее‏ ‎неприятно ‎было‏ ‎слышать ‎слова‏ ‎и ‎фразы ‎и ‎впитывать, ‎объедаться ими,‏ ‎как‏ ‎неприятно,‏ ‎когда ‎в‏ ‎течение ‎дня‏ ‎оседает ‎пыль‏ ‎и‏ ‎смог ‎на‏ ‎нежной ‎коже ‎лица. ‎Чужая, ‎заведомо‏ ‎непостижимая ‎речь‏ ‎помогает‏ ‎уйти ‎себя, ‎помогает‏ ‎раздумывать. ‎Тот‏ ‎кондуктор, ‎мальчишка ‎почти, ‎на‏ ‎вопрос:‏ ‎«How ‎much‏ ‎does ‎it‏ ‎cost?» ‎— ‎с ‎усилием ‎повторил:‏ ‎«Cost,‏ ‎cost… ‎—‏ ‎и ‎ответил:‏ ‎— ‎Four ‎Euro ‎and ‎ten…‏ ‎minutes».‏ ‎Потом‏ ‎он, ‎конечно,‏ ‎поправился: ‎«Cents».‏ ‎Но ‎главное‏ ‎было‏ ‎уже ‎сказано:‏ ‎четыре ‎евро ‎и ‎десять ‎минут‏ ‎— ‎во‏ ‎столько‏ ‎обойдётся ‎взойти ‎на‏ ‎следующую ‎ступеньку,‏ ‎претворить ‎в ‎жизнь ‎крошечное,‏ ‎незначительное‏ ‎звено ‎в‏ ‎цепи ‎плана.‏ ‎Я ‎нащупываю ‎в ‎рюкзаке ‎податливые‏ ‎бруски‏ ‎энергетических ‎батончиков.‏ ‎Питательные ‎вещества,‏ ‎необходимые ‎человеку ‎для ‎поддержания ‎жизни,‏ ‎спрессованы‏ ‎в‏ ‎тридцать ‎граммов‏ ‎чуть ‎горьковатого‏ ‎вкуса. ‎Одна‏ ‎шоколадка‏ ‎заменят ‎завтрак,‏ ‎или ‎ужин, ‎или ‎обед. ‎На‏ ‎другой ‎скорлупке‏ ‎земного‏ ‎шара, ‎в ‎канадских‏ ‎деревнях ‎староверов,‏ ‎сейчас, ‎может ‎быть, ‎ужинают.‏ ‎Я‏ ‎думаю ‎о‏ ‎полярных ‎лётчиках‏ ‎и ‎антарктических ‎экспедициях. ‎Покупают ‎ли‏ ‎они‏ ‎энергетические ‎батончики‏ ‎в ‎той‏ ‎же ‎спортивной ‎аптеке ‎у ‎метро‏ ‎«Братиславская»,‏ ‎что‏ ‎и ‎я?‏ ‎Тридцать ‎пять‏ ‎рублей ‎штука.‏ ‎Около‏ ‎одного ‎евро.‏ ‎Если ‎бы ‎такие ‎батончики ‎были‏ ‎в ‎экспедиции‏ ‎Роберта‏ ‎Скотта? ‎Если ‎бы‏ ‎протеиновые ‎порошки,‏ ‎которые, ‎разбавленные ‎водой, ‎вбрасывают‏ ‎в‏ ‎человека ‎суточный‏ ‎заряд ‎жизненной‏ ‎энергии, ‎— ‎если ‎бы ‎эти‏ ‎биохимические‏ ‎шедевры ‎находились‏ ‎в ‎блокадном‏ ‎Ленинграде?

2

Четыре ‎евро ‎и ‎десять ‎минут.‏ ‎Теперь,‏ ‎когда‏ ‎в ‎отеле‏ ‎«Александр ‎Beach»‏ ‎не ‎ждёт‏ ‎меня‏ ‎стол ‎и‏ ‎дом, ‎каждый ‎европейский ‎день ‎будет‏ ‎обходиться ‎в‏ ‎сто‏ ‎десять ‎евро. ‎Проглатываешь‏ ‎батончик ‎—‏ ‎и ‎по ‎желудку ‎неспешно‏ ‎растекается‏ ‎щемящая ‎теплота.‏ ‎Ещё ‎накатывают‏ ‎позывы ‎голода, ‎организм ‎не ‎привычен‏ ‎к‏ ‎столь ‎малым‏ ‎порциям, ‎—‏ ‎следует ‎переждать. ‎И ‎— ‎следующие‏ ‎шесть‏ ‎часов‏ ‎бодрости, ‎следующие‏ ‎шесть ‎часов‏ ‎неуклонного ‎продвижения.‏ ‎Для‏ ‎чего ‎не‏ ‎поесть, ‎как ‎прочие? ‎Для ‎чего‏ ‎не ‎присесть‏ ‎в‏ ‎кафетерии, ‎не ‎остановиться,‏ ‎не ‎зажить‏ ‎размеренно? ‎Для ‎чего ‎куратор‏ ‎упоминает‏ ‎о ‎мюзик-холлах,‏ ‎о ‎клубах?‏ ‎— ‎ведь ‎знаешь, ‎это ‎ведь‏ ‎так‏ ‎легко, ‎и‏ ‎там ‎можно‏ ‎— ‎вначале ‎я ‎помогу ‎тебе‏ ‎—‏ ‎у‏ ‎тебя ‎получилось‏ ‎бы… ‎—‏ ‎Куратору ‎известно,‏ ‎что‏ ‎я ‎восхищаюсь‏ ‎им: ‎восхищаюсь ‎безупречной ‎укладкой ‎волос,‏ ‎неизменной ‎уверенностью,‏ ‎ощущаю‏ ‎почти ‎вкусовое ‎удовольствие,‏ ‎наблюдая ‎за‏ ‎игрой ‎цветов ‎радуги, ‎когда‏ ‎свет‏ ‎падает ‎на‏ ‎полированную ‎крышку‏ ‎его ‎ноутбука. ‎Но ‎если ‎я‏ ‎присяду‏ ‎в ‎таверне,‏ ‎вырву ‎из‏ ‎кошелька ‎червонец ‎или ‎даже ‎два‏ ‎—‏ ‎вдруг‏ ‎не ‎достанет‏ ‎потом ‎на‏ ‎Трансальпийский ‎экспресс,‏ ‎на‏ ‎гостиницу ‎или‏ ‎на ‎что ‎другое? ‎Да, ‎правда,‏ ‎кредитная ‎карта:‏ ‎сейчас‏ ‎у ‎всех ‎есть‏ ‎кредитная ‎карта,‏ ‎и ‎здесь ‎никто ‎не‏ ‎держал‏ ‎в ‎руках‏ ‎банкноту ‎пятисот‏ ‎евро; ‎но ‎сколько ‎лежит ‎на‏ ‎ней?‏ ‎Может ‎быть,‏ ‎и ‎пятьдесят,‏ ‎может ‎быть, ‎двести ‎тридцать. ‎Как‏ ‎странно‏ ‎входить‏ ‎всё ‎в‏ ‎тот ‎же‏ ‎гипермаркет ‎«Икея»,‏ ‎заказывать‏ ‎фрикадельки, ‎приготовленные‏ ‎из ‎того ‎же ‎бразильского ‎мяса‏ ‎по ‎тому‏ ‎же‏ ‎рецепту, ‎расплачиваться ‎всё‏ ‎той ‎же‏ ‎кредитной ‎карточкой ‎и ‎говорить‏ ‎на‏ ‎том ‎же‏ ‎английском, ‎на‏ ‎каком ‎говорил ‎одиннадцать ‎лет ‎в‏ ‎череповецкой‏ ‎школе.

«В ‎Афины!»‏ ‎— ‎«Четыре‏ ‎евро ‎и ‎десять… ‎минут». ‎На‏ ‎самом‏ ‎деле‏ ‎минут ‎—‏ ‎пятьдесят: ‎столько‏ ‎отнимет ‎путь.‏ ‎Оливковые‏ ‎деревья, ‎эллинские‏ ‎древности, ‎седая ‎земля, ‎по ‎которой‏ ‎ступали ‎боги,‏ ‎всё‏ ‎то, ‎что ‎вызвало‏ ‎восхищение ‎О.М.,‏ ‎Н.Г., ‎и ‎всё ‎в‏ ‎них, что‏ ‎мальчиком ‎восхитило‏ ‎меня, ‎—‏ ‎лишь ‎нескончаемая ‎череда ‎отелей ‎за‏ ‎тонированным‏ ‎стеклом ‎автобуса.‏ ‎Для ‎чего‏ ‎я ‎здесь, ‎в ‎Греции? ‎Для‏ ‎того,‏ ‎чтобы‏ ‎на ‎следующий‏ ‎день ‎жадно‏ ‎испивать ‎пространство,‏ ‎подвластное‏ ‎Трансальпийскому ‎экспрессу.‏ ‎Я ‎в ‎Греции ‎потому, ‎что‏ ‎хочу ‎попасть‏ ‎в‏ ‎Австрию. ‎Моя ‎тяга‏ ‎иррациональна, ‎мучительна.‏ ‎Спокойнейшим ‎голосом ‎произнести ‎именно‏ ‎те‏ ‎слова, ‎которые‏ ‎в ‎данный‏ ‎момент ‎разве ‎только ‎уместно ‎произнести.‏ ‎—‏ ‎Как ‎можно‏ ‎говорить ‎о‏ ‎Домах ‎России ‎за ‎рубежом, ‎если‏ ‎никто‏ ‎из‏ ‎нас ‎не‏ ‎имеет ‎представления‏ ‎о ‎них?‏ ‎—‏ ‎медленнее; ‎уверенней.‏ ‎— ‎Предлагаю ‎отправить ‎выездную ‎рабочую‏ ‎группу ‎для‏ ‎непосредственного‏ ‎изучения ‎рассматриваемого ‎предмета.‏ ‎А ‎странно,‏ ‎что ‎куратор ‎поддерживает ‎меня,‏ ‎он‏ ‎отчего-то ‎всё‏ ‎время ‎благоволит‏ ‎мне. ‎Покатившийся ‎камешек ‎вызывает ‎обвал,‏ ‎искра‏ ‎возжигает ‎бикфордов‏ ‎шнур. ‎Я‏ ‎в ‎Греции ‎потому, ‎что ‎люди‏ ‎выдумали‏ ‎Шенгенскую‏ ‎зону, ‎и‏ ‎Австрия ‎входит‏ ‎в ‎неё.‏ ‎«Разумеется,‏ ‎я ‎ничего‏ ‎не ‎знаю ‎о ‎человеке, ‎которого‏ ‎ты ‎стремишься‏ ‎найти,‏ ‎но ‎я ‎уверен,‏ ‎что ‎в‏ ‎данный ‎момент ‎он ‎размеренно‏ ‎и‏ ‎спокойно ‎существует‏ ‎там, ‎где‏ ‎живёт. ‎Я ‎думаю, ‎что ‎он‏ ‎занят,‏ ‎тот ‎человек,‏ ‎что ‎он‏ ‎занят ‎делом, ‎и ‎возможно, ‎что‏ ‎это‏ ‎дело‏ ‎почти ‎так‏ ‎же ‎важно‏ ‎и ‎необходимо,‏ ‎как‏ ‎наше, ‎как‏ ‎то ‎дело, ‎которым ‎занимаемся ‎мы‏ ‎— ‎наша‏ ‎организация‏ ‎— ‎мы ‎с‏ ‎тобой. ‎И‏ ‎тут ‎вдруг ‎возникнешь ‎ты‏ ‎и‏ ‎примешься ‎отнимать‏ ‎чужое ‎время,‏ ‎примешься ‎домогаться ‎чужого ‎внимания, ‎чтобы‏ ‎тебя‏ ‎водили ‎по‏ ‎городу, ‎чтобы‏ ‎тебя ‎занимали ‎разговорами, ‎потчевали ‎обедами,‏ ‎—‏ ‎у‏ ‎тебя ‎ведь‏ ‎нет ‎денег,‏ ‎кроме ‎как‏ ‎на‏ ‎Трансальпийский ‎экспресс?‏ ‎Так ‎разве ‎не ‎верхом ‎эгоизма‏ ‎с ‎твоей‏ ‎стороны‏ ‎будет ‎врываться ‎в‏ ‎чужую ‎жизнь‏ ‎— ‎ведь ‎тебя ‎не‏ ‎ждут,‏ ‎ты ‎знаешь,‏ ‎тебя ‎ведь‏ ‎не ‎ждут; ‎и ‎коль ‎скоро‏ ‎ты‏ ‎испытываешь ‎хоть‏ ‎какие-то ‎чувства‏ ‎к ‎тому ‎человеку, ‎то ‎не‏ ‎правильнее‏ ‎ли‏ ‎будет ‎позволить‏ ‎ему ‎и‏ ‎далее ‎прозябать‏ ‎в‏ ‎роскоши ‎спокойного‏ ‎существования?» ‎— ‎Куратор ‎и ‎я‏ ‎прозябаем ‎в‏ ‎роскоши‏ ‎двухместного ‎номера ‎с‏ ‎видом ‎на‏ ‎Эгейское. ‎Отодвинув ‎тарелку, ‎смотрю,‏ ‎как‏ ‎официант, ‎а‏ ‎может ‎быть,‏ ‎сам ‎хозяин ‎заведения, ‎зазывает ‎прохожих,‏ ‎как‏ ‎полчаса ‎назад‏ ‎он ‎зазвал‏ ‎меня. ‎Доброго ‎дня, ‎сударь. ‎Желаете‏ ‎пообедать?‏ ‎Or‏ ‎just ‎a‏ ‎cup ‎of‏ ‎coffee? ‎Я‏ ‎слишком‏ ‎часто ‎произношу‏ ‎«я», ‎слишком ‎увлекаюсь ‎навязчивыми ‎повторениями.‏ ‎Почему ‎Дома‏ ‎России‏ ‎находятся ‎вне ‎её?‏ ‎Я ‎мог‏ ‎бы ‎сказать ‎в ‎ответ‏ ‎и‏ ‎тех ‎чувственных‏ ‎порывах, ‎которые‏ ‎побуждали ‎человека ‎пересекать ‎полярные ‎области‏ ‎и‏ ‎в ‎хрупкой‏ ‎гондоле ‎аэростата‏ ‎вверяться ‎игре ‎ветров. ‎Но ‎я‏ ‎устал,‏ ‎неимоверно‏ ‎устал. ‎Почему‏ ‎ты ‎не‏ ‎спишь, ‎ты‏ ‎ни‏ ‎одной ‎ночи‏ ‎почти ‎что ‎не ‎спал, ‎замечает‏ ‎куратор. ‎Именно‏ ‎так.‏ ‎Именно ‎поэтому ‎у‏ ‎меня ‎нет‏ ‎сил ‎дотащиться ‎до ‎ванной‏ ‎комнаты,‏ ‎хотя ‎он‏ ‎только ‎что‏ ‎принял ‎душ ‎и ‎просит ‎подать‏ ‎полотенце.‏ ‎Досадно ‎видеть‏ ‎его ‎атлетически‏ ‎сложенное ‎тело, ‎зная ‎со ‎всею‏ ‎определённостью,‏ ‎что,‏ ‎даже ‎и‏ ‎убившись ‎на‏ ‎тренажёрах, ‎я‏ ‎никогда‏ ‎не ‎приобрету‏ ‎этих ‎мускулов, ‎мои ‎не ‎знавшие‏ ‎работы ‎руки‏ ‎всегда‏ ‎останутся ‎похожи ‎на‏ ‎пару ‎плетей.‏ ‎Говорят, ‎у ‎некоторых ‎людей‏ ‎мышцы‏ ‎какого-то ‎другого‏ ‎строения: ‎тренировками,‏ ‎физической ‎работой ‎невозможно ‎их ‎нарастить.‏ ‎Возможно,‏ ‎такая ‎же‏ ‎конституция ‎тела‏ ‎была ‎и ‎у ‎моего ‎отца.

3

Этот‏ ‎город‏ ‎на‏ ‎самом ‎краю‏ ‎мелкомасштабной ‎ландкарты‏ ‎Австрии. ‎Этот‏ ‎город‏ ‎не ‎отличается‏ ‎от ‎многих ‎других. ‎Чем ‎ближе‏ ‎я ‎подвёрстываюсь‏ ‎к‏ ‎нему, ‎тем ‎отчётливее‏ ‎становится ‎то‏ ‎ощущение, ‎которое ‎возникает, ‎когда‏ ‎подобрался‏ ‎к ‎пропасти‏ ‎и ‎переглянул‏ ‎за ‎срыв, ‎где ‎пена ‎Эгейского‏ ‎серебрит‏ ‎уступ. ‎Сколько‏ ‎необходимо ‎заплатить,‏ ‎чтобы ‎добраться ‎туда? ‎Четыре ‎евро‏ ‎и‏ ‎десять‏ ‎минут. ‎Знает‏ ‎ли ‎куратор,‏ ‎что ‎я‏ ‎держу‏ ‎под ‎подушкой‏ ‎маникюрные ‎ножнички? ‎Я ‎помню ‎мягкость‏ ‎красок, ‎приглушённых‏ ‎пеленой‏ ‎воздуха; ‎необычайный ‎простор,‏ ‎запах ‎снега,‏ ‎низкие, ‎коттеджного ‎типа ‎домики‏ ‎по‏ ‎обе ‎стороны‏ ‎улицы, ‎разделённой‏ ‎бровкой ‎газона, ‎— ‎не ‎сами‏ ‎образы,‏ ‎а ‎именно‏ ‎ощущения ‎их.‏ ‎Да, ‎в ‎возрасте ‎около ‎трёх‏ ‎я‏ ‎уже‏ ‎побывал ‎в‏ ‎этом ‎городе,‏ ‎и ‎мама‏ ‎когда-то‏ ‎давно ‎рассказывала,‏ ‎что ‎от ‎горного ‎воздуха ‎прекратился‏ ‎мой ‎насморк.‏ ‎—‏ ‎Прошу ‎тебя, ‎остановись.‏ ‎Даже ‎если‏ ‎невозможное ‎произойдёт ‎и ‎через‏ ‎бездну‏ ‎пространства ‎ты‏ ‎соединишься ‎с‏ ‎тем ‎человеком, ‎то ‎всё ‎равно‏ ‎окажешься‏ ‎не ‎в‏ ‎силах ‎возвратить‏ ‎прошлое. ‎Остановись, ‎по-дружески ‎я ‎прошу‏ ‎тебя.‏ ‎Ведь‏ ‎у ‎тебя‏ ‎есть ‎мы.‏ ‎Я ‎твой‏ ‎друг,‏ ‎я ‎твой‏ ‎хороший ‎друг, ‎я ‎доверяю ‎тебе.‏ ‎Переживания ‎детства,‏ ‎милые‏ ‎сердцу ‎воспоминания ‎—‏ ‎всё ‎это‏ ‎важно, ‎всё ‎это ‎бесконечно‏ ‎важно,‏ ‎и ‎менее‏ ‎всего ‎я‏ ‎хотел ‎бы, ‎чтобы ‎ты ‎отказался‏ ‎от‏ ‎них, ‎—‏ ‎но ‎зачем‏ ‎ты ‎цепляешься ‎за ‎безвозвратно ‎ушедшее?‏ ‎Кто‏ ‎думает‏ ‎о ‎тенях,‏ ‎сам ‎становится‏ ‎похож ‎на‏ ‎тень.‏ ‎Сильная ‎личность‏ ‎умеет ‎перевернуть ‎страницу. ‎— ‎Я‏ ‎знаю, ‎отвечал‏ ‎бы‏ ‎куратору, ‎сумей ‎облечь‏ ‎мысли ‎в‏ ‎речь. ‎Да, ‎я ‎знаю,‏ ‎что‏ ‎прошлое ‎недостижимо.‏ ‎И ‎что‏ ‎посредством ‎бумаги ‎и ‎типографских ‎знаков‏ ‎мы‏ ‎в ‎силах‏ ‎уловить ‎бледные‏ ‎отсветы ‎угасшего ‎мира. ‎Поэтому ‎я‏ ‎отверг‏ ‎великодушное‏ ‎предложение ‎и‏ ‎не ‎поступил‏ ‎в ‎Высшую‏ ‎школу‏ ‎экономики. ‎Поэтому‏ ‎я ‎поступил ‎в ‎институт ‎Литературного‏ ‎творчества ‎имени‏ ‎Серафимовича.‏ ‎Поэтому ‎я ‎поступил‏ ‎в ‎ИЛТИС.‏ ‎Остановиться? ‎Не ‎возмечтать ‎о‏ ‎несбыточном?‏ ‎Просыпаться ‎после‏ ‎освежающего ‎сна,‏ ‎завтракать ‎слегка ‎подогретыми ‎тостами, ‎ехать‏ ‎в‏ ‎университет, ‎чтобы‏ ‎говорить ‎на‏ ‎коллоквиуме ‎об ‎античных ‎образах ‎лирики‏ ‎О.М.‏ ‎и‏ ‎Н.Г., ‎заказывать‏ ‎деловой ‎обед‏ ‎в ‎греческом‏ ‎ресторанчике,‏ ‎— ‎памятник‏ ‎Серафимовичу ‎виден, ‎когда ‎сидишь ‎у‏ ‎витрины ‎за‏ ‎дальним‏ ‎от ‎входа ‎столиком;‏ ‎потом, ‎вечером,‏ ‎участвовать ‎в ‎работе ‎рабочих‏ ‎групп‏ ‎и ‎обсуждать‏ ‎с ‎куратором‏ ‎тончайшие ‎переливы ‎чувств ‎и ‎нюансы‏ ‎искусства,‏ ‎и ‎возвращаться‏ ‎домой, ‎и‏ ‎разогревать ‎в ‎теплогрейке ‎ужин, ‎и‏ ‎засыпать‏ ‎крепким,‏ ‎здоровым ‎сном,‏ ‎— ‎я‏ ‎знаю, ‎что‏ ‎девять‏ ‎из ‎десяти‏ ‎моих ‎сверстников ‎загнаны ‎в ‎неизмеримо‏ ‎более ‎трудные‏ ‎условия.‏ ‎Думаю ‎о ‎двадцатилетних,‏ ‎запертых ‎в‏ ‎Череповце, ‎Челябинске, ‎Черкесске, ‎Чебоксарах;‏ ‎в‏ ‎районах ‎Чертаново‏ ‎Северное, ‎Центральное,‏ ‎Южное; ‎в ‎отдалённых ‎гарнизонах ‎на‏ ‎берегах‏ ‎Студёного ‎моря,‏ ‎в ‎предгорьях‏ ‎Кавказа, ‎в ‎Люберцах ‎и ‎Мытищах,‏ ‎—‏ ‎и‏ ‎задаюсь ‎вопросом:‏ ‎какое ‎право‏ ‎имею ‎я‏ ‎заявлять‏ ‎о ‎своих‏ ‎«тревогах» ‎и ‎«переживаниях»; ‎какое ‎право‏ ‎имею ‎начинать‏ ‎этот‏ ‎очерк ‎со ‎слов‏ ‎«Наиболее ‎странное‏ ‎чувство ‎я ‎испытал ‎за‏ ‎столиком‏ ‎афинской ‎таверны». Я‏ ‎пытался ‎остановиться.‏ ‎Бог ‎свидетель, ‎пытался.

4

Пять ‎месяцев ‎назад‏ ‎выпал‏ ‎первый ‎снег.‏ ‎Был ‎воскресный‏ ‎день. ‎Я ‎шёл ‎за ‎продуктами,‏ ‎прислушиваясь‏ ‎к‏ ‎тишине, ‎и‏ ‎растирал ‎снег‏ ‎в ‎ладонях.‏ ‎И‏ ‎вдруг ‎с‏ ‎необычайной ‎яркостью ‎предстало ‎воспоминание ‎о‏ ‎другом ‎снеге,‏ ‎о‏ ‎другой ‎тишине. ‎Так‏ ‎в ‎особенно‏ ‎жаркое ‎лето ‎на ‎полярном‏ ‎островке‏ ‎проступает ‎из-подо‏ ‎льдов ‎последняя‏ ‎стоянка ‎экспедиции, ‎пропавшей ‎десятилетия ‎назад.‏ ‎В‏ ‎полной ‎сохранности‏ ‎фотоплёнки, ‎метеорологические‏ ‎приборы, ‎консервы ‎и ‎дневники. ‎Прошлое,‏ ‎воскрешённое‏ ‎прихотью‏ ‎природы. ‎И‏ ‎человек, ‎—‏ ‎о, ‎я‏ ‎вспомнил‏ ‎того ‎человека,‏ ‎вспомнил ‎настолько ‎ясно, ‎что ‎фотография,‏ ‎которую ‎отыскал‏ ‎позже‏ ‎в ‎бумагах ‎матери,‏ ‎в ‎красной‏ ‎картонной ‎папке ‎на ‎тесёмках,‏ ‎казалась‏ ‎неуверенным ‎рисунком,‏ ‎выполненным ‎по‏ ‎памяти, ‎— ‎куда ‎он ‎исчез?‏ ‎Рискнул‏ ‎ли, ‎после‏ ‎быстрого ‎угасания‏ ‎товарищей, ‎отправиться ‎на ‎лыжах ‎в‏ ‎сторону‏ ‎материка,‏ ‎бросив ‎научные‏ ‎материалы ‎и‏ ‎бльшую ‎часть‏ ‎припасов?‏ ‎Если ‎бы‏ ‎он ‎тогда, ‎подобно ‎мне ‎сейчас,‏ ‎имел ‎при‏ ‎себе‏ ‎энергетические ‎батончики.

Я ‎говорю‏ ‎«Finis!» ‎и‏ ‎выясняю ‎у ‎хозяина ‎заведения,‏ ‎а‏ ‎может, ‎простого‏ ‎официанта, ‎как‏ ‎добраться ‎до ‎аэропорта ‎«Элефтериос-Венизелос». ‎По‏ ‎улице‏ ‎вниз, ‎после‏ ‎Монастирки ‎направо,‏ ‎от ‎площади ‎Синтагма ‎ходит ‎автобус.‏ ‎В‏ ‎Афинах‏ ‎беспорядочное ‎движение.‏ ‎В ‎Афинах‏ ‎много ‎мотоциклистов.‏ ‎Как‏ ‎хорошо, ‎что‏ ‎автобус ‎плетётся ‎в ‎пробке. ‎Ещё‏ ‎сколько-то ‎времени‏ ‎будет‏ ‎поглощено. ‎Самолёт ‎на‏ ‎Вену ‎улетает‏ ‎завтра ‎в ‎девять ‎утра.‏ ‎Я‏ ‎проведу ‎ночь‏ ‎в ‎аэропорту.‏ ‎Звоню ‎матери, ‎говорю ‎ей, ‎что‏ ‎проведу‏ ‎ночь ‎в‏ ‎отеле. ‎Это‏ ‎обойдётся ‎в ‎четыре ‎евро ‎и‏ ‎десять‏ ‎минут.‏ ‎Да, ‎ты‏ ‎не ‎знаешь,‏ ‎мама, ‎твой‏ ‎старший‏ ‎сын ‎болен,‏ ‎до ‎чрезвычайности ‎болен. ‎Однако ‎ты‏ ‎не ‎можешь‏ ‎просить‏ ‎его ‎остановиться, ‎как‏ ‎не ‎можешь‏ ‎просить, ‎чтобы ‎он ‎перестал‏ ‎дышать.‏ ‎Я ‎навсегда‏ ‎отравлен ‎искристым‏ ‎ароматом ‎альпийского ‎снега; ‎я ‎упорно‏ ‎хочу‏ ‎возвратиться ‎в‏ ‎морозный ‎день‏ ‎семнадцати ‎лет ‎назад, ‎когда ‎ты‏ ‎привезла‏ ‎меня‏ ‎в ‎этот‏ ‎акварельный ‎город‏ ‎на ‎дальнем‏ ‎краю‏ ‎ландкарты, ‎на‏ ‎том ‎краю, ‎где ‎древние ‎картографы‏ ‎изобразили ‎бы‏ ‎страну‏ ‎вечной ‎юности, ‎землю‏ ‎благоденствия, ‎остров‏ ‎изобилия. ‎Разве ‎не ‎удивительно,‏ ‎с‏ ‎какой ‎тайной‏ ‎расчётливостью ‎зов‏ ‎прошлого ‎раздаётся ‎именно ‎сейчас, ‎хотя‏ ‎его‏ ‎неясный ‎шёпот‏ ‎порою ‎и‏ ‎доносился ‎в ‎часы ‎вне ‎времени,‏ ‎в‏ ‎часы‏ ‎моих ‎одиноких‏ ‎игр ‎с‏ ‎моделями ‎поездов,‏ ‎с‏ ‎формой ‎облака,‏ ‎с ‎пылинками ‎в ‎струне ‎света,‏ ‎протянутой ‎сквозь‏ ‎чердак.‏ ‎И ‎чем ‎явственней‏ ‎понимаю, ‎что‏ ‎не ‎в ‎состоянии ‎провернуть‏ ‎время,‏ ‎не ‎в‏ ‎состоянии ‎снова‏ ‎по-детски ‎вглядываться ‎в ‎новизну ‎образов‏ ‎и‏ ‎ощущений, ‎—‏ ‎тем ‎отчаяннее‏ ‎стремлюсь ‎возвратить ‎пространство. ‎И ‎тот‏ ‎человек,‏ ‎которого‏ ‎почти ‎без‏ ‎надежды ‎ищу,‏ ‎давно ‎ушёл‏ ‎из‏ ‎твоей ‎жизни,‏ ‎давно ‎заслонён ‎другим, ‎и ‎возвращение‏ ‎к ‎минувшему‏ ‎причинит‏ ‎тебе ‎боль, ‎вполне‏ ‎ощутимую ‎боль.‏ ‎Однако ‎я ‎не ‎могу‏ ‎иначе.‏ ‎Если ‎найдёшь‏ ‎в ‎себе‏ ‎милосердие ‎— ‎пожалуйста ‎— ‎прости‏ ‎меня.‏ ‎— ‎Но,‏ ‎конечно, ‎я‏ ‎никогда ‎ничего ‎подобного ‎не ‎скажу.

Трансальпийский‏ ‎экспресс‏ ‎везде‏ ‎останавливается ‎не‏ ‎долее, ‎как‏ ‎на ‎три-четыре‏ ‎минуты.‏ ‎Сколь ‎удивительна‏ ‎лёгкость, ‎с ‎которой ‎оказываюсь ‎в‏ ‎аэропорту ‎«Вена-Швехат»,‏ ‎автобусом‏ ‎доезжаю ‎до ‎вокзала‏ ‎Westbahnhof, ‎беру‏ ‎билет. ‎Почему ‎расписание ‎поезда‏ ‎идеально‏ ‎согласуется ‎с‏ ‎часами ‎прилёта?‏ ‎Gleis ‎3, ‎am ‎12:15 ‎Uhr.‏ ‎Не‏ ‎останется ‎времени‏ ‎осмотреть ‎столицу,‏ ‎но ‎мне ‎всё ‎равно. ‎Недели‏ ‎перед‏ ‎путешествием‏ ‎я ‎не‏ ‎спал ‎по‏ ‎ночам, ‎с‏ ‎усилием‏ ‎принимал ‎пищу:‏ ‎мучила ‎тошнота. ‎Боязно, ‎очень ‎боязно‏ ‎скорчиться ‎на‏ ‎виду‏ ‎Александра ‎Серафимовича ‎в‏ ‎том ‎самом‏ ‎греческом ‎ресторанчике, ‎где ‎официант‏ ‎поразительно‏ ‎напоминает ‎того,‏ ‎который ‎сейчас‏ ‎подносит ‎мне ‎счёт, ‎здесь, ‎за‏ ‎тысячи‏ ‎километров ‎от‏ ‎дома, ‎в‏ ‎афинской ‎придомовой ‎таверне. ‎Пожалуй ‎что,‏ ‎это‏ ‎один‏ ‎и ‎тот‏ ‎же ‎человек?‏ ‎Зачем ‎забрасываться‏ ‎чересчур‏ ‎далеко, ‎если‏ ‎бок ‎о ‎бок ‎со ‎мною,‏ ‎возможно, ‎обретается‏ ‎некто,‏ ‎способный ‎заменить ‎предмет‏ ‎моих ‎розысков‏ ‎(так ‎заменимы ‎детали, ‎сработанные‏ ‎на‏ ‎одном ‎конвейере)?‏ ‎Однако ‎сейчас‏ ‎я ‎спокоен. ‎До ‎удивительности ‎спокоен.‏ ‎Предыдущая‏ ‎ночь ‎тянулась‏ ‎в ‎афинском‏ ‎аэропорту. ‎Я ‎не ‎спал ‎около‏ ‎тридцати‏ ‎часов‏ ‎и ‎только‏ ‎что ‎вбросил‏ ‎внутрь ‎последний‏ ‎энергетический‏ ‎батончик. ‎Изнеможение,‏ ‎чрезмерное ‎для ‎беспокойства ‎или ‎чувствительности.

Труднообъяснимое‏ ‎чувство ‎удерживает‏ ‎меня‏ ‎от ‎того, ‎чтобы‏ ‎усесться ‎в‏ ‎первое ‎свободное ‎кресло ‎(номер‏ ‎места‏ ‎в ‎билете‏ ‎не ‎проставлен).‏ ‎Я ‎прохожу ‎по ‎второклассным ‎вагонам;‏ ‎стеклянные‏ ‎двери ‎тамбура‏ ‎автоматически ‎раздвигаются.‏ ‎Трогает ‎поезд, ‎и ‎мимоходом ‎мелькает:‏ ‎а‏ ‎что‏ ‎было ‎бы,‏ ‎перепутай ‎платформы‏ ‎или ‎задержись‏ ‎на‏ ‎пару ‎минут,‏ ‎— ‎неприятная ‎мысль. ‎Два ‎места‏ ‎не ‎заняты.‏ ‎Я‏ ‎знаю, ‎что ‎их‏ ‎нужно ‎занять.‏ ‎Пейзаж ‎за ‎окном ‎так‏ ‎напоминает‏ ‎наш: ‎те‏ ‎же ‎перелески,‏ ‎та ‎же ‎мягкость ‎рельефа, ‎и‏ ‎беспросветные‏ ‎платформы ‎пригородных‏ ‎поездов, ‎и‏ ‎в ‎какой-то ‎момент ‎электронное ‎табло‏ ‎на‏ ‎дальней‏ ‎стенке ‎вагона‏ ‎показывает ‎розовые‏ ‎244 ‎километра‏ ‎в‏ ‎час. ‎Постепенно‏ ‎ландшафт ‎меняется. ‎Чем ‎выше ‎мы‏ ‎забираемся ‎над‏ ‎уровнем‏ ‎моря, ‎тем ‎приметнее‏ ‎отпечатки ‎недавней‏ ‎зимы; ‎и ‎будто ‎мы‏ ‎движемся‏ ‎в ‎прошлое,‏ ‎к ‎детской‏ ‎радости, ‎к ‎начинанию ‎начал. ‎Должно‏ ‎быть,‏ ‎снаружи ‎холодно,‏ ‎раз ‎небо‏ ‎такое ‎голубое. ‎На ‎станции ‎«Hbf»‏ ‎подсаживается‏ ‎пожилая‏ ‎женщина, ‎около‏ ‎семидесяти, ‎пожалуй,‏ ‎годов, ‎и‏ ‎я‏ ‎непроизвольно ‎помогаю‏ ‎забросить ‎на ‎верхнюю ‎полку ‎её‏ ‎кожаную, ‎с‏ ‎полустёртым‏ ‎геральдическим ‎знаком ‎дорожную‏ ‎сумку. ‎Прошу‏ ‎прощения, ‎это ‎место ‎указано‏ ‎в‏ ‎моём ‎билете…‏ ‎Как ‎вам‏ ‎будет ‎угодно. ‎И ‎помогаю ‎устроиться‏ ‎у‏ ‎окна, ‎помогаю‏ ‎поднять ‎подлокотник.‏ ‎Вы ‎знаете, ‎произошла ‎забастовка ‎железнодорожных‏ ‎служащих,‏ ‎до‏ ‎одиннадцати ‎утра‏ ‎вообще ‎невозможно‏ ‎было ‎никуда‏ ‎уехать.‏ ‎Меня ‎тянет‏ ‎разговаривать ‎с ‎пожилыми ‎людьми ‎—‏ ‎последними ‎живыми‏ ‎носителями‏ ‎некогда ‎великой ‎культуры.‏ ‎Я ‎благодарю‏ ‎время, ‎которое ‎пощадило ‎её‏ ‎чеканный‏ ‎профиль, ‎и‏ ‎с ‎трепетом‏ ‎вглядываюсь ‎в ‎спокойные ‎водянистые ‎глаза.‏ ‎Куда‏ ‎вы ‎направляетесь?‏ ‎Я ‎ожидал,‏ ‎я ‎не ‎сомневался. ‎Да, ‎тот‏ ‎же‏ ‎самый‏ ‎город. ‎Вы‏ ‎знаете, ‎вы‏ ‎такой ‎вежливый,‏ ‎вы‏ ‎так ‎не‏ ‎похожи ‎на ‎наших ‎молодых ‎людей.‏ ‎Никто ‎из‏ ‎них‏ ‎не ‎уступил ‎бы‏ ‎мне ‎место‏ ‎у ‎окна. ‎Я ‎напрягаю‏ ‎остатки‏ ‎сил, ‎пытаясь‏ ‎припомнить, ‎где‏ ‎и ‎когда ‎видывал ‎этот ‎геральдический‏ ‎знак.‏ ‎Вы ‎прилично‏ ‎владеете ‎английским.‏ ‎So ‎do ‎you. ‎Да, ‎я‏ ‎учила‏ ‎английский‏ ‎в ‎школе…‏ ‎шестьдесят ‎четыре‏ ‎года ‎назад.‏ ‎Значит,‏ ‎стало ‎быть…‏ ‎Я ‎вспоминаю: ‎Эрих ‎фон ‎Лаунитц.‏ ‎Полярный ‎лётчик.‏ ‎Это‏ ‎мой ‎отец, ‎—‏ ‎просто ‎объясняет‏ ‎она. ‎Фамильный ‎герб, ‎кажется,‏ ‎был‏ ‎нарисован ‎на‏ ‎самолёте? ‎Я‏ ‎помню ‎знаменитую ‎фотографию… ‎Мой ‎отец‏ ‎пропал‏ ‎без ‎вести‏ ‎в ‎Антарктиде‏ ‎в ‎1938 ‎году, ‎— ‎так‏ ‎же‏ ‎спокойно‏ ‎проговаривает. ‎Сколько‏ ‎же ‎лет‏ ‎ей ‎тогда?‏ ‎Я‏ ‎обещал ‎позвонить‏ ‎куратору: ‎долетел-де ‎благополучно ‎и ‎всё‏ ‎в ‎порядке.‏ ‎Прошу‏ ‎прощения, ‎сударыня, ‎не‏ ‎могли ‎бы‏ ‎вы ‎дать ‎мне ‎свой‏ ‎телефон?‏ ‎Разумеется, ‎я‏ ‎уплачу ‎вам.‏ ‎Нет, ‎нет, ‎ничего ‎не ‎надо‏ ‎платить,‏ ‎— ‎отвечает‏ ‎с ‎тою‏ ‎же ‎деликатностью, ‎с ‎какой, ‎по‏ ‎приезде‏ ‎в‏ ‎город, ‎помогая‏ ‎мне ‎купить‏ ‎билет ‎на‏ ‎трамвай,‏ ‎роняет ‎женщине-кассиру,‏ ‎когда ‎я ‎неумело ‎шарашусь с ‎незнакомой‏ ‎мелочью: ‎«Oh,‏ ‎er‏ ‎kam ‎aus ‎Ostland».‏ ‎Надо ‎же,‏ ‎какой ‎старый ‎мобильный ‎телефон.‏ ‎Пытаюсь‏ ‎набрать ‎номер.‏ ‎Фрау ‎фон‏ ‎Лаунитц ‎пытается ‎набрать ‎номер. ‎Ах,‏ ‎мой‏ ‎мальчик, ‎в‏ ‎чём ‎дело,‏ ‎— ‎моя ‎племянница ‎заблокировала ‎сим-карточку‏ ‎так,‏ ‎чтобы‏ ‎я ‎могла‏ ‎позвонить ‎одной‏ ‎только ‎ей,‏ ‎или‏ ‎её ‎мужу,‏ ‎или ‎семейному ‎доктору.

5

Я ‎пришёл. ‎Я‏ ‎сразу ‎приметил‏ ‎и‏ ‎дом ‎его, ‎дом‏ ‎коттеджного ‎типа‏ ‎со ‎спутниковой ‎антенной ‎на‏ ‎черепичной‏ ‎крыше; ‎приметил‏ ‎машину ‎его‏ ‎— ‎добротный ‎семейный ‎седан ‎цвета‏ ‎киновари.‏ ‎Не ‎добыл‏ ‎из ‎рюкзака‏ ‎ландкарту, ‎не ‎справлялся ‎по ‎адресу,‏ ‎—‏ ‎я‏ ‎знал ‎со‏ ‎всею ‎определённостью,‏ ‎что ‎вот‏ ‎он‏ ‎тот ‎самый‏ ‎дом ‎и ‎хозяин ‎— ‎вот‏ ‎он. ‎Равнодушие,‏ ‎вызванное‏ ‎неимоверной ‎усталостью, ‎и‏ ‎в ‎то‏ ‎же ‎время ‎крайнее ‎нервное‏ ‎напряжение‏ ‎достигли ‎последней‏ ‎степени. ‎Я‏ ‎знал ‎направление ‎в ‎точности ‎точно,‏ ‎как‏ ‎знал ‎и‏ ‎то ‎место‏ ‎в ‎вагоне, ‎которое ‎нужно ‎было‏ ‎занять,‏ ‎чтобы‏ ‎встретить ‎фрау‏ ‎фон ‎Лаунитц.‏ ‎Когда ‎только‏ ‎вступил‏ ‎на ‎улицу,‏ ‎разделённую ‎надвое ‎бровкой ‎газона, ‎казалось,‏ ‎день ‎ещё‏ ‎в‏ ‎самом ‎разгаре; ‎но‏ ‎когда ‎подошёл‏ ‎к ‎его ‎дому, ‎солнце‏ ‎уже‏ ‎соскользнуло ‎за‏ ‎хребет ‎гор.‏ ‎Холода ‎я ‎не ‎чувствовал.

Самым ‎разумным‏ ‎было‏ ‎прозвонить ‎в‏ ‎дверь, ‎—‏ ‎и ‎едва ‎ли ‎не ‎самым‏ ‎сложным‏ ‎одновременно.‏ ‎Получение ‎визы,‏ ‎преодоление ‎трёх‏ ‎границ, ‎путешествие‏ ‎Трансальпийским‏ ‎экспрессом, ‎поиски‏ ‎адреса ‎в ‎чужом ‎городе, ‎—‏ ‎всё ‎представлялось‏ ‎настолько‏ ‎невероятным ‎и ‎невозможным,‏ ‎что ‎я‏ ‎не ‎думал, ‎каким ‎образом‏ ‎попаду‏ ‎в ‎его‏ ‎дом, ‎каким‏ ‎образом ‎уговорю ‎отомкнуть ‎замок.

Уже ‎восьмой‏ ‎час;‏ ‎он, ‎верно,‏ ‎вернулся ‎с‏ ‎работы. ‎Я ‎остановился ‎на ‎противоположной‏ ‎стороне‏ ‎улицы;‏ ‎дом ‎не‏ ‎имел ‎ни‏ ‎забора, ‎ни‏ ‎зелёной‏ ‎изгороди. ‎Наверху,‏ ‎в ‎чуть ‎засветлённом ‎окне ‎мансарды,‏ ‎промелькнула ‎неясная‏ ‎тень:‏ ‎словно ‎кто-то ‎украдкой‏ ‎приподнял ‎занавески,‏ ‎и ‎мне ‎впервые ‎подумалось:‏ ‎что,‏ ‎если ‎он‏ ‎не ‎один‏ ‎живёт? Ну ‎конечно, ‎конечно ‎же! ‎Девяносто‏ ‎девять‏ ‎из ‎ста‏ ‎— ‎у‏ ‎него ‎есть ‎семья, ‎дети, ‎да,‏ ‎даже‏ ‎дети,‏ ‎конечно ‎же,‏ ‎в ‎чьих‏ ‎жилах ‎течёт‏ ‎кровь,‏ ‎сходная ‎с‏ ‎моей. ‎Как ‎я ‎не ‎предполагал‏ ‎раньше!

Я ‎остановился‏ ‎на‏ ‎полпути, ‎в ‎середине‏ ‎проезжей ‎части,‏ ‎и ‎больше ‎всего ‎на‏ ‎свете‏ ‎страстно ‎желал‏ ‎двух ‎вещей:‏ ‎кинуться ‎к ‎тёмному ‎окну ‎первого‏ ‎этажа,‏ ‎кричать, ‎барабанить,‏ ‎пока ‎он‏ ‎не ‎отопрёт ‎мне, ‎— ‎и‏ ‎оказаться‏ ‎в‏ ‎Москве, ‎на‏ ‎рабочей ‎группе,‏ ‎обсуждающей ‎проект‏ ‎законопроекта‏ ‎«О ‎Домах‏ ‎России ‎за ‎рубежом».

В ‎окне ‎зажгли‏ ‎свет. ‎Шторы‏ ‎были‏ ‎отдёрнуты. ‎В ‎каких-то‏ ‎семи ‎или‏ ‎восьми ‎широких ‎шагах ‎я‏ ‎увидел‏ ‎как ‎будто‏ ‎бы ‎самого‏ ‎себя.

Одно ‎страшное ‎мгновение ‎казалось, ‎что‏ ‎я‏ ‎теряю ‎сознание,‏ ‎но ‎это‏ ‎был ‎простой ‎позыв ‎голода.

Я ‎всмотрелся‏ ‎внимательней.‏ ‎Конечно,‏ ‎он ‎просто‏ ‎видит ‎своё‏ ‎отражение ‎в‏ ‎стекле;‏ ‎он ‎не‏ ‎видит ‎меня. ‎В ‎конце ‎концов,‏ ‎на ‎мою‏ ‎голову‏ ‎наброшен ‎капюшон.

Я ‎подобрался‏ ‎почти ‎вплотную‏ ‎к ‎дому ‎и ‎стал‏ ‎наблюдать‏ ‎за ‎витриной‏ ‎комнаты; ‎думается,‏ ‎к ‎ней ‎примыкала ‎кухня.

Те ‎же‏ ‎энергосберегающие‏ ‎лампочки, ‎та‏ ‎же ‎промышленная‏ ‎мебель ‎из ‎магазина ‎«Икея», ‎что‏ ‎в‏ ‎нашей‏ ‎квартире. ‎Он‏ ‎повернулся ‎к‏ ‎окну ‎спиной,‏ ‎сел‏ ‎за ‎стол.‏ ‎Разве ‎это ‎не ‎я ‎главою‏ ‎семейства ‎сижу‏ ‎сейчас‏ ‎там, ‎за ‎столом?‏ ‎Я ‎чувствую‏ ‎податливые ‎прутья ‎рота́нга-стула ‎и‏ ‎холодок‏ ‎стеклянной ‎крышки‏ ‎стола; ‎я‏ ‎обоняю ‎аромат ‎блюд, ‎которые ‎вот-вот‏ ‎внесут‏ ‎в ‎комнату;‏ ‎я ‎знаю,‏ ‎на ‎какой ‎странице ‎оторвался ‎от‏ ‎книги‏ ‎Ф.К.,‏ ‎лежащей ‎на‏ ‎плюшевом ‎канареечном‏ ‎пуфе ‎и‏ ‎заложенной‏ ‎носовым ‎платком‏ ‎с ‎узором ‎в ‎виде ‎морозной‏ ‎волны. ‎Я‏ ‎нахожусь‏ ‎в ‎нём… ‎Весь‏ ‎— ‎там…

До‏ ‎того, ‎как ‎задёрнули ‎шторы,‏ ‎я‏ ‎успел ‎увидеть‏ ‎детей.

6

Знаете, ‎фрау‏ ‎Лаунитц, ‎я ‎ведь ‎не ‎русский‏ ‎по‏ ‎крови, ‎я‏ ‎всегда ‎ощущал‏ ‎себя ‎инородным ‎вкраплением. ‎Давно, ‎больше‏ ‎двадцати‏ ‎лет‏ ‎назад, ‎одна‏ ‎студентка ‎познакомилась‏ ‎в ‎Ленинграде‏ ‎с‏ ‎австрийцем, ‎да,‏ ‎с ‎молодым ‎австрийцем: ‎он ‎выбрал‏ ‎кафедру ‎славистики,‏ ‎он‏ ‎приехал ‎исследовать ‎русский‏ ‎язык. ‎И‏ ‎я ‎всегда ‎знал ‎о‏ ‎нём,‏ ‎я ‎не‏ ‎помню, ‎чтобы‏ ‎я ‎не ‎знал ‎о ‎нём,‏ ‎и‏ ‎спокойно ‎жил‏ ‎с ‎этим‏ ‎знанием, ‎и ‎называл ‎отцом ‎другого‏ ‎человека:‏ ‎о,‏ ‎упаси ‎боже,‏ ‎чтобы ‎он‏ ‎плохо ‎относился‏ ‎ко‏ ‎мне, ‎или‏ ‎предпочитал ‎мне ‎моего ‎младшего ‎брата‏ ‎— ‎своего сына‏ ‎—‏ ‎однако ‎в ‎течение‏ ‎пятнадцати ‎лет‏ ‎мы ‎никогда ‎не ‎говорили‏ ‎друг‏ ‎другу ‎больше,‏ ‎чем: ‎вскипяти‏ ‎чайник, ‎вымой ‎посуду, ‎спокойной ‎ночи,‏ ‎выключи‏ ‎свет. ‎И‏ ‎я ‎никогда‏ ‎не ‎спрашивал ‎о ‎своём ‎отце,‏ ‎и‏ ‎никогда‏ ‎не ‎думал‏ ‎о ‎нём,‏ ‎но ‎однажды,‏ ‎совсем‏ ‎недавно, ‎и‏ ‎именно ‎тогда, ‎когда ‎оказался ‎в‏ ‎силах ‎воспринять‏ ‎и‏ ‎ответить, ‎— ‎я‏ ‎испытал ‎всю‏ ‎власть ‎зова ‎крови: ‎Blut‏ ‎und‏ ‎Boden ‎—‏ ‎так, ‎значит,‏ ‎говорится, ‎да? ‎Я ‎здесь, ‎чтобы‏ ‎найти‏ ‎отца. ‎Я‏ ‎вспомнил, ‎вспомнил‏ ‎со ‎всей ‎достоверностью, ‎что ‎по‏ ‎меньше‏ ‎мере‏ ‎один ‎раз‏ ‎моя ‎мать‏ ‎возила ‎меня‏ ‎к‏ ‎нему, ‎вот‏ ‎сюда, ‎в ‎этот ‎вот ‎самый‏ ‎город ‎в‏ ‎солнечной‏ ‎лощине ‎меж ‎отрогами‏ ‎Альп. ‎В‏ ‎1990 ‎году. ‎И, ‎стало‏ ‎быть,‏ ‎он ‎знал‏ ‎обо ‎мне,‏ ‎он ‎заботился ‎обо ‎мне; ‎я‏ ‎нашёл‏ ‎пачку ‎писем‏ ‎— ‎в‏ ‎самом ‎дальнем ‎шкафу, ‎на ‎самой‏ ‎высокой‏ ‎полке,‏ ‎в ‎красной‏ ‎папке ‎со‏ ‎смешными ‎тесёмками:‏ ‎нашёл‏ ‎именно ‎тогда,‏ ‎когда ‎созрел ‎для ‎понимания ‎их.‏ ‎Не ‎подумайте,‏ ‎будто‏ ‎я ‎хочу ‎приобрести‏ ‎гражданство. ‎Я‏ ‎занят ‎в ‎проекте, ‎там,‏ ‎далеко‏ ‎в ‎России,‏ ‎— ‎я‏ ‎занят ‎в ‎одном ‎просветительском ‎проекте,‏ ‎и‏ ‎мой ‎куратор‏ ‎высоко ‎оценивает‏ ‎меня. ‎Я ‎только ‎загляну ‎в‏ ‎глаза‏ ‎этого‏ ‎человека, ‎загляну‏ ‎за ‎край‏ ‎карты, ‎за‏ ‎срыв,‏ ‎в ‎бесконечность‏ ‎— ‎в ‎точности ‎так ‎же,‏ ‎как ‎сейчас‏ ‎я‏ ‎заглядываю ‎в ‎ваши‏ ‎глаза. ‎О,‏ ‎фрау ‎Лаунитц, ‎если ‎бы‏ ‎я‏ ‎был ‎на‏ ‎восемьдесят ‎лет‏ ‎моложе, ‎то ‎я ‎полюбил ‎бы‏ ‎вас,‏ ‎я ‎всем‏ ‎сердцем ‎бы‏ ‎вас ‎полюбил. ‎Там ‎было ‎три‏ ‎фотографии,‏ ‎девятнадцать‏ ‎писем, ‎и‏ ‎только ‎у‏ ‎одного ‎сохранился‏ ‎конверт,‏ ‎на ‎котором‏ ‎не ‎без ‎труда ‎можно ‎было‏ ‎разобрать ‎адрес:‏ ‎город,‏ ‎улицу, ‎дом. ‎Куратор‏ ‎указывал, ‎что‏ ‎всё ‎могло ‎десять ‎раз‏ ‎поменяться,‏ ‎он ‎мог‏ ‎уехать, ‎скончаться,‏ ‎в ‎конце ‎концов, ‎но ‎я‏ ‎знал,‏ ‎чувствовал, ‎что‏ ‎он ‎там,‏ ‎что ‎он ‎двадцать, ‎нет, ‎сорок‏ ‎лет‏ ‎живёт‏ ‎на ‎одном‏ ‎месте, ‎греясь‏ ‎в ‎последнем‏ ‎тепле‏ ‎угасающей ‎цивилизации.

Пошатываясь,‏ ‎я ‎шёл ‎по ‎утомительно ‎одинаковым‏ ‎кварталам ‎частной‏ ‎застройки,‏ ‎и ‎— ‎в‏ ‎восемь ‎вечера‏ ‎— ‎нигде ‎не ‎встречал‏ ‎играющих‏ ‎детей, ‎не‏ ‎видел ‎ни‏ ‎одной ‎проехавшей ‎машины, ‎ни ‎одного‏ ‎заблудшего‏ ‎пьяницы. ‎Я‏ ‎шёл ‎по‏ ‎тёмному ‎городу, ‎и ‎вполне ‎почувствовал,‏ ‎что‏ ‎город‏ ‎был ‎мёртв,‏ ‎и ‎что‏ ‎жители ‎забыли‏ ‎домы‏ ‎свои ‎и‏ ‎бежали ‎прочь, ‎а ‎здесь ‎сейчас‏ ‎властвуют ‎—‏ ‎ступающие‏ ‎тихонько, ‎крадущиеся ‎потайственно‏ ‎— ‎орды‏ ‎обезьян, ‎которые ‎спустились ‎сюда‏ ‎из‏ ‎пещер ‎в‏ ‎мрачных ‎отрогах‏ ‎Альп.

Фрау ‎Лаунитц ‎упомянула, ‎что ‎я‏ ‎похож‏ ‎на ‎её‏ ‎отца ‎в‏ ‎молодости. ‎Все ‎свои ‎сбережения ‎они‏ ‎завещают‏ ‎любимым‏ ‎кошкам, ‎собачкам,‏ ‎попугайчикам, ‎благотворительным‏ ‎фондикам. ‎И‏ ‎я‏ ‎представляю, ‎что‏ ‎это ‎не ‎мой ‎отец, ‎а‏ ‎я ‎сам‏ ‎размеренно‏ ‎проживаю ‎жизнь ‎в‏ ‎коттедже ‎под‏ ‎черепичной ‎крышей, ‎в ‎субботу‏ ‎забиваю‏ ‎продуктами ‎из‏ ‎супермаркета ‎просторный‏ ‎багажник ‎семейного ‎седана; ‎подстригаю ‎газон;‏ ‎задёргиваю‏ ‎портьеры, ‎чтобы‏ ‎темнота ‎не‏ ‎проникла ‎в ‎уютный ‎дом, ‎и‏ ‎перед‏ ‎сном‏ ‎садимся ‎у‏ ‎камелька, ‎и‏ ‎я ‎рассказываю,‏ ‎как‏ ‎двадцать ‎лет‏ ‎назад, ‎повинуясь ‎неопределённому ‎побуждению, ‎отправился‏ ‎в ‎неизмеримые‏ ‎пространства,‏ ‎в ‎Россию, ‎—‏ ‎хотя, ‎конечно,‏ ‎есть ‎вещи, ‎о ‎которых‏ ‎я‏ ‎не ‎расскажу‏ ‎никогда.

Я ‎ищу‏ ‎такси. ‎Возможно ‎ли ‎здесь ‎отыскать‏ ‎такси?‏ ‎Кто ‎все‏ ‎эти ‎люди?‏ ‎Почему ‎эти ‎люди ‎не ‎в‏ ‎Алжире,‏ ‎не‏ ‎в ‎Албании,‏ ‎не ‎в‏ ‎Анкоре? ‎Почему‏ ‎я‏ ‎здесь? ‎Я‏ ‎прохожу ‎сквозь ‎них, ‎как ‎пуля‏ ‎проходит ‎сквозь‏ ‎приведение.‏ ‎На ‎повороте ‎непроизвольно‏ ‎оглядываюсь, ‎и,‏ ‎кажется, ‎будто ‎вижу ‎идущего‏ ‎вслед‏ ‎куратора ‎—‏ ‎но, ‎конечно,‏ ‎я ‎переутомился, ‎устал. ‎Если ‎б‏ ‎вы‏ ‎только ‎знали,‏ ‎как ‎я‏ ‎устал.

Душа ‎дала ‎слабину. ‎Захотелось ‎перебрать‏ ‎голос,‏ ‎отцовский‏ ‎голос. ‎Просто‏ ‎вдавить ‎кнопочку‏ ‎домофона, ‎дождаться‏ ‎ответного:‏ ‎«Wer ‎ist‏ ‎da?» ‎— ‎и ‎больше ‎ничего,‏ ‎ровном ‎счётом‏ ‎ничего,‏ ‎сразу ‎же ‎уйти,‏ ‎уехать.

Мне ‎представлялось,‏ ‎что ‎промежуток ‎времени, ‎когда‏ ‎задёрнули‏ ‎шторы ‎и‏ ‎я, ‎обойдя‏ ‎коттедж, ‎подошёл ‎к ‎двери, ‎—‏ ‎не‏ ‎превышал ‎шестидесяти‏ ‎секунд. ‎В‏ ‎то ‎же ‎время ‎я ‎помню,‏ ‎как,‏ ‎в‏ ‎очередной ‎раз‏ ‎пошатнувшись ‎от‏ ‎усталости, ‎присел‏ ‎на‏ ‎корточки ‎у‏ ‎водосточной ‎трубы, ‎— ‎не ‎то‏ ‎желая ‎омыть‏ ‎лицо‏ ‎несколькими ‎каплями ‎талой‏ ‎воды, ‎не‏ ‎то ‎пытаясь ‎укрыться, ‎—‏ ‎по‏ ‎улице ‎как‏ ‎будто ‎проехал‏ ‎патруль. ‎А ‎впрочем, ‎не ‎совсем‏ ‎уверен,‏ ‎не ‎знаю,‏ ‎это ‎путешествие‏ ‎от ‎окна ‎до ‎двери ‎осталось‏ ‎неясным‏ ‎пунктиром‏ ‎в ‎памяти.‏ ‎Казалось, ‎что‏ ‎я ‎просто‏ ‎моргнул — но‏ ‎на ‎деле‏ ‎же, ‎как ‎теперь ‎понимаю, ‎погрузился‏ ‎в ‎прострацию‏ ‎на‏ ‎восемь ‎или ‎десять‏ ‎минут.

Я ‎подошёл‏ ‎к ‎двери. ‎Руку ‎протянул‏ ‎к‏ ‎домофону. ‎И,‏ ‎словно ‎подчиняясь‏ ‎движению ‎моей ‎руки, ‎дверь ‎отворилась‏ ‎вовнутрь.

Я‏ ‎помню, ‎что‏ ‎ещё ‎поразился,‏ ‎как ‎это ‎она ‎открывается ‎вовнутрь,‏ ‎а‏ ‎не‏ ‎наружу.

Предо ‎мной,‏ ‎за ‎порогом,‏ ‎стоял ‎отец,‏ ‎держа‏ ‎странного ‎вида‏ ‎совок ‎и ‎что-то ‎вроде ‎самолётного‏ ‎пакета ‎для‏ ‎рвотных‏ ‎масс. ‎Молодой ‎сенбернар‏ ‎с ‎декоративной‏ ‎бутылью, ‎прицеплённой ‎к ‎ошейнику,‏ ‎испуганно‏ ‎жался ‎к‏ ‎его ‎ногам.

Я‏ ‎знал, ‎что ‎отец ‎почувствовал ‎тот‏ ‎же‏ ‎внезапный ‎укол,‏ ‎какой ‎пять‏ ‎месяцев ‎назад ‎ощутил ‎его ‎сын,‏ ‎растирая‏ ‎ладонями‏ ‎первый ‎снег.

— Вы…‏ ‎в ‎чём-либо‏ ‎нуждаетесь? ‎Вы…‏ ‎вам…‏ ‎что-нибудь ‎нужно?‏ ‎— ‎с ‎усилием ‎произнёс ‎он.‏ ‎Сенбернар ‎не‏ ‎без‏ ‎достоинства ‎прятался ‎за‏ ‎коленями ‎хозяина.

Возможно,‏ ‎не ‎будь ‎на ‎мне‏ ‎капюшона,‏ ‎я ‎сейчас‏ ‎не ‎был‏ ‎бы ‎здесь.

— Väterchen! ‎— ‎переливчатый ‎голос.‏ ‎—‏ ‎Kommen ‎wir‏ ‎he…

Его ‎старший‏ ‎ребёнок, ‎наверное, ‎моих ‎лет. ‎Что,‏ ‎если‏ ‎это‏ ‎девушка?

— Прошу ‎прощения…‏ ‎ошибся ‎домом…

Я‏ ‎уже ‎полностью‏ ‎владею‏ ‎собой. ‎Через‏ ‎пятьдесят ‎минут ‎невообразимых ‎блужданий ‎нахожу‏ ‎стоянку ‎такси.‏ ‎Можно‏ ‎и ‎позвонить ‎куратору.‏ ‎Да, ‎да,‏ ‎всё ‎хорошо. ‎Да, ‎в‏ ‎совершеннейшем‏ ‎благополучии. ‎Разумеется,‏ ‎я ‎выполнил‏ ‎дело, ‎за ‎которым ‎пришёл. ‎Холодно,‏ ‎очень‏ ‎холодно. ‎Сразу‏ ‎по ‎возвращении‏ ‎готов ‎приступить ‎к ‎работе.

Вот ‎официант‏ ‎—‏ ‎или‏ ‎сам ‎владелец‏ ‎таверны? ‎—‏ ‎усадил ‎за‏ ‎стол‏ ‎очередную ‎пару‏ ‎туристов. ‎Нет, ‎нет, ‎мне ‎нельзя‏ ‎на ‎солнце,‏ ‎давай‏ ‎пойдём ‎в ‎тень!‏ ‎Делают ‎заказ.‏ ‎Непринуждённо ‎беседуют. ‎Мужчина ‎даёт‏ ‎женщине‏ ‎закурить. ‎Здесь‏ ‎холодно, ‎у‏ ‎меня ‎радикулит, ‎давай ‎сядем ‎на‏ ‎солнышке.

Я‏ ‎встаю, ‎забрасываю‏ ‎на ‎спину‏ ‎рюкзак ‎и ‎ухожу ‎прочь, ‎потому‏ ‎что‏ ‎услышал‏ ‎русскую ‎речь.

23–28.X.2007

Доброго ‎времени‏ ‎суток.

Фотография ‎неотрывно ‎связана ‎с ‎моей‏ ‎жизнью, ‎и‏ ‎я‏ ‎не ‎представляю ‎иного...

Наушники,‏ ‎любимая ‎музыка‏ ‎и ‎вперед. ‎Туманное ‎утро,‏ ‎вечерний‏ ‎город ‎или‏ ‎холодная ‎окраина-‏ ‎неважно. ‎Куда ‎ноги ‎заведут.Это ‎здорово.

Я‏ ‎очень‏ ‎люблю ‎снимать‏ ‎в ‎городе(‏ ‎по ‎большей ‎части ‎снимаю ‎на‏ ‎проф.технику)‏ ‎Особенно‏ ‎по ‎вечерам,‏ ‎когда ‎зажигается‏ ‎свет ‎в‏ ‎окнах,‏ ‎витринах. ‎Летом‏ ‎здорово ‎выезжать ‎на ‎велосипеде ‎ночью.‏ ‎Пусто, ‎никого‏ ‎нет,‏ ‎и ‎город ‎как‏ ‎будто ‎весь‏ ‎твой. ‎Но ‎про ‎летние‏ ‎ночи‏ ‎чуть ‎позже.

При‏ ‎съемке ‎в‏ ‎городе ‎естественно ‎в ‎кадр ‎попадают‏ ‎люди‏ ‎и ‎несколько‏ ‎десятков ‎раз‏ ‎ко ‎мне ‎подходили ‎недовольные ‎с‏ ‎фразами‏ ‎типа:

• А‏ ‎вы ‎что,‏ ‎меня ‎снимаете?
• Прекратите‏ ‎здесь ‎снимать!
• Я‏ ‎не‏ ‎давала ‎разрешение‏ ‎на ‎съемку!
• Удалите ‎мои ‎фото!
• По ‎какому‏ ‎праву ‎вы‏ ‎здесь‏ ‎стоите ‎и ‎снимаете?‏ ‎Вы ‎кто?!

И‏ ‎тому ‎подобное. ‎Поначалу ‎я‏ ‎очень‏ ‎переживала, ‎как‏ ‎отвечать ‎таким‏ ‎людям, ‎ведь ‎по ‎сути ‎я‏ ‎же‏ ‎потом ‎опубликовываю‏ ‎эти ‎фото‏ ‎вместе ‎с ‎этими ‎людьми ‎и‏ ‎им‏ ‎может‏ ‎это ‎не‏ ‎нравиться. ‎Сейчас‏ ‎народ ‎очень‏ ‎озлобленный‏ ‎пошел. ‎Я‏ ‎стандартно ‎отвечала, ‎что ‎я ‎не‏ ‎их ‎конкретно‏ ‎ИХ‏ ‎снимаю, ‎а ‎город,‏ ‎витрины ‎и‏ ‎то, ‎что ‎непосредственно ‎какие-то‏ ‎люди‏ ‎попадают ‎в‏ ‎кадр-это ‎естественно,‏ ‎но ‎если ‎именно ‎вам ‎это‏ ‎не‏ ‎нравится, ‎я‏ ‎могу ‎немного‏ ‎размыть ‎их ‎лицо ‎при ‎обработке.‏ ‎Все-равно‏ ‎множество‏ ‎людей ‎начинали‏ ‎раздражаться ‎и‏ ‎со ‎временем‏ ‎я‏ ‎начала ‎побаиваться‏ ‎выходить ‎в ‎город ‎и ‎сосредоточилась‏ ‎на ‎лесах,‏ ‎полях‏ ‎и ‎заброшках. ‎Я‏ ‎по ‎своей‏ ‎натуре ‎катастрофично ‎неконфликтный ‎человек.‏ ‎Мне‏ ‎проще ‎отмолчаться,‏ ‎или ‎уйти‏ ‎от ‎агрессора, ‎чем ‎гавкаться ‎с‏ ‎ним‏ ‎еще ‎полчаса,‏ ‎доказывая, ‎что‏ ‎я ‎человек))

Множество ‎раз ‎натыкалась ‎на‏ ‎видео‏ ‎таких‏ ‎же ‎фотографов,‏ ‎как ‎и‏ ‎я, ‎любящих‏ ‎снимать‏ ‎в ‎городе.‏ ‎И ‎вот ‎в ‎таких ‎видео‏ ‎я ‎увидела,‏ ‎что‏ ‎эти ‎фотографы ‎бесстрашные.‏ ‎Им ‎все-равно,‏ ‎что ‎люди ‎попадающие ‎в‏ ‎кадр‏ ‎возмущаются. ‎Ведь‏ ‎как ‎фото‏ ‎города ‎может ‎быть ‎живым ‎без‏ ‎людей.‏ ‎И ‎они‏ ‎ОБЯЗАТЕЛЬНО ‎должны‏ ‎быть ‎в ‎кадре. ‎И ‎когда‏ ‎к‏ ‎фотографам‏ ‎подходят ‎возмущенные,‏ ‎они ‎их‏ ‎вежливо, ‎но‏ ‎твердо‏ ‎просят ‎отойти‏ ‎и ‎не ‎мешать ‎вести ‎съемку.‏ ‎На ‎дальнейшие‏ ‎хамства‏ ‎и ‎оскорбления ‎просто‏ ‎не ‎обращают‏ ‎внимания. ‎И ‎я ‎попробовала.‏ ‎И‏ ‎ведь ‎действительно‏ ‎работает. ‎Почему-то‏ ‎когда ‎начинаешь ‎человеку ‎объяснять ‎что,‏ ‎почему‏ ‎и ‎зачем,‏ ‎он ‎начинает‏ ‎еще ‎больше ‎заводиться, ‎а ‎тут‏ ‎все‏ ‎просто:‏ ‎«Отойдите ‎пожалуйста,‏ ‎не ‎мешайте‏ ‎мне ‎работать.»‏ ‎И‏ ‎все… ‎Человек‏ ‎поворчав, ‎уходит.

А ‎вот ‎было ‎дело,‏ ‎когда ‎снимали‏ ‎девушку‏ ‎в ‎парке, ‎недалеко‏ ‎от ‎города,‏ ‎фотопрогулка ‎среди ‎осени ‎так‏ ‎сказать,‏ ‎так ‎люди‏ ‎вообще ‎каждые‏ ‎5-10 ‎минут ‎подходили ‎и ‎спрашивали,‏ ‎что‏ ‎мы ‎тут‏ ‎делаем… ‎На‏ ‎коньках ‎катаемся, ‎ну ‎что ‎за‏ ‎вопросы…‏ ‎И‏ ‎каждому ‎приходилось‏ ‎объяснять, ‎что‏ ‎ведется ‎фотосъемка‏ ‎на‏ ‎заказ, ‎не‏ ‎мешайте ‎пожалуйста, ‎нет, ‎вы ‎в‏ ‎кадр ‎не‏ ‎попадете,‏ ‎да, ‎можно ‎мой‏ ‎номер ‎телефона,‏ ‎возьмите ‎визитку, ‎там ‎все‏ ‎написано.‏ ‎Некоторые ‎специально‏ ‎вставали ‎на‏ ‎заднем ‎плане, ‎чтоб ‎попасть ‎в‏ ‎кадр.‏ ‎Вот ‎таких‏ ‎я ‎вообще‏ ‎не ‎понимаю. ‎И ‎в ‎итоге‏ ‎вместо‏ ‎двух‏ ‎часов ‎мы‏ ‎пробыли ‎в‏ ‎роще ‎почти‏ ‎три‏ ‎с ‎половиной.‏ ‎Такое ‎бывает, ‎да, ‎но ‎это‏ ‎не ‎страшно.

Жду‏ ‎недождусь‏ ‎настоящего ‎тепла ‎уже,‏ ‎чтоб ‎с‏ ‎комфортом ‎опять ‎выходить ‎в‏ ‎город‏ ‎и ‎надолго.

Доброго ‎времени‏ ‎суток, ‎друзья.

Я ‎не ‎очень ‎люблю‏ ‎по ‎выходным‏ ‎сидеть‏ ‎дома,ведь ‎вокруг, ‎если‏ ‎поискать, ‎есть‏ ‎столько ‎интересного...Надо ‎двигаться ‎вперед‏ ‎и‏ ‎учиться ‎видеть‏ ‎больше ‎и‏ ‎шире.

У ‎нас ‎с ‎подругой ‎есть‏ ‎одна‏ ‎фишка ‎по‏ ‎поводу ‎велопрогулок..‏ ‎Мы ‎открываем ‎карту, ‎ищем ‎в‏ ‎лесах‏ ‎какое-нибудь‏ ‎озерцо, ‎или‏ ‎поляну( ‎вырубку),‏ ‎и ‎едем‏ ‎смотреть..‏ ‎И ‎неважно‏ ‎насколько ‎далеко ‎это ‎находится.

И ‎тут‏ ‎на ‎карте‏ ‎наткнулись‏ ‎на ‎озеро, ‎спрятанное‏ ‎глубоко ‎в‏ ‎лесу. ‎Была ‎вероятность, ‎что‏ ‎оно‏ ‎могло ‎пересохнуть‏ ‎уже, ‎или‏ ‎это ‎закрытая ‎территория, ‎да ‎мало-ли‏ ‎что...‏ ‎но ‎мы‏ ‎рискнули ‎и‏ ‎поехали. ‎Велосипеды, ‎туристические ‎рюкзаки ‎с‏ ‎пайком,‏ ‎водой‏ ‎и ‎вперед.

Озеро‏ ‎действительно ‎оказалось‏ ‎не ‎таким‏ ‎уж‏ ‎и ‎большим.‏ ‎Но ‎очень ‎красивым. ‎Вода ‎черная,‏ ‎дно ‎видимо‏ ‎торфяное.‏ ‎Вокруг ‎такая ‎тишина,‏ ‎что ‎поначалу‏ ‎давило ‎на ‎уши. ‎Только‏ ‎далекий‏ ‎перезвон ‎трелей‏ ‎птиц ‎и‏ ‎бульканье ‎воды ‎от ‎рыб. ‎Нет‏ ‎людей‏ ‎вокруг. ‎Вообще.‏ ‎И ‎это‏ ‎было ‎потрясающе.

А ‎какая ‎там ‎энергетика..‏ ‎Ммм...

Бывают‏ ‎такие‏ ‎места, ‎откуда‏ ‎уходить ‎не‏ ‎хочется. ‎Так‏ ‎и‏ ‎с ‎этим‏ ‎местом.

Прислушавшись, ‎мы ‎стали ‎слышать ‎лес.‏ ‎Как ‎он‏ ‎шумит,‏ ‎как ‎разговаривают ‎деревья,‏ ‎потрескивают ‎ветки,‏ ‎шелестит ‎трава..

Уходить ‎не ‎хотелось‏ ‎и‏ ‎мы ‎пробыли‏ ‎там ‎почти‏ ‎дотемна. ‎Но ‎впереди ‎еще ‎дорога‏ ‎домой,‏ ‎и ‎пусть‏ ‎у ‎нас‏ ‎и ‎были ‎велосипедные ‎фонари, ‎но‏ ‎в‏ ‎темноте‏ ‎по ‎лесам‏ ‎и ‎глухим‏ ‎дорогам ‎не‏ ‎очень‏ ‎комфортно ‎ездить.

Недалеко‏ ‎от ‎этого ‎волшебного ‎озера ‎наткнулись‏ ‎на ‎вот‏ ‎такую‏ ‎лестницу. ‎решили ‎подняться,‏ ‎а ‎там‏ ‎ничего. ‎Просто ‎лестница ‎на‏ ‎пригорок..‏ ‎Ни ‎остатков‏ ‎строений, ‎ни‏ ‎намека ‎на ‎то, ‎что ‎там‏ ‎что-то‏ ‎раньше ‎могло‏ ‎быть ‎построено...

Загадки‏ ‎одни ‎сплошные..

Мы ‎себе ‎дали ‎обещание,‏ ‎что‏ ‎вернемся‏ ‎в ‎этот‏ ‎лес ‎и‏ ‎озеро ‎и‏ ‎сделаем‏ ‎там ‎фотосет‏ ‎на ‎тему ‎Лесной ‎Королевы... ‎В‏ ‎следующий ‎раз‏ ‎обязательно‏ ‎покажу.

Не ‎забывайте, ‎мои‏ ‎хорошие, ‎что‏ ‎нужно ‎относиться ‎ко ‎всему‏ ‎проще.‏ ‎И ‎станет‏ ‎легче ‎жить‏ ‎и ‎справляться ‎со ‎сложностями))