MANIFESTARIUM: 0.000.00.000/003: Генри ОЛДИ. ПУТЬ МЕЧА. Кабирский эмират.

Генри ‎Лайон‏ ‎ОЛДИ

– Вот ‎человек ‎стоит ‎на ‎распутье‏ ‎между ‎жизнью‏ ‎и‏ ‎смертью. ‎Как ‎ему‏ ‎себя ‎вести?

– Пресеки‏ ‎свою ‎двойственность ‎и ‎пусть‏ ‎один‏ ‎меч ‎сам‏ ‎стоит ‎спокойно‏ ‎против ‎неба!

Из ‎разговоров ‎Кусуноки ‎Масасигэ‏ ‎с‏ ‎его ‎наставником

Кабирский‏ ‎цикл

ПУТЬ ‎МЕЧА

Глава‏ ‎15

1

— Есть ‎хочу, ‎— ‎вдруг ‎заявил‏ ‎Кос.‏ ‎—‏ ‎С ‎утра‏ ‎не ‎успел,‏ ‎до ‎полудня‏ ‎с‏ ‎бумагами ‎провозился,‏ ‎теперь ‎вот ‎говорим ‎и ‎говорим…‏ ‎Вам, ‎Блистающим,‏ ‎хорошо,‏ ‎вы ‎от ‎полировки‏ ‎сыты! ‎Ничего,‏ ‎сто ‎лет ‎ждали, ‎пока‏ ‎мы‏ ‎приедем ‎и‏ ‎во ‎всем‏ ‎разберемся ‎— ‎могут ‎еще ‎час‏ ‎подождать!

 Уверенность‏ ‎ан-Таньи ‎в‏ ‎том, ‎что‏ ‎весь ‎Мэйлань ‎сотню ‎лет ‎ждал‏ ‎исключительно‏ ‎нас‏ ‎и ‎того,‏ ‎что ‎именно‏ ‎мы ‎разберемся‏ ‎в‏ ‎загадках ‎происходящего‏ ‎— ‎эта ‎уверенность ‎показалась ‎Мне-Чэну‏ ‎напускной, ‎но,‏ ‎как‏ ‎ни ‎странно, ‎сильно‏ ‎приободрила.

 «И ‎впрямь‏ ‎хороший ‎человек ‎у ‎Заррахида,‏ ‎—‏ ‎с ‎теплой‏ ‎усмешкой ‎подумал‏ ‎я.

 — Хороший ‎человек ‎Кос ‎ан-Танья. ‎Обстоятельный,‏ ‎неунывающий‏ ‎и… ‎и‏ ‎голодный! ‎Надо‏ ‎бы ‎покормить…»

 «Я ‎тоже ‎хороший ‎человек,‏ ‎—‏ ‎ответно‏ ‎подумал ‎Чэн.‏ ‎— ‎Меня‏ ‎тоже ‎надо‏ ‎покормить.‏ ‎В ‎конце‏ ‎концов, ‎Кос ‎— ‎Придаток ‎Заррахида,‏ ‎пусть ‎о‏ ‎нем‏ ‎эсток ‎и ‎заботится…»

 Напоминание‏ ‎было ‎излишним.‏ ‎Заррахид, ‎безусловно, ‎позаботился, ‎да‏ ‎и‏ ‎сам ‎Кос‏ ‎не ‎отстал‏ ‎— ‎они ‎кликнули ‎слуг ‎и‏ ‎Малых‏ ‎Блистающих, ‎и‏ ‎я ‎понял,‏ ‎что ‎хороший ‎дворецкий ‎— ‎он‏ ‎и‏ ‎в‏ ‎Мэйлане ‎хороший‏ ‎дворецкий. ‎Потому‏ ‎что ‎Малые‏ ‎моего‏ ‎здешнего ‎дома,‏ ‎вне ‎всяких ‎сомнений, ‎больше ‎побаивались‏ ‎Заррахида, ‎чем‏ ‎меня,‏ ‎их ‎законного ‎господина;‏ ‎а ‎слуги-Придатки‏ ‎— ‎Коса.

 Не ‎прошло ‎и‏ ‎десяти‏ ‎минут, ‎как‏ ‎выяснилось, ‎что‏ ‎Чэна ‎и ‎Коса ‎(Высшего ‎Чэна‏ ‎и‏ ‎господина ‎ан-Танью,‏ ‎и ‎никак‏ ‎иначе!) ‎ждет ‎стол ‎в ‎трапезной‏ ‎на‏ ‎первом‏ ‎этаже, ‎и‏ ‎сам ‎стол‏ ‎давным-давно ‎накрыт,‏ ‎и‏ ‎не ‎просто‏ ‎накрыт, ‎а ‎прямо-таки ‎ломится ‎от‏ ‎яств ‎кухонь‏ ‎кабирской,‏ ‎мэйланьской, ‎верхневэйской, ‎и‏ ‎какой-то ‎еще…

 Чэн‏ ‎пожалел ‎бедный ‎стол, ‎махнул‏ ‎ан-Танье‏ ‎— ‎и‏ ‎они ‎пошли‏ ‎спасать ‎стол ‎от ‎непосильной ‎ноши;‏ ‎а‏ ‎я ‎влез‏ ‎в ‎ножны,‏ ‎прицепившись ‎кольцами ‎к ‎Чэновому ‎поясу,‏ ‎и‏ ‎отправился‏ ‎с ‎Чэном‏ ‎в ‎трапезную.

 Лестница.

 Коридор.

 А‏ ‎вот ‎и‏ ‎трапезная.

 Обед‏ ‎прошел ‎в‏ ‎молчании. ‎Люди ‎жевали, ‎я ‎—‏ ‎единственный ‎Блистающий‏ ‎в‏ ‎трапезной, ‎поскольку ‎даже‏ ‎слуги ‎были‏ ‎одной ‎расы ‎с ‎Чэном‏ ‎и‏ ‎Косом, ‎а‏ ‎Блистающие ‎оставались‏ ‎за ‎порогом ‎— ‎лежал, ‎как‏ ‎обычно,‏ ‎у ‎Чэна‏ ‎на ‎коленях,‏ ‎прикрытый ‎краем ‎скатерти, ‎лежал ‎и‏ ‎обдумывал‏ ‎все,‏ ‎услышанное ‎наверху.

 Прав‏ ‎был ‎Дзю‏ ‎— ‎уж‏ ‎очень‏ ‎все, ‎произошедшее‏ ‎в ‎Мэйлане ‎за ‎сто ‎лет‏ ‎моего ‎отсутствия,‏ ‎смахивало‏ ‎на ‎заранее ‎продуманные‏ ‎самоубийства. ‎Самоубийства‏ ‎Блистающих. ‎И ‎не ‎просто‏ ‎Блистающих,‏ ‎а ‎старейшин,‏ ‎входящих ‎(входивших!)‏ ‎в ‎тот ‎самый ‎Совет ‎Высших,‏ ‎который‏ ‎изгнал ‎некогда‏ ‎знатную ‎молодежь‏ ‎из ‎Мэйланя ‎и ‎не ‎объяснил‏ ‎причины.

 Старейшины,‏ ‎главы‏ ‎родов, ‎и‏ ‎почти ‎точно‏ ‎раз ‎в‏ ‎десять‏ ‎лет… ‎была,‏ ‎была ‎причина ‎нашего ‎изгнания, ‎не‏ ‎могло ‎не‏ ‎быть!..

 …В‏ ‎дверях ‎возник ‎слуга-человек‏ ‎и ‎со‏ ‎значением ‎откашлялся.

 Кос ‎с ‎неестественно‏ ‎раздутыми‏ ‎щеками, ‎отчего‏ ‎его ‎худое‏ ‎лицо ‎выглядело ‎невообразимо ‎странно, ‎повернулся‏ ‎к‏ ‎дверям.

 — У?! ‎—‏ ‎спросил ‎ан-Танья.‏ ‎— ‎У ‎угу-у ‎у-у-у?!

 — Осмелюсь ‎доложить:‏ ‎спрашивают‏ ‎Высшего‏ ‎Чэна ‎Анкора.

 — У‏ ‎гууу-у? ‎—‏ ‎поднял ‎бровь‏ ‎Кос.

 — Старуха‏ ‎одна, ‎—‏ ‎слуга ‎оказался ‎на ‎редкость ‎понятливым.‏ ‎— ‎Назвалась‏ ‎Матушкой‏ ‎Ци.

 Правая ‎рука ‎Чэна‏ ‎с ‎момента‏ ‎появления ‎слуги ‎лежала ‎на‏ ‎мне,‏ ‎так ‎что‏ ‎разговор ‎людей‏ ‎я ‎слышал ‎прекрасно ‎— ‎вот‏ ‎только‏ ‎сказанное ‎Косом‏ ‎понимал ‎плохо,‏ ‎в ‎отличие ‎от ‎того ‎же‏ ‎слуги.

 Кадык‏ ‎на‏ ‎Косовой ‎шее‏ ‎задвигался ‎вверх-вниз.

 — Ага!‏ ‎— ‎радостно‏ ‎и‏ ‎уже ‎членораздельно‏ ‎сообщил ‎ан-Танья. ‎— ‎На ‎ловца‏ ‎и ‎зверь‏ ‎бежит!

 — Зверь-то,‏ ‎может, ‎и ‎бежит,‏ ‎— ‎осадил‏ ‎его ‎Чэн-Я. ‎— ‎Не‏ ‎суетись,‏ ‎Кос… ‎бабка,‏ ‎небось, ‎за‏ ‎пергаментом ‎своим ‎пришла. ‎Ну ‎и‏ ‎что‏ ‎ты ‎ей‏ ‎скажешь? ‎В‏ ‎том ‎пергаменте ‎всего-то ‎и ‎примечательного,‏ ‎что‏ ‎запись‏ ‎насчет ‎родича‏ ‎Ляна ‎и‏ ‎Скользящего ‎Перста.‏ ‎С‏ ‎которыми ‎должно‏ ‎непонятно ‎что ‎случиться ‎через ‎девять‏ ‎лет. ‎Интересно‏ ‎все-таки,‏ ‎что ‎ты ‎скажешь‏ ‎старухе ‎по‏ ‎этому ‎поводу?

 — А ‎что, ‎этого‏ ‎мало?!‏ ‎— ‎разволновался‏ ‎Кос.

 — Не ‎просто‏ ‎мало, ‎а, ‎почитай, ‎вообще ‎ничего.‏ ‎Бабка‏ ‎тебе ‎в‏ ‎глаза ‎рассмеется,‏ ‎и ‎на ‎этом ‎все ‎закончится.‏ ‎Не‏ ‎пытать‏ ‎же ‎нам‏ ‎ее! ‎Тут‏ ‎тоньше ‎надо…‏ ‎чтоб‏ ‎сама ‎проговорилась‏ ‎и ‎не ‎заметила. ‎А ‎дальше‏ ‎— ‎по‏ ‎обстоятельствам.

 — Пожалуй,‏ ‎Высший ‎Чэн, ‎вы‏ ‎правы, ‎—‏ ‎после ‎долгого ‎раздумья ‎произнес‏ ‎ан-Танья,‏ ‎выразительно ‎указывая‏ ‎взглядом ‎на‏ ‎слугу, ‎ожидавшего ‎решения. ‎— ‎Эй,‏ ‎ты‏ ‎— ‎поди‏ ‎скажи ‎Матушка‏ ‎Ци, ‎что ‎Высший ‎Чэн ‎ждет‏ ‎ее.

 Слуга‏ ‎кивнул‏ ‎и ‎вышел.

2

 Матушка‏ ‎Ци ‎со‏ ‎времени ‎нашей‏ ‎последней‏ ‎встречи ‎ничуть‏ ‎не ‎изменилась ‎— ‎что ‎было‏ ‎неудивительно ‎в‏ ‎ее‏ ‎возрасте.

 — Приятной ‎вам ‎трапезы,‏ ‎молодые ‎господа,‏ ‎— ‎затараторила ‎она ‎с‏ ‎порога,‏ ‎— ‎приятной‏ ‎трапезы, ‎и‏ ‎доброго ‎здоровья, ‎и ‎радости ‎в‏ ‎ваш‏ ‎дом, ‎и‏ ‎мудрости ‎в‏ ‎вашу ‎голову, ‎а ‎особенно ‎—‏ ‎в‏ ‎вашу‏ ‎драгоценную ‎голову,‏ ‎Высший ‎Чэн,‏ ‎ибо ‎слышала‏ ‎я,‏ ‎что, ‎возможно,‏ ‎вскорости ‎многострадальный ‎Мэйлань ‎обретет ‎в‏ ‎вашем ‎лице‏ ‎достойного‏ ‎правителя!.. ‎ах ‎да,‏ ‎поговаривают, ‎что‏ ‎у ‎вас ‎еще ‎и‏ ‎свадьба‏ ‎скоро ‎—‏ ‎так ‎что‏ ‎мудрости ‎в ‎вашу ‎голову, ‎и‏ ‎счастья‏ ‎с ‎молодой‏ ‎женой, ‎и‏ ‎силы ‎в ‎ваши ‎чресла, ‎и‏ ‎деток‏ ‎побольше,‏ ‎и…

 Старуха ‎на‏ ‎этот ‎раз‏ ‎явилась ‎без‏ ‎Чань-бо,‏ ‎так ‎что‏ ‎я ‎полностью ‎перешел ‎на ‎восприятие‏ ‎Чэна ‎и‏ ‎теперь‏ ‎волей-неволей ‎должен ‎был‏ ‎выслушивать ‎нескончаемую‏ ‎болтовню ‎говорливой ‎Матушки ‎Ци.

 — Здравствуйте,‏ ‎Матушка,‏ ‎— ‎вставил‏ ‎наконец ‎Чэн-Я,‏ ‎когда ‎старуха ‎на ‎мгновенье ‎умолкла,‏ ‎переводя‏ ‎дух ‎и‏ ‎готовясь ‎к‏ ‎очередному ‎словоизвержению.

 — Прошу ‎присаживаться ‎за ‎стол,‏ ‎—‏ ‎поспешил‏ ‎добавить ‎Кос,‏ ‎явно ‎пытаясь‏ ‎заткнуть ‎рот‏ ‎Матушки‏ ‎Ци ‎изрядной‏ ‎порцией ‎еды.

 Дважды ‎упрашивать ‎старуху ‎не‏ ‎пришлось. ‎Поминутно‏ ‎рассыпаясь‏ ‎в ‎благодарностях, ‎она‏ ‎тут ‎же‏ ‎уселась ‎напротив ‎Чэна-Меня, ‎пододвинула‏ ‎к‏ ‎себе ‎сразу‏ ‎три ‎чашки‏ ‎гречневой ‎лапши, ‎пиалу ‎с ‎соевым‏ ‎соусом‏ ‎по-вэйски, ‎блюдо‏ ‎с ‎полосками‏ ‎тушеного ‎мяса, ‎четыре ‎блюдца ‎с‏ ‎грибами,‏ ‎маринованной‏ ‎морковью, ‎рисом‏ ‎и ‎бобами‏ ‎— ‎и‏ ‎действительно‏ ‎ненадолго ‎умолкла.

 Пока‏ ‎старуха ‎лихо ‎расправлялась ‎с ‎угощением,‏ ‎Кос ‎сбегал‏ ‎наверх‏ ‎и ‎принес ‎утерянный‏ ‎ею ‎свиток.

 Чэн-Я‏ ‎даже ‎не ‎сомневался, ‎что‏ ‎ан-Танья‏ ‎успел ‎сделать‏ ‎со ‎свитка‏ ‎копию.

 — Вы ‎ведь ‎за ‎этим ‎пришли,‏ ‎Матушка?‏ ‎— ‎спросил‏ ‎Кос, ‎демонстративно‏ ‎выкладывая ‎свиток ‎на ‎стол.

 К ‎счастью,‏ ‎вне‏ ‎пределов‏ ‎досягаемости ‎цепких‏ ‎лапок ‎Матушки‏ ‎Ци ‎—‏ ‎а‏ ‎то ‎Я-Чэн‏ ‎почему-то ‎стал ‎опасаться, ‎что ‎старуха‏ ‎сейчас ‎схватит‏ ‎свой‏ ‎пергамент ‎и ‎вылетит‏ ‎в ‎окно.

 — Ой,‏ ‎спасибо ‎вам, ‎молодые ‎господа!‏ ‎—‏ ‎немедленно ‎засуетилась‏ ‎старуха, ‎поспешно‏ ‎дожевывая ‎последнюю ‎полоску ‎мяса. ‎—‏ ‎Вот‏ ‎спасибо ‎так‏ ‎спасибо, ‎прямо‏ ‎всем ‎спасибам ‎спасибо, ‎уж ‎я‏ ‎и‏ ‎не‏ ‎знаю, ‎что‏ ‎бы ‎я‏ ‎без ‎вас‏ ‎делала!‏ ‎Видать, ‎обронила‏ ‎во ‎время ‎Беседы, ‎растеряха ‎старая,‏ ‎а ‎сразу‏ ‎и‏ ‎не ‎заметила ‎—‏ ‎уже ‎потом‏ ‎спохватилась, ‎да ‎поздно… ‎я‏ ‎и‏ ‎в ‎плач,‏ ‎я ‎и‏ ‎в ‎вой, ‎а ‎там ‎думаю‏ ‎—‏ ‎господа ‎молодые,‏ ‎глазастые, ‎небось‏ ‎найдут ‎непременно ‎и ‎вернут ‎непременно,‏ ‎—‏ ‎а‏ ‎и ‎не‏ ‎застанут ‎старушку,‏ ‎так ‎с‏ ‎собой‏ ‎заберут, ‎не‏ ‎выкинут, ‎нет, ‎не ‎выбросят ‎зазря,‏ ‎и ‎будет‏ ‎свиточек‏ ‎мой ‎у ‎благородных‏ ‎молодых ‎господ‏ ‎в ‎полной ‎сохранности, ‎аж‏ ‎до‏ ‎самого ‎Мэйланя,‏ ‎и ‎как‏ ‎только ‎глупая ‎Матушка ‎Ци ‎объявится…

 Кос‏ ‎ловко‏ ‎пододвинул ‎Матушке‏ ‎второе ‎блюдо‏ ‎с ‎солеными ‎колобками: ‎старуха ‎машинально‏ ‎сунула‏ ‎один‏ ‎из ‎них‏ ‎в ‎рот‏ ‎— ‎и‏ ‎Чэн-Я‏ ‎успел ‎вклиниться‏ ‎в ‎случайно ‎образовавшуюся ‎паузу.

 — Вы ‎уж‏ ‎простите ‎нас,‏ ‎любопытных‏ ‎молодых ‎господ, ‎Матушка,‏ ‎но ‎только‏ ‎мы ‎осмелились ‎заглянуть ‎в‏ ‎ваш‏ ‎свиток… ‎думали,‏ ‎разузнаем, ‎где‏ ‎вы ‎проживаете ‎— ‎а ‎там‏ ‎и‏ ‎не ‎удержались!‏ ‎Простите ‎великодушно…

 Старуха‏ ‎перестала ‎жевать ‎и ‎настороженно ‎покосилась‏ ‎в‏ ‎нашу‏ ‎сторону.

 — Очень, ‎очень‏ ‎интересные ‎записи!‏ ‎— ‎как‏ ‎ни‏ ‎в ‎чем‏ ‎не ‎бывало ‎продолжал ‎Чэн-Я. ‎—‏ ‎Особенно ‎там,‏ ‎где‏ ‎про ‎Антару… ‎я‏ ‎как-то ‎беседовал‏ ‎с ‎Друдлом, ‎и ‎он‏ ‎тогда‏ ‎еще ‎пел‏ ‎мне ‎«Касыду‏ ‎о ‎взятии ‎Кабира» ‎самого ‎аль-Мутанабби‏ ‎—‏ ‎мы ‎потом‏ ‎с ‎Друдлом‏ ‎долго ‎спорили…

 «О ‎чем ‎мы ‎могли‏ ‎с‏ ‎Друдлом‏ ‎спорить?!» ‎—‏ ‎воззвал ‎ко‏ ‎мне ‎Чэн.

 «Понятия‏ ‎не‏ ‎имею!» ‎—‏ ‎откликнулся ‎я.

 Ах, ‎жаль, ‎Обломок ‎наверху‏ ‎остался…

 — Спорили… ‎о‏ ‎многом,‏ ‎— ‎уклончиво ‎закончил‏ ‎Чэн-Я.

 При ‎упоминании‏ ‎о ‎Друдле ‎взгляд ‎старухи‏ ‎заметно‏ ‎смягчился.

 — Да, ‎Друдл…‏ ‎— ‎задумчиво‏ ‎поджала ‎губы ‎она. ‎— ‎В‏ ‎наших‏ ‎кругах ‎его‏ ‎звали ‎Пересмешником.‏ ‎А ‎вы ‎были ‎его ‎другом?‏ ‎Или,‏ ‎осмелюсь‏ ‎спросить ‎—‏ ‎учеником? ‎Простите‏ ‎за ‎дерзость,‏ ‎но‏ ‎иначе ‎вам‏ ‎вряд ‎ли ‎довелось ‎бы ‎слышать‏ ‎от ‎Друдла‏ ‎«Касыду‏ ‎о ‎взятии ‎Кабира»‏ ‎да ‎еще‏ ‎потом ‎спорить ‎с ‎Пересмешником…‏ ‎о‏ ‎многом.

 «Сказать ‎ей?»‏ ‎— ‎спросил‏ ‎Чэн.

 «Скажи…» ‎— ‎шевельнулся ‎я.

— Вы, ‎наверное,‏ ‎слышали,‏ ‎что ‎я‏ ‎убил ‎в‏ ‎Кабире ‎человека? ‎— ‎напрямик ‎спросил‏ ‎Чэн-Я.

 — Ну…‏ ‎—‏ ‎замялась ‎Матушка‏ ‎Ци. ‎—‏ ‎Вроде ‎этого…‏ ‎Только‏ ‎кто ‎ж‏ ‎в ‎такую ‎ложь ‎поверит ‎—‏ ‎чтобы ‎такой‏ ‎молодой‏ ‎да ‎благородный ‎господин…

 — Это‏ ‎не ‎ложь.‏ ‎Это ‎правда. ‎Я ‎убил‏ ‎убийцу‏ ‎Друдла. ‎И‏ ‎Пересмешник ‎успел‏ ‎увидеть ‎его ‎смерть.

 То, ‎что ‎произошло‏ ‎потом,‏ ‎потрясло ‎Чэна-Меня.‏ ‎Матушка ‎Ци‏ ‎встала ‎из-за ‎стола, ‎подошла ‎к‏ ‎нам‏ ‎и,‏ ‎откинув ‎скатерть,‏ ‎опустилась ‎на‏ ‎колени ‎и‏ ‎поцеловала‏ ‎Чэну ‎руку.

 Правую.

 Руку‏ ‎аль-Мутанабби.

 И ‎приложилась ‎лбом ‎к ‎моему‏ ‎клинку, ‎слегка‏ ‎сдвинув‏ ‎ножны.

 После ‎этого ‎старуха‏ ‎вернулась ‎обратно‏ ‎и ‎стала ‎вертеть ‎в‏ ‎пальцах‏ ‎палочки ‎для‏ ‎еды, ‎как‏ ‎если ‎бы ‎ничего ‎не ‎случилось.

— Друдл…‏ ‎хитрый‏ ‎умница, ‎любивший‏ ‎звать ‎себя‏ ‎дураком ‎в ‎присутствии ‎подлинных ‎дураков,‏ ‎—‏ ‎она‏ ‎говорила ‎тихо‏ ‎и ‎внятно.‏ ‎— ‎Помню,‏ ‎мы‏ ‎редко ‎встречались,‏ ‎но ‎часто ‎хвастались ‎в ‎письмах‏ ‎друг ‎перед‏ ‎другом‏ ‎новыми ‎открытиями, ‎а‏ ‎при ‎встречах‏ ‎наскоро ‎переписывали ‎и ‎заучивали‏ ‎найденные‏ ‎тексты ‎—‏ ‎хотя ‎каждый,‏ ‎конечно ‎же, ‎хотел ‎иметь ‎оригинал.‏ ‎Впрочем,‏ ‎меня ‎всегда‏ ‎интересовало ‎начало‏ ‎становления ‎Кабирского ‎эмирата, ‎а ‎Пересмешник‏ ‎больше‏ ‎увлекался‏ ‎эпохой ‎уль-Кайса‏ ‎Старшего. ‎Но…

 — Меня‏ ‎тоже ‎больше‏ ‎интересовало‏ ‎начало ‎становления‏ ‎эмирата, ‎— ‎немедленно ‎перебил ‎ее‏ ‎Чэн-Я. ‎—‏ ‎Взятие‏ ‎Кабира, ‎походы ‎аль-Мутанабби…‏ ‎э-э-э… ‎установление‏ ‎границ… ‎Не ‎могли ‎бы‏ ‎вы,‏ ‎Матушка ‎Ци,‏ ‎хоть ‎вкратце…

 — Это‏ ‎хорошо, ‎— ‎кивнула ‎старуха. ‎—‏ ‎Обычно‏ ‎в ‎прошлое‏ ‎смотрят ‎старики…‏ ‎но ‎когда ‎молодежь ‎умеет ‎оборачиваться‏ ‎—‏ ‎это‏ ‎говорит ‎о‏ ‎зарождающейся ‎мудрости.‏ ‎Да, ‎у‏ ‎Мэйланя‏ ‎скоро ‎будет‏ ‎достойный ‎правитель. ‎Ну ‎что ‎ж,‏ ‎слушайте…

 И ‎мы‏ ‎слушали.

3

                               Помню:‏ ‎в ‎узких ‎переулках‏ ‎отдавался ‎эхом‏ ‎гулким

                              Грохот ‎медного ‎тарана ‎войска‏ ‎левого‏ ‎крыла…

Во ‎имя‏ ‎Творца, ‎Единого,‏ ‎Безначального, ‎да ‎пребудет ‎его ‎милость‏ ‎над‏ ‎нами! ‎И‏ ‎пал ‎Кабир‏ ‎белостенный, ‎и ‎воссел ‎на ‎завоеванный‏ ‎престол‏ ‎вождь‏ ‎племен ‎с‏ ‎предгорий ‎Сафед-Кух,‏ ‎неистовый ‎и‏ ‎мятежный‏ ‎Абу-т-Тайиб ‎Абу-Салим‏ ‎аль-Мутанабби, ‎чей ‎чанг ‎в ‎редкие‏ ‎часы ‎мира‏ ‎звенел,‏ ‎подобно ‎мечу, ‎а‏ ‎меч ‎в‏ ‎годину ‎битв ‎пел ‎громко‏ ‎и‏ ‎радостно, ‎слагая‏ ‎песню ‎смерти.

 В‏ ‎ту ‎ночь ‎и ‎был ‎простерт‏ ‎окровавленный‏ ‎ятаган ‎аль-Мутанабби‏ ‎над ‎дымящимся‏ ‎городом, ‎и ‎получил ‎гордый ‎клинок‏ ‎прозвище‏ ‎иль-Рахш,‏ ‎что ‎значит‏ ‎«Крыло ‎бури»…

 («Ты‏ ‎звал ‎руку‏ ‎аль-Мутанабби,‏ ‎старый ‎Фархад,‏ ‎— ‎думал ‎Я-Чэн, ‎— ‎ты‏ ‎звал ‎руку,‏ ‎которая‏ ‎держала ‎тебя ‎в‏ ‎дни ‎твоей‏ ‎молодости, ‎ятаган ‎Фархад ‎иль-Рахш‏ ‎фарр-ла-Кабир…‏ ‎ты ‎помнишь‏ ‎теплый, ‎как‏ ‎еще ‎не ‎успевший ‎остыть ‎труп‏ ‎человека,‏ ‎город ‎Кабир?‏ ‎О ‎да,‏ ‎ты ‎его ‎помнишь, ‎старый ‎мудрый‏ ‎ятаган,‏ ‎не‏ ‎любящий ‎украшений…»)‏ ‎Но ‎не‏ ‎долго ‎наслаждался‏ ‎Абу-т-Тайиб‏ ‎аль-Мутанабби, ‎первый‏ ‎эмир ‎Кабирский ‎из ‎рода ‎Абу-Салимов,‏ ‎покоем ‎и‏ ‎счастьем,‏ ‎недолго ‎носил ‎венец‏ ‎победы, ‎сменив‏ ‎его ‎снова ‎на ‎походный‏ ‎шлем.‏ ‎И ‎разделил‏ ‎он ‎войско‏ ‎на ‎четыре ‎части, ‎указав ‎каждой‏ ‎свою‏ ‎дорогу. ‎Западные‏ ‎полки, ‎во‏ ‎главе ‎которых ‎стоял ‎седой ‎вождь,‏ ‎лев‏ ‎пустынь‏ ‎Антара ‎Абу-ль-Фаварис,‏ ‎чья ‎кривая‏ ‎альфанга ‎не‏ ‎первое‏ ‎десятилетие ‎вздымалась‏ ‎над ‎полем ‎брани, ‎заслужив ‎прозвание‏ ‎аз-Зами, ‎что‏ ‎значит‏ ‎«Горе ‎сильных» ‎—‏ ‎западные ‎полки‏ ‎двинулись ‎вдоль ‎левого ‎рукава‏ ‎Сузы‏ ‎на ‎Хинское‏ ‎ханство ‎и‏ ‎вольный ‎город ‎Оразм, ‎мечтая ‎дойти‏ ‎до‏ ‎Дубанских ‎равнин.

 Южные‏ ‎же ‎полки,‏ ‎состоявшие ‎из ‎неукротимых ‎в ‎бою‏ ‎воинов,‏ ‎рожденных‏ ‎в ‎угрюмых‏ ‎ущельях ‎близ‏ ‎перевалов ‎Рок‏ ‎и‏ ‎ан-Рок, ‎а‏ ‎также ‎отряды ‎горцев ‎Озека, ‎шли‏ ‎под ‎предводительством‏ ‎юного‏ ‎Худайбега ‎Ширвана, ‎чье‏ ‎копье ‎Рудаба,‏ ‎что ‎значит ‎«Сестра ‎тарана»,‏ ‎пронзило‏ ‎первого ‎врага,‏ ‎когда ‎яростному‏ ‎Худайбегу ‎не ‎исполнилось ‎и ‎девяти‏ ‎лет.‏ ‎Их ‎целью‏ ‎была ‎богатая‏ ‎Харза, ‎на ‎чьи ‎стены ‎никогда‏ ‎еще‏ ‎не‏ ‎поднимался ‎недруг,‏ ‎и ‎шатры‏ ‎белобаранных ‎кочевников-хургов,‏ ‎неуловимых‏ ‎и ‎вероломных.

 Северные‏ ‎полки ‎вел ‎на ‎Кимену ‎и‏ ‎Фес ‎лучший‏ ‎друг‏ ‎и ‎названный ‎брат‏ ‎аль-Мутанабби, ‎вечно‏ ‎смеющийся ‎Утба ‎Абу-Язан. ‎Любил‏ ‎Утба‏ ‎смеяться ‎за‏ ‎пиршественным ‎столом,‏ ‎любил ‎улыбаться ‎в ‎покоях ‎красавиц,‏ ‎но‏ ‎страшен ‎был‏ ‎хохот ‎безумного‏ ‎Утбы ‎в ‎горниле ‎сражений, ‎и‏ ‎алел‏ ‎от‏ ‎крови ‎полумесяц‏ ‎его ‎двуручной‏ ‎секиры ‎ар-Раффаль,‏ ‎«Улыбки‏ ‎вечности».

 Во ‎главе‏ ‎же ‎восточных ‎полков, ‎двинувшихся ‎по‏ ‎дороге ‎Барра‏ ‎на‏ ‎древний ‎Мэйлань, ‎стоял‏ ‎сам ‎Абу-т-Тайиб‏ ‎Абу-Салим ‎аль-Мутанабби, ‎и ‎воины‏ ‎пели‏ ‎песни ‎эмира-поэта,‏ ‎кидаясь ‎в‏ ‎бой ‎хмельными ‎от ‎ярости ‎и‏ ‎слов‏ ‎аль-Мутанабби.

                               Помню, ‎как‏ ‎стоял ‎с‏ ‎мечом ‎он, ‎словно ‎в ‎пурпур‏ ‎облаченный,

                              А‏ ‎со‏ ‎стен ‎потоком‏ ‎черным ‎на‏ ‎бойцов ‎лилась‏ ‎смола…

 Через‏ ‎восемь ‎лет‏ ‎многие ‎властители ‎земель ‎и ‎городов,‏ ‎гордые ‎обладатели‏ ‎неисчислимых‏ ‎стад ‎и ‎несметных‏ ‎сокровищ, ‎склонились‏ ‎перед ‎мощью ‎Кабирского ‎меча.

 А‏ ‎еще‏ ‎спустя ‎два‏ ‎года ‎владыку‏ ‎Абу-т-Тайиба ‎хотели ‎провозгласить ‎шахом ‎—‏ ‎но‏ ‎он ‎отказался.‏ ‎Тогда ‎его‏ ‎хотели ‎провозгласить ‎шахин-шахом, ‎но ‎он‏ ‎снова‏ ‎отказался.‏ ‎Ибо ‎царским‏ ‎званием ‎был‏ ‎титул ‎шаха,‏ ‎шахин-шахом‏ ‎же ‎звали‏ ‎царя ‎царей, ‎но ‎эмиром ‎в‏ ‎самом ‎первом‏ ‎значении‏ ‎этого ‎слова ‎на‏ ‎языке ‎племен‏ ‎Белых ‎гор ‎Сафед-Кух ‎—‏ ‎эмиром‏ ‎звали ‎военного‏ ‎вождя, ‎полководца,‏ ‎первого ‎среди ‎воинов.

 И ‎воинский ‎титул‏ ‎был‏ ‎дороже ‎для‏ ‎аль-Мутанабби ‎диадемы‏ ‎царя ‎царей.

 С ‎тех ‎пор ‎мир‏ ‎воцарился‏ ‎на‏ ‎земле ‎от‏ ‎барханов ‎Верхнего‏ ‎Вэя ‎до‏ ‎озер‏ ‎и ‎масличных‏ ‎рощ ‎Кимены, ‎и ‎иные ‎вольные‏ ‎земли ‎добровольно‏ ‎присоединялись‏ ‎к ‎могущественному ‎соседу,‏ ‎а ‎иные‏ ‎заключали ‎с ‎Кабиром ‎союзные‏ ‎договора,‏ ‎налаживая ‎торговые‏ ‎связи ‎—‏ ‎и ‎мирно ‎почивал ‎в ‎ножнах‏ ‎ятаган‏ ‎иль-Рахш, ‎что‏ ‎значит ‎«Крыло‏ ‎бури», ‎забыла ‎вкус ‎крови ‎«Улыбка‏ ‎вечности»,‏ ‎двуручная‏ ‎секира ‎ар-Раффаль,‏ ‎успокоилась ‎«Сестра‏ ‎Тарана», ‎копье‏ ‎Рудаба,‏ ‎и ‎альфанга‏ ‎Антары ‎Абу-ль-Фавариса ‎не ‎несла ‎больше‏ ‎горя ‎сильным,‏ ‎за‏ ‎что ‎некогда ‎была‏ ‎прозвана ‎аз-Зами…

4

 — …Будь‏ ‎проклят ‎день, ‎когда ‎оружию‏ ‎стали‏ ‎давать ‎имена,‏ ‎— ‎задумчиво‏ ‎пробормотал ‎Чэн-Я.

 — Что? ‎— ‎встрепенулась ‎замолчавшая‏ ‎было‏ ‎старуха. ‎—‏ ‎Что ‎вы‏ ‎сказали?

 — Да ‎так… ‎у ‎вас ‎—‏ ‎записи,‏ ‎у‏ ‎меня ‎—‏ ‎сны. ‎Каждому‏ ‎— ‎свое.‏ ‎Был,‏ ‎понимаете ‎ли,‏ ‎один ‎такой ‎странный ‎сон…

«Рассказать?» ‎—‏ ‎молча ‎спросил‏ ‎у‏ ‎меня ‎Чэн.

 «Расскажи», ‎—‏ ‎согласился ‎я.

И‏ ‎Чэн ‎пересказал ‎Матушке ‎Ци‏ ‎странный‏ ‎сон, ‎что‏ ‎видели ‎мы‏ ‎в ‎доме ‎Коблана ‎в ‎ту‏ ‎роковую‏ ‎ночь.

 Старуха ‎довольно‏ ‎долго ‎не‏ ‎открывала ‎рта, ‎что ‎было ‎на‏ ‎нее‏ ‎совсем‏ ‎непохоже.

 — Любопытно, ‎—‏ ‎наконец ‎проговорила‏ ‎она. ‎—‏ ‎И‏ ‎даже ‎весьма…‏ ‎Некоторые ‎имена, ‎названные ‎вами, ‎я‏ ‎знаю, ‎но‏ ‎большинство‏ ‎мне ‎совершенно ‎неизвестно.‏ ‎Вы ‎не‏ ‎возражаете, ‎если ‎попозже ‎я‏ ‎запишу‏ ‎это?

 С ‎такой‏ ‎Матушкой ‎Ци‏ ‎беседовать ‎было ‎одно ‎удовольствие.

 — Не ‎возражаю,‏ ‎—‏ ‎улыбнулся ‎Чэн-Я.‏ ‎— ‎В‏ ‎обмен ‎на ‎ваш ‎дальнейший ‎рассказ.

 — О‏ ‎чем‏ ‎же‏ ‎мне ‎продолжить?‏ ‎— ‎охотно‏ ‎откликнулась ‎Матушка‏ ‎Ци.

 — О‏ ‎дне. ‎О‏ ‎том ‎дне, ‎который ‎проклинал ‎Антара‏ ‎Абу-ль-Фаварис. ‎О‏ ‎дне,‏ ‎когда ‎оружию ‎стали‏ ‎давать ‎имена.‏ ‎Любому ‎оружию.

 Старуха ‎хитро ‎сощурилась.

 — Этот‏ ‎день,‏ ‎молодые ‎господа,‏ ‎растянулся ‎на‏ ‎десятилетия. ‎Если ‎не ‎на ‎века.‏ ‎Впрочем,‏ ‎мы ‎никуда‏ ‎не ‎торопимся…

5

 …Годы‏ ‎мира ‎не ‎ослабили ‎Кабирский ‎эмират.‏ ‎Хотя,‏ ‎собственно,‏ ‎никто ‎и‏ ‎не ‎осмеливался‏ ‎испытывать ‎прочность‏ ‎его‏ ‎границ.

 Всякий ‎приезжий‏ ‎купец ‎или ‎лазутчик ‎(что ‎нередко‏ ‎совмещалось) ‎непременно‏ ‎обращал‏ ‎внимание ‎в ‎первую‏ ‎очередь ‎на‏ ‎то, ‎что ‎практически ‎все‏ ‎жители‏ ‎эмирата ‎и‏ ‎дружественных ‎земель‏ ‎чуть ‎ли ‎не ‎помешаны ‎на‏ ‎умении‏ ‎владеть ‎оружием,‏ ‎отдавая ‎этому‏ ‎большую ‎часть ‎свободного ‎времени. ‎Не‏ ‎только‏ ‎в‏ ‎столице ‎или‏ ‎других ‎крупных‏ ‎городах ‎—‏ ‎повсеместно‏ ‎пять-шесть ‎раз‏ ‎в ‎год ‎обязательно ‎проводились ‎крупные‏ ‎турниры, ‎каждый‏ ‎месяц‏ ‎происходило ‎какое-нибудь ‎воинское‏ ‎празднество, ‎и‏ ‎даже ‎подростки ‎из ‎крестьянских‏ ‎семей‏ ‎ежедневно ‎упражнялись‏ ‎во ‎владении‏ ‎копьем, ‎ножом ‎или ‎боевым ‎серпом‏ ‎под‏ ‎строгим ‎надзором‏ ‎седобородого ‎патриарха.

 Надо‏ ‎быть ‎не ‎правителем, ‎а ‎самоубийцей,‏ ‎чтобы‏ ‎рискнуть‏ ‎напасть ‎на‏ ‎обширную ‎и‏ ‎могущественную ‎державу,‏ ‎все‏ ‎население ‎которой‏ ‎— ‎включая ‎стариков, ‎женщин ‎и‏ ‎детей ‎—‏ ‎состоит‏ ‎из ‎профессиональных ‎воинов!

 Все‏ ‎видели ‎купцы,‏ ‎все ‎слышали ‎лазутчики, ‎да‏ ‎не‏ ‎все ‎понимали‏ ‎и ‎те,‏ ‎и ‎другие ‎— ‎потому ‎что‏ ‎именно‏ ‎тогда, ‎в‏ ‎последние ‎годы‏ ‎жизни ‎аль-Мутанабби, ‎все ‎чаще ‎в‏ ‎эмирате‏ ‎стали‏ ‎заговаривать ‎об‏ ‎Этике ‎Оружия,‏ ‎создавая ‎по‏ ‎сути‏ ‎новый ‎культ…

 («Очень‏ ‎любопытно! ‎— ‎оживился ‎я, ‎повторяя‏ ‎недавнее ‎восклицание‏ ‎Матушки‏ ‎Ци. ‎— ‎Ведь,‏ ‎согласно ‎нашим‏ ‎преданиям, ‎примерно ‎с ‎этого‏ ‎времени‏ ‎пришла ‎к‏ ‎завершению ‎эпоха‏ ‎Диких ‎Лезвий, ‎и ‎наши ‎предки‏ ‎впервые‏ ‎осознали ‎свою‏ ‎суть, ‎назвавшись‏ ‎Блистающими. ‎Кстати, ‎история ‎самых ‎знатных‏ ‎родов‏ ‎—‏ ‎если ‎отбросить‏ ‎недостоверный ‎вымысел‏ ‎— ‎реально‏ ‎прослеживается‏ ‎тоже ‎с‏ ‎третьего-четвертого ‎десятилетия ‎после ‎взятия ‎Кабира.‏ ‎Вот, ‎значит,‏ ‎как…‏ ‎а ‎она ‎говорит‏ ‎— ‎Этика‏ ‎Оружия! ‎Ладно, ‎слушаем ‎дальше…»)‏ ‎…Традиция‏ ‎давать ‎оружию‏ ‎личные ‎имена‏ ‎вошла ‎в ‎полную ‎силу. ‎Всякая‏ ‎семья‏ ‎непременно ‎имела‏ ‎фамильное ‎оружие‏ ‎нескольких ‎видов, ‎передавая ‎его ‎по‏ ‎наследству.‏ ‎Лучшие‏ ‎клинки ‎торжественно‏ ‎вручались ‎первородным‏ ‎детям ‎в‏ ‎день‏ ‎их ‎совершеннолетия‏ ‎— ‎но ‎в ‎случае ‎превосходства‏ ‎младших ‎братьев‏ ‎или‏ ‎сестер ‎родовое ‎оружие‏ ‎получали ‎более‏ ‎умелые, ‎невзирая ‎на ‎старшинство.

 Оружие‏ ‎становилось‏ ‎символом ‎семьи,‏ ‎знаком ‎рода,‏ ‎и ‎заслужить ‎право ‎ношения ‎фамильной‏ ‎святыни‏ ‎считалось ‎делом‏ ‎чести…

 («Ну ‎да,‏ ‎это ‎же ‎с ‎ИХ ‎точки‏ ‎зрения!‏ ‎А‏ ‎мы ‎говорили,‏ ‎что ‎Блистающие‏ ‎стали ‎заниматься‏ ‎воспитанием‏ ‎и ‎подготовкой‏ ‎Придатков. ‎Опять ‎же ‎церемония ‎Посвящения…»)‏ ‎Поскольку ‎оружие‏ ‎начали‏ ‎в ‎какой-то ‎степени‏ ‎отождествлять ‎с‏ ‎его ‎носителем, ‎чуть ‎ли‏ ‎не‏ ‎приписывая ‎мечу‏ ‎или ‎трезубцу‏ ‎человеческие ‎качества, ‎то ‎в ‎домах‏ ‎появились‏ ‎специальные ‎оружейные‏ ‎углы ‎и‏ ‎даже ‎залы ‎— ‎с ‎отдельными‏ ‎подставками‏ ‎для‏ ‎каждого ‎меча,‏ ‎стойками ‎для‏ ‎копий, ‎алебард‏ ‎или‏ ‎трезубцев; ‎коврами,‏ ‎где ‎развешивались ‎сабли ‎и ‎кинжалы.

 Изготовление‏ ‎оружия ‎становится‏ ‎таинством,‏ ‎уход ‎за ‎ним‏ ‎— ‎ритуалом,‏ ‎обращение ‎с ‎ним ‎—‏ ‎искусством.‏ ‎Фамильный ‎меч‏ ‎клали ‎у‏ ‎колыбели ‎и ‎смертного ‎одра, ‎клинком‏ ‎клялись‏ ‎и ‎воспевали‏ ‎его ‎в‏ ‎песнях; ‎оружие ‎можно ‎было ‎хранить‏ ‎только‏ ‎в‏ ‎специально ‎отведенных‏ ‎для ‎этого‏ ‎местах, ‎и‏ ‎помещали‏ ‎его ‎туда‏ ‎с ‎почетом; ‎сломать ‎клинок, ‎пусть‏ ‎даже ‎и‏ ‎чужой,‏ ‎считалось ‎святотатством, ‎лишающим‏ ‎человека ‎права‏ ‎на ‎уважение ‎в ‎обществе.

 Оружие‏ ‎не‏ ‎швыряли ‎где‏ ‎попало, ‎передавали‏ ‎из ‎рук ‎в ‎руки ‎с‏ ‎почтительным‏ ‎поклоном; ‎при‏ ‎демонстрации ‎его‏ ‎касались ‎лишь ‎шелковым ‎платком ‎или‏ ‎рисовой‏ ‎бумагой…

 Символ‏ ‎действительно ‎становился‏ ‎святыней.

 Поединки, ‎связанные‏ ‎с ‎решением‏ ‎каких-то‏ ‎споров ‎и‏ ‎могущие ‎завершиться ‎смертельным ‎исходом, ‎начинают‏ ‎считаться ‎противоречащими‏ ‎канону‏ ‎Этики ‎Оружия. ‎Аристократы‏ ‎брезгливо ‎морщат‏ ‎нос ‎— ‎много ‎ли‏ ‎чести‏ ‎выпустить ‎кишки‏ ‎сопернику?! ‎Тем‏ ‎более, ‎что ‎все ‎в ‎мире‏ ‎двойственно‏ ‎— ‎а‏ ‎ну ‎как‏ ‎не ‎ты ‎ему, ‎а ‎он‏ ‎тебе?..

 Богатые‏ ‎люди‏ ‎начинают ‎нанимать‏ ‎себе ‎так‏ ‎называемых ‎Честехранителей‏ ‎—‏ ‎чтоб ‎те‏ ‎сражались ‎за ‎них ‎в ‎случае‏ ‎решения ‎вопросов‏ ‎чести,‏ ‎когда ‎это ‎уже‏ ‎поединок, ‎а‏ ‎не ‎привычная ‎Беседа. ‎Но‏ ‎поскольку‏ ‎Честехранителями ‎становились‏ ‎в ‎основном‏ ‎крупные ‎мастера, ‎то ‎у ‎них‏ ‎вскоре‏ ‎формируется ‎собственный‏ ‎канон ‎отношений,‏ ‎согласно ‎которому ‎считается ‎несмываемым ‎позором‏ ‎убить‏ ‎или‏ ‎ранить ‎собрата‏ ‎по ‎ремеслу‏ ‎(точнее ‎—‏ ‎по‏ ‎искусству!). ‎Куда‏ ‎большей ‎доблестью, ‎куда ‎более ‎весомым‏ ‎добавлением ‎к‏ ‎чести‏ ‎своей ‎и ‎чести‏ ‎нанимателя ‎объявляется‏ ‎умение ‎лишь ‎наметить ‎точный‏ ‎удар,‏ ‎срезать ‎пуговицу‏ ‎с ‎одежды‏ ‎или ‎прядь ‎волос ‎с ‎головы,‏ ‎распороть‏ ‎пояс ‎и‏ ‎тому ‎подобное.

 («Ага,‏ ‎а ‎вот ‎это ‎уже ‎весьма‏ ‎и‏ ‎весьма‏ ‎знакомо!..») ‎Искусство‏ ‎Честехранителей ‎почти‏ ‎мгновенно ‎входит‏ ‎в‏ ‎моду ‎и‏ ‎вызывает ‎зависть ‎знати ‎и ‎простолюдинов,‏ ‎помешанных ‎на‏ ‎владении‏ ‎оружием, ‎и, ‎как‏ ‎результат ‎—‏ ‎воинские ‎искусства ‎становятся ‎неотъемлемой‏ ‎частью‏ ‎воспитания ‎любого‏ ‎человека.

 Не ‎воинское‏ ‎ремесло, ‎а ‎ВОИНСКОЕ ‎ИСКУССТВО.

 И ‎так‏ ‎проходят‏ ‎годы, ‎десятилетия…

 Так‏ ‎проходят ‎века.

 А‏ ‎для ‎сохранения ‎поражающей ‎силы ‎удара,‏ ‎для‏ ‎соблюдения‏ ‎традиций ‎прошлого,‏ ‎отдельно ‎продумываются‏ ‎и ‎тщательно‏ ‎разрабатываются‏ ‎состязания ‎в‏ ‎рубке ‎предметов: ‎свернутых ‎циновок, ‎кожаных‏ ‎кукол, ‎лозы,‏ ‎жердей‏ ‎и ‎тому ‎подобного…

 («И‏ ‎правильно! ‎Нечего‏ ‎зря ‎Придатков ‎портить ‎—‏ ‎как‏ ‎сказал ‎бы‏ ‎тот ‎же‏ ‎Гвениль… ‎Во-первых, ‎Придаток ‎тоже ‎человек‏ ‎—‏ ‎чего ‎Гвениль‏ ‎никогда ‎не‏ ‎сказал ‎бы ‎— ‎а ‎во-вторых,‏ ‎учишь‏ ‎его,‏ ‎учишь, ‎душу‏ ‎вкладываешь, ‎лет‏ ‎десять-пятнадцать ‎тратишь‏ ‎(ведь‏ ‎живут ‎Придатки‏ ‎до ‎прискорбного ‎мало, ‎даже ‎самые‏ ‎лучшие) ‎—‏ ‎а‏ ‎тут ‎какой-то ‎неумелый‏ ‎герой ‎рубанул‏ ‎сплеча, ‎и ‎весь ‎труд‏ ‎насмарку!‏ ‎И ‎обидно,‏ ‎и ‎жалко‏ ‎— ‎труда ‎жалко, ‎себя ‎жалко…‏ ‎ну,‏ ‎и ‎Придатка‏ ‎тоже ‎жалко.‏ ‎Правда, ‎Гвениль?») ‎Культ ‎Этики ‎Оружия‏ ‎процветает,‏ ‎оружие‏ ‎сопровождает ‎человека‏ ‎от ‎рождения‏ ‎до ‎самой‏ ‎смерти,‏ ‎о ‎нем‏ ‎слагают ‎песни ‎и ‎стихи, ‎им‏ ‎клянутся, ‎за‏ ‎ним‏ ‎ухаживают, ‎как ‎ни‏ ‎за ‎каким‏ ‎другим ‎имуществом…

 («Слышал ‎бы ‎это‏ ‎Дзю!‏ ‎Уж ‎он‏ ‎бы ‎ей‏ ‎выдал… ‎Имущество! ‎Берегут ‎и ‎ухаживают‏ ‎—‏ ‎это ‎хорошо,‏ ‎клянутся ‎и‏ ‎воспевают ‎— ‎еще ‎лучше, ‎а‏ ‎вот‏ ‎в‏ ‎остальном… ‎сама‏ ‎она ‎—‏ ‎имущество! ‎Впрочем,‏ ‎если‏ ‎бы ‎Придатки‏ ‎услышали ‎мнение ‎Блистающих ‎о ‎себе…‏ ‎Ох, ‎стоим‏ ‎мы‏ ‎друг ‎друга!..») ‎Формируется‏ ‎как ‎бы‏ ‎новый ‎способ ‎общения ‎при‏ ‎помощи‏ ‎оружия ‎—‏ ‎например, ‎язык‏ ‎меча. ‎Поднятый ‎меч ‎в ‎одном‏ ‎случае‏ ‎означает ‎приветствие,‏ ‎в ‎другом‏ ‎— ‎вызов ‎(именно ‎вызов, ‎а‏ ‎не‏ ‎приглашение!)‏ ‎на ‎Беседу;‏ ‎опущенный ‎или‏ ‎вкладываемый ‎в‏ ‎ножны‏ ‎особым ‎образом‏ ‎меч ‎— ‎признание ‎поражения; ‎в‏ ‎чужом ‎доме‏ ‎не‏ ‎принято ‎держать ‎меч‏ ‎при ‎себе,‏ ‎потому ‎что ‎это ‎иногда‏ ‎трактуется‏ ‎как ‎неуважение‏ ‎к ‎хозяевам‏ ‎(исключение ‎делается ‎лишь ‎для ‎родственников‏ ‎и‏ ‎близких ‎друзей,‏ ‎да ‎и‏ ‎то ‎не ‎для ‎всех); ‎меч‏ ‎при‏ ‎разговоре‏ ‎полагается ‎класть‏ ‎с ‎правой‏ ‎стороны ‎от‏ ‎себя‏ ‎и ‎рукоятью‏ ‎к ‎себе, ‎а ‎не ‎вперед;‏ ‎резкое ‎задвигание‏ ‎меча‏ ‎в ‎ножны, ‎когда‏ ‎он ‎звякает‏ ‎о ‎устье ‎ножен, ‎может‏ ‎оскорбить‏ ‎собеседника…

 Ну ‎и,‏ ‎конечно ‎же,‏ ‎обряд ‎изготовления ‎нового ‎оружия! ‎Кузнец‏ ‎три‏ ‎дня ‎перед‏ ‎этим ‎соблюдает‏ ‎пост ‎и ‎воздержание, ‎возносит ‎молитвы‏ ‎и‏ ‎облачается‏ ‎в ‎чистые‏ ‎одежды; ‎он‏ ‎возжигает ‎благовония,‏ ‎в‏ ‎кузнице ‎обязательно‏ ‎присутствует ‎«родственное» ‎оружие… ‎все ‎это‏ ‎прекрасно ‎известно‏ ‎сейчас,‏ ‎но ‎складывались ‎эти‏ ‎обычаи ‎именно‏ ‎тогда, ‎в ‎первые ‎полтора-два‏ ‎века‏ ‎после ‎взятия‏ ‎Кабира.

 Именно ‎тогда…

 6

 «…именно‏ ‎тогда, ‎когда ‎наши ‎предки ‎окончательно‏ ‎и‏ ‎бесповоротно ‎осознали‏ ‎себя ‎Блистающими,‏ ‎— ‎думал ‎я. ‎— ‎Все‏ ‎верно.‏ ‎Только‏ ‎мы ‎воспринимаем‏ ‎эти ‎обычаи‏ ‎несколько ‎по-иному:‏ ‎считаем,‏ ‎что ‎это‏ ‎мы ‎приучили ‎Придатков… ‎а ‎они‏ ‎считают ‎наоборот.‏ ‎И,‏ ‎наверное, ‎все ‎мы‏ ‎по-своему ‎правы!..»

 — А‏ ‎сколько ‎интереснейших ‎песен ‎посвящено‏ ‎мечу!‏ ‎— ‎возбужденно‏ ‎продолжала ‎Матушка‏ ‎Ци. ‎— ‎И ‎до ‎чего‏ ‎же‏ ‎обидно, ‎что‏ ‎многие ‎из‏ ‎них ‎— ‎в ‎особенности ‎творения‏ ‎великого‏ ‎аль-Мутанабби‏ ‎— ‎занесло‏ ‎песком ‎времени.‏ ‎Вот ‎к‏ ‎примеру…

 Она‏ ‎прикрыла ‎глаза,‏ ‎надвинув ‎на ‎них ‎морщинистые ‎черепашьи‏ ‎веки, ‎и‏ ‎начала‏ ‎читать ‎— ‎распевно‏ ‎и ‎в‏ ‎то ‎же ‎время ‎жестко:

                               Подобен‏ ‎сверканью‏ ‎моей ‎души‏ ‎блеск ‎моего‏ ‎клинка:

                              Разящий, ‎он ‎в ‎битве ‎незаменим,‏ ‎он‏ ‎— ‎радость‏ ‎для ‎смельчака.

                              Как‏ ‎струи ‎воды ‎в ‎полыханье ‎огня,‏ ‎отливы‏ ‎его‏ ‎ярки,

                              И ‎как‏ ‎талисманов ‎старинных‏ ‎резьба, ‎прожилки‏ ‎его‏ ‎тонки.

                              А ‎если‏ ‎захочешь ‎ты ‎распознать ‎его ‎настоящий‏ ‎цвет,

                              Волна ‎переливов‏ ‎обманет‏ ‎глаза, ‎будто ‎смеясь‏ ‎в ‎ответ.

                              Он‏ ‎— ‎тонок ‎и ‎длинен,‏ ‎изящен‏ ‎и ‎строг;‏ ‎он ‎—‏ ‎гордость ‎моих ‎очей,

                              Он ‎светится ‎радугой,‏ ‎он‏ ‎блестит, ‎струящийся,‏ ‎как ‎ручей.

                              В‏ ‎воде ‎закалялись ‎его ‎края ‎и‏ ‎стали‏ ‎алмазно-тверды,

                              Но‏ ‎стойкой ‎была‏ ‎середина ‎меча‏ ‎— ‎воздерживалась‏ ‎от‏ ‎воды.

                              Ремень, ‎что‏ ‎его ‎с ‎той ‎поры ‎носил‏ ‎— ‎истерся,‏ ‎пора‏ ‎чинить,

                              Но ‎древний ‎клинок‏ ‎сумел ‎и‏ ‎в ‎боях ‎молодость ‎сохранить.

                              Так‏ ‎быстро‏ ‎он ‎рубит,‏ ‎что ‎не‏ ‎запятнать ‎его ‎закаленную ‎гладь,

                              Как ‎не‏ ‎запятнать‏ ‎и ‎чести‏ ‎того, ‎кто‏ ‎станет ‎его ‎обнажать.

                              Мой ‎яростный ‎блеск,‏ ‎когда‏ ‎ты‏ ‎блестишь, ‎это‏ ‎— ‎мои‏ ‎дела,

                              Мой ‎радостный‏ ‎звон,‏ ‎когда ‎ты‏ ‎звенишь, ‎это ‎— ‎моя ‎хвала.

                              Живой,‏ ‎я ‎живые…

— …а‏ ‎дальше?!‏ ‎— ‎нетерпеливо ‎спросил‏ ‎Кос.

 — Концовка ‎утеряна,‏ ‎— ‎закончила ‎старуха, ‎открывая‏ ‎глаза.

Грустные-грустные.

 — Утеряна,‏ ‎говорите? ‎—‏ ‎хитро ‎усмехнулся‏ ‎Чэн-Я. ‎— ‎Плохо ‎искали, ‎наверное!

 — Хорошо‏ ‎искали!‏ ‎— ‎отрезала‏ ‎Матушка ‎Ци.‏ ‎— ‎Лучше ‎некуда… ‎Друдл, ‎правда,‏ ‎писал‏ ‎года‏ ‎два ‎назад‏ ‎про ‎какого-то‏ ‎кабирского ‎кузнеца,‏ ‎только‏ ‎при ‎чем‏ ‎тут ‎кузнец?!..

 — А ‎в ‎старых ‎сундуках‏ ‎смотрели? ‎—‏ ‎участливо‏ ‎поинтересовался ‎Чэн-Я.

 Старуха, ‎похоже,‏ ‎решила, ‎что‏ ‎над ‎ней ‎издеваются.

 — Не ‎смотрели,‏ ‎значит,‏ ‎— ‎подытожил‏ ‎Чэн-Я. ‎—‏ ‎Ну ‎что ‎ж… ‎зря. ‎Кос,‏ ‎сбегай‏ ‎в ‎комнату,‏ ‎принеси ‎Кобланово‏ ‎наследство… ‎все ‎не ‎тащи, ‎только‏ ‎панцирь!

 Кос‏ ‎выскользнул‏ ‎из ‎трапезной‏ ‎и ‎в‏ ‎скором ‎времени‏ ‎вернулся‏ ‎с ‎панцирем.‏ ‎Ан-Танья ‎остановился ‎перед ‎Матушкой ‎Ци,‏ ‎та ‎с‏ ‎недоумением‏ ‎глянула ‎на ‎Коса,‏ ‎на ‎Чэна,‏ ‎на ‎панцирь… ‎и ‎вдруг‏ ‎сощурилась‏ ‎и ‎перегнулась‏ ‎вперед, ‎вглядываясь‏ ‎в ‎бейт, ‎вычеканенный ‎на ‎зерцале.

 — Вы,‏ ‎Высший‏ ‎Чэн, ‎непременно‏ ‎будете ‎правителем,‏ ‎— ‎после ‎долгого ‎молчания ‎бросила‏ ‎она.

 — Вы‏ ‎уверены?

 — Да.‏ ‎Это ‎воистину‏ ‎царский ‎подарок.

 И‏ ‎вполголоса, ‎словно‏ ‎пробуя‏ ‎на ‎вкус‏ ‎каждый ‎звук:

                               Живой, ‎я ‎живые ‎тела‏ ‎крушу; ‎стальной,‏ ‎ты‏ ‎крушишь ‎металл,

                              И, ‎значит,‏ ‎против ‎своей‏ ‎родни ‎каждый ‎из ‎нас‏ ‎восстал!

Мы‏ ‎молчали.