Воображаемая история

Общество узнает свою историю, то есть узнает себя при посредничестве историка. Но как историк познает историю? Бенедикт Андерсон в работе «Воображаемые сообщества» [1] рассматривает принципиальную новизну истории нового времени (эпохи модерна) и ее влияние на формирование идентичности человека. Я предлагаю подойти к вопросу истории с предъявленной Андерсоном философской позиции, не претендуя на раскрытие работы историка как ремесла.

Цитата: «Любая попытка придать национальности историческую глубину с помощью языковых средств упиралась в непреодолимые затруднения. Практически все креолы [потомки европейских колонизаторов, родившиеся в Северной и Южной Америке, прим. АМ] институционально привязывались (через школы, печатные издания, административные привычки и т. д.) к европейским языкам, а не к аборигенным языкам Америки. Любое преувеличенное внимание к языковым родословным угрожало ударить прежде всего по той „памяти о независимости“, которую важнее всего было сохранить».

Креолы, создававшие независимые от метрополии государства в бывших колониях, нуждались в своем, обособленном от бывшей метрополии историческом сознании — в «памяти о независимости, которую важнее всего было сохранить».

Цитата: «Решение, в конце концов ставшее пригодным как для Нового, так и для Старого Света, было найдено в Истории — или, скорее, Истории, особым образом прописанной. Мы уже заметили, с какой скоростью вслед за объявлением Первого Года [введение Французского республиканского календаря, начавшего отсчет новой эпохи как символа разрыва буржуазной революции с прошлым, позднее был отменен Наполеоном, прим. АМ] последовало учреждение кафедр истории. Как отмечает Хейден Уайт, не менее поразительно, что все пять ведущих гениев европейской историографии родились в четверть столетия, последовавшую за разрывом времени Национальным Конвентом: Ранке — в 1795, Мишле — в 1798, Токвиль — в 1805, а Маркс и Буркхардт — в 1818. И, наверное, естественно, что из этих пяти именно Мишле, назначивший сам себя историком Революции, дает нам самый яркий пример рождения национального воображения, ибо он первый стал сознательно писать от лица умерших».

Далее Андерсон приводит цитату из работы французского историка Жюля Мишле «История XIX века. Т. 2. До 18 Брюмера». К сожалению, единственный перевод данного труда датируется XIX веком (на дореволюционный русский язык). Что делает его детальный разбор с цитатами затруднительным. Тем не менее я рекомендую ознакомиться с исходным текстом, а в данном выпуске буду опираться только на цитаты, приведенные в работе Андерсона.

Цитата: «Вот характерная выдержка из его труда: „Да, каждый умерший оставляет небольшое наследство — память свою, и требует, чтобы хранили ее. Для того, у кого нет друзей, магистратура должна занять место их. Закон, правосудие вернее, нежели привязанности наши так забывчивые, наши слезы так быстро высыхающие. Магистратура эта — История. Мертвые, говоря языком римского права, — это miserabiles personae [несчастные люди], о которых судья должен заботиться. Никогда, в продолжение всей моей профессии, я не терял из вида эту обязанность историка. Я подал многим забытым умершим помощь, в которой я сам буду нуждаться. Я отрыл их из их могил для новой жизни… Все они живут теперь с нами, и мы чувствуем, что мы им родные, друзья. Так создается одна семья, один град общий для мертвых и живых"».

Индивид беспомощен перед вызовом смерти. Рано или поздно память о нем, а также о тех, кто должен был его помнить, канет в Лету. Индивид неизбежно будет «стерт из истории». Как пелось в советской песне:

И сколько б ни вело следов к твоей могиле —

Дождь смоет все следы. Дождь смоет все следы.

Продлить индивида в истории может магистрат (государство), который есть история, пишет Мишле. Но как продлить? Здесь Мишле емко описывает процедуру, осуществляемую любым историком.

Цитирую еще раз: «Я отрыл их из их могил для новой жизни… Все они живут теперь с нами, и мы чувствуем, что мы им родные, друзья».

Историк осуществляет два неразрывных шага. Он «вырывает мертвых из могил», т. е. возвращает/актуализирует память о них. Необязательно поименно. Это может как быть память о «герое», так и о человеческой массе (например, об этносе или народе в его исторической динамике). И далее вписывает этих поднятых из могил мертвых в современный социум. Мертвые действительно живут рядом с нами и влияют на наш жизненный путь. Например, Сталин и советский человек в целом явно с нами. Мы мыслим себя в неразрывной связи с ними, даже не просто принимаем решения, а именно мыслим так, как будто они безусловная и важнейшая часть нашего бытия, нашего мира.

Метафора «выкапывания из могил» кажется эпатажной, но она своего рода общее место. Например, российский историк Борис Кипнис, выступая на фестивале «Цифровая история», следующим образом описал интерпретацию исторической фигуры Петра I в сталинскую эпоху. Кипнис: «Петр Великий перешагнул через рубеж могилы, снова встал в ряды защитников своего Отечества» [2].

Все мертвые, включенные в историческую идентичность человека, есть для человека. Они «вырыты из могил» и включены в его бытие в качестве, может быть, даже более близких людей, чем живые родные и друзья. Без этого нет социума и, соответственно, государства. «Магистратура эта — История», государство и общество строятся на базе той или иной исторической идентичности.

Цитата: «Здесь и в других местах Мишле ясно дал понять, что те, кого он выводит из могил, — это никоим образом не случайное собрание забытых, безымянных умерших. Это те, чьи жертвы, принесенные на протяжении Истории, сделали возможным разрыв 1789 г. и осознанное появление французской нации, пусть даже сами эти жертвы и не воспринимались как таковые теми, кто их принес. В 1842 г. он написал об этих умерших: „Il leur faut un Oedipe qui leur explique leur propre énigme dont ils n’ont pas eu le sens, qui leur apprenne ce que voulaient dire leurs paroles, leurs actes, qu’ils n’ont pas compris“ [„Им нужен Эдип, который бы разъяснил им их действительную тайну, смысла которой они сами не разумели, который бы поведал им, что подразумевали на самом деле их речи и их поступки, коих они сами не понимали“]».

Мишле выступает в качестве демиурга, который лучше мертвых и за мертвых знает, зачем они жили и за что умирали. В этой как бы крайне высокомерной фразе емко раскрывается суть истории как мира, создаваемого историком. Историк действительно разъясняет мертвым тайну их бытия, придавая интерпретацию историческим событиям и процессам. Факт не существует без интерпретации, которая наполняет его смыслом. Факт без интерпретации — это пустая оболочка, представить которую затруднительно. Любое, самое сухое сообщение сопряжено с определенным смысловым контекстом (интерпретационной решеткой), в рамках которого мы воспринимаем сообщение.

Историк интерпретирует историю и тем самым создает ее в своем воображении и в вооружении внимающего ему социума. Демиургическая роль историка обусловлена не тем, что он «лучше знает» (знает, что уже произошло, детально знаком с фактурой, недоступной в полном объеме участникам событий и т. п.). Дело не в этом.

Историк выкапывает мертвых с одной целью — так или иначе вписать их в актуальный социум. В этом вписывании и заключается тайна его могущества. Историк воображает историю от лица своего социума и, в конечном итоге, выражая свой социум. Не только из конъюнктурных соображений, а прежде всего в силу задачи вписать мертвых в актуальный контекст, придав им актуальную интерпретацию.

Яркий пример — сталинское историческое кино. Великие фильмы сталинской эпохи «Александр Невский», «Иван Грозный», «Петр Первый» выражают сталинскую эпоху, в отношении же заявленных тем это просто фэнтези.

В качестве заметки на полях отмечу, что эпоха кинематографа и конкретно сталинское кино оказали и оказывают крайне существенное влияние на формирование исторической идентичности. Например, на мой взгляд, фильм «Александр Невский» повлиял на наше актуальное восприятие исторической фигуры Александра Невского сильнее, чем всё остальное вместе взятое. Он в каком-то смысле даже подменил собой историческую фигуру Александра Невского или, точнее, иные ее интерпретации.

Имеющее самое отдаленное к истории как науке фэнтези способно оказывать огромное влияние на историческую идентичность масс. Сталинское кино — это скорее позитивный пример. Но есть и негативные: от фоменковщины до «ящеров и деревянных небоскребов». Представьте на секунду, что человек поверил в ящеров всерьез. Он буквально живет с этими ящерами, мыслит вместе с этими ящерами. Это не шутки. Вернемся к Мишле и Андерсону.

Цитата: «Эта формулировка, вероятно, беспрецедентна. Мишле не только покусился на право говорить от имени колоссального числа анонимных умерших, но и авторитетно заявил, что может сказать, о чем они „на самом деле“ думали и чего они „на самом деле“ хотели, поскольку сами они этого „не понимали“. Отныне молчание умерших перестало быть помехой для эксгумации их глубочайших желаний».

Историк судит, о чем «на самом деле» думали мертвые, исходя из собственного мировоззрения. Конечно, существует принцип историзма (необходимость судить об истории исходя из норм соответствующей эпохи), но он не снимает данный вопрос. Историк может погружаться в эпоху, чтобы лучше ее понять. Но такое погружение всегда неполно. Это всё равно погружение «туриста» из будущего, стремящегося в конечном итоге вписать исследуемую эпоху в интерпретационную решетку своего социума.

Историк может охотно допускать, что раньше люди мыслили иначе, но при этом убежден в том, что «правильно» мыслит человек его эпохи, и потому настоящую трактовку истории способен дать только он. Например, историк-марксист трактует всю историю через призму классовой войны и развития материального базиса. Были ли такие представления у людей прошлых эпох? Нет, не было. То есть историк-марксист раскрывает тайную мотивацию мертвых, которую они сами не понимали. То же самое можно сказать и про иные взгляды на историю. Историк искренне убежден в том, что он и только он способен «разъяснить мертвым их действительную тайну, смысла которой они сами не разумели, поведать им, что подразумевали на самом деле их речи и их поступки, коих они сами не понимали». Возможны (и обычно имеют место) войны различных интерпретационных подходов к истории, являющихся выражением общественных противоречий своего времени.

История — это интерпретация, которая строится в редком случае на базе осознанной философской позиции и в частом случае на базе довольно хаотичного слепка актуального общественного мировоззрения.

Чем ответственнее в работе историка используется принцип историзма, чем развитее источниковедение и другие дисциплины ремесла историка, тем в конечном итоге глубже утверждается актуальное бытие социума, от лица которого мыслит историк, и тем плотнее в данный социум вписываются поднятые из могил мертвые (предшествующие эпохи).

Цитата: «В русле этого умонастроения все больше и больше националистов „второго поколения“ в обеих Америках, да и повсюду, учились говорить „от лица“ умерших, установление языковой связи с которыми было невозможным или нежелательным. Это „чревовещание наоборот“ помогло расчистить дорогу сознательному indigenismo [интеграции коренного населения в политические нации, создаваемые креолами, прим. АМ], особенно в Южной Америке. Пограничный случай: мексиканцы, говорящие по-испански „от лица“ доколумбовых „индейских“ цивилизаций, языков которых они не понимают. Насколько революционна была такая эксгумация, становится предельно ясно при сопоставлении ее с формулировкой Фермина де Варгаса, приведенной в главе 2. Ибо там, где Фермин все еще бодро рассуждал об „истреблении“ живых индейцев, многие из его политических внуков стали одержимы „воспоминаниями“ о них и даже „говорением от их лица“ — возможно, именно по тому, что к тому времени те зачастую были уже истреблены».

Модернистская история как наука институализировала и временно отчасти подмяла под себя формирование исторической идентичности. И можно было бы сказать, что наступила новая эпоха разума, который действительно всё истолкует и объяснит — раскроет тайну истории от лица мертвых и для самих мертвых. Но если мы рассмотрим, как строится историческая идентичность человека в рамках национального государства, то у нас могут возникнуть вопросы.

Национальные государства в бывших колониях возникали в произвольно проведенных по карте «прямых» границах. Они не были исторически обусловлены ничем, кроме линейки, которую европейский колонизатор приложил к карте. Тем не менее, данные границы становились священными. В их пределах формировались нации, за них проливали кровь поколения. Произвольно проведенные границы стали священным артефактом истории и породили генерации историков, которые «вообразили» историю национальных государств в этих границах.

Воображаемые сообщества. Андерсон

Отсюда феномен вписывания в национальную историю тех же индейцев, которых колонизаторы (чьи потомки создадут государство) ранее истребили. Отсюда же «тысячелетняя история» постсоветских республик.

Такое положение дел «разоблачает» историческую науку как производную от социума. Сам же модернистский социум представляется в качестве искусственного конструкта. Произвольно выдумано может быть всё: язык, граница, название. Но всё равно данный конструкт получит сакральную трактовку, свою священную историю и так далее. Яркий пример — современный Вьетнам, существующий в границах, проведенных колонизаторами, с выдуманным колонизаторами письменным языком и с выдуманным китайцами названием. Что не помешало Вьетнаму победить США в горячей войне и стать одним из ведущих национальных государств Азии.

В модернистском мире слишком проступает «игровой» элемент конструирования бытия. Что ставит под вопрос весь просвещенческий пафос исторической науки, которая всегда просвещает от лица своего социума. То есть конструирует и поддерживает коллективную идентичность своего социума.

Сообщество, воображая себя, порождает историка, который воображает его историю.

[1] Бенедикт Андерсон, Воображаемые сообщества: размышления над истоками и распространении национализма, Кучково поле, 2024 год, Москва.

[2] Кипнис Б. Г., «Царь и большевики: историческая политика СССР / Борис Кипнис и Егор Яковлев», Рутуб, 2025 год, https://rutube.ru/video/a23970c6fd2af5097e50487036893816/?r=wd&t=2290