Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…

Пасха ‎в‏ ‎Соловецком ‎лагере

Еще ‎бы ‎я ‎не‏ ‎вспомнил ‎ее,‏ ‎эту‏ ‎единственную ‎разрешенную ‎на‏ ‎Соловках ‎заутреню‏ ‎в ‎ветхой ‎кладбищенской ‎церкви…

Я‏ ‎работал‏ ‎тогда ‎уже‏ ‎не ‎на‏ ‎плотах, ‎а ‎в ‎театре, ‎издательстве‏ ‎и‏ ‎музее. ‎По‏ ‎этой ‎последней‏ ‎работе ‎и ‎попал ‎в ‎самый‏ ‎клубок‏ ‎подготовки.‏ ‎Владыка ‎Иларион‏ ‎добился ‎от‏ ‎Эйхманса ‎разрешения‏ ‎на‏ ‎службу ‎для‏ ‎всех ‎заключенных, ‎а ‎не ‎только‏ ‎для ‎церковников.‏ ‎Уговорил‏ ‎начальника ‎лагеря ‎дать‏ ‎на ‎эту‏ ‎ночь ‎древние ‎хоругви, ‎кресты‏ ‎и‏ ‎чаши ‎из‏ ‎музея, ‎но‏ ‎об ‎облачениях ‎забыл. ‎Идти ‎и‏ ‎просить‏ ‎второй ‎раз‏ ‎было ‎уже‏ ‎невозможно.

Но ‎мы ‎не ‎пали ‎духом.‏ ‎В‏ ‎музей‏ ‎был ‎срочно‏ ‎вызван ‎знаменитый‏ ‎взломщик, ‎наш‏ ‎друг‏ ‎Володя ‎Бедрут.‏ ‎Неистощимый ‎в ‎своих ‎словесных ‎фельетонах‏ ‎Глубоковский ‎отвлекал‏ ‎ими‏ ‎директора ‎музея ‎Ваську‏ ‎Иванова ‎в‏ ‎дальней ‎комнате, ‎а ‎в‏ ‎это‏ ‎время ‎Бедрут‏ ‎оперировал ‎отмычками,‏ ‎добывая ‎из ‎сундуков ‎и ‎витрин‏ ‎древние‏ ‎драгоценные ‎облачения,‏ ‎среди ‎них‏ ‎— ‎епитрахиль ‎митрополита ‎Филарета ‎(Колычева).‏ ‎Утром‏ ‎все‏ ‎было ‎тем‏ ‎же ‎порядком‏ ‎возвращено ‎на‏ ‎место.

Эта‏ ‎заутреня ‎неповторима.‏ ‎Десятки ‎епископов ‎возглавляли ‎крестный ‎ход.‏ ‎Невиданными ‎цветами‏ ‎Святой‏ ‎ночи ‎горели ‎древние‏ ‎светильники, ‎и‏ ‎в ‎их ‎сиянии ‎блистали‏ ‎стяги‏ ‎с ‎ликом‏ ‎Спасителя ‎и‏ ‎Пречистой ‎Его ‎Матери.

Благовеста ‎не ‎было:‏ ‎последний‏ ‎колокол, ‎уцелевший‏ ‎от ‎разорения‏ ‎монастыря ‎в ‎1921 ‎году, ‎был‏ ‎снят‏ ‎в‏ ‎1923 ‎году.‏ ‎Но ‎задолго‏ ‎до ‎полуночи‏ ‎вдоль‏ ‎сложенной ‎из‏ ‎непомерных ‎валунов ‎кремлевской ‎стены, ‎мимо‏ ‎суровых ‎заснеженных‏ ‎башен‏ ‎потянулись ‎к ‎ветхой‏ ‎кладбищенской ‎церкви‏ ‎нескончаемые ‎вереницы ‎серых ‎теней.‏ ‎Попасть‏ ‎в ‎самую‏ ‎церковь ‎удалось‏ ‎немногим. ‎Она ‎не ‎смогла ‎вместить‏ ‎даже‏ ‎духовенства. ‎Ведь‏ ‎его ‎томилось‏ ‎тогда ‎в ‎заключении ‎свыше ‎500‏ ‎человек.‏ ‎Все‏ ‎кладбище ‎было‏ ‎покрыто ‎людьми,‏ ‎и ‎часть‏ ‎молящихся‏ ‎стояла ‎уже‏ ‎в ‎соснах, ‎почти ‎вплотную ‎к‏ ‎подступившему ‎бору.

Тишина.‏ ‎Истомленные‏ ‎души ‎жаждут ‎блаженного‏ ‎покоя ‎молитвы.‏ ‎Уши ‎напряженно ‎ловят ‎доносящиеся‏ ‎из‏ ‎открытых ‎врат‏ ‎церкви ‎звуки‏ ‎священных ‎песнопений, ‎а ‎по ‎темному‏ ‎небу,‏ ‎радужно ‎переливаясь‏ ‎всеми ‎цветами,‏ ‎бродят ‎столбы ‎сполохов ‎— ‎северного‏ ‎сияния.‏ ‎Вот‏ ‎сомкнулись ‎они‏ ‎в ‎сплошную‏ ‎завесу, ‎засветились‏ ‎огнистой‏ ‎лазурью ‎и‏ ‎всплыли ‎к ‎зениту, ‎ниспадая ‎оттуда,‏ ‎как ‎дивные‏ ‎ризы.

Грозным‏ ‎велением ‎облеченного ‎неземной‏ ‎силой ‎иерарха,‏ ‎могучего, ‎повелевающего ‎стихиями ‎теурга-иерофанта,‏ ‎прогремело‏ ‎заклятие-возглас ‎владыки‏ ‎Илариона:

— Да ‎воскреснет‏ ‎Бог, ‎и ‎расточатся ‎врази ‎Его!

С‏ ‎ветвей‏ ‎ближних ‎сосен‏ ‎упали ‎хлопья‏ ‎снега, ‎а ‎на ‎вершине ‎звонницы‏ ‎вспыхнул‏ ‎ярким‏ ‎сиянием ‎водруженный‏ ‎там ‎нами‏ ‎в ‎этот‏ ‎день‏ ‎символ ‎Страдания‏ ‎и ‎Воскресения ‎— ‎Святой ‎Животворящий‏ ‎Крест.

Из ‎широко‏ ‎распахнутых‏ ‎врат ‎ветхой ‎церкви,‏ ‎сверкая ‎многоцветными‏ ‎огнями, ‎выступил ‎небывалый ‎крестный‏ ‎ход.‏ ‎Семнадцать ‎епископов‏ ‎в ‎облачениях,‏ ‎окруженных ‎светильниками ‎и ‎факелами, ‎более‏ ‎двухсот‏ ‎иереев ‎и‏ ‎столько ‎же‏ ‎монахов, ‎а ‎далее ‎— ‎нескончаемые‏ ‎волны‏ ‎тех,‏ ‎чьи ‎сердца‏ ‎и ‎помыслы‏ ‎неслись ‎к‏ ‎Христу‏ ‎Спасителю ‎в‏ ‎эту ‎дивную, ‎незабываемую ‎ночь. ‎Торжественно‏ ‎выплыли ‎из‏ ‎дверей‏ ‎храма ‎блистающие ‎хоругви,‏ ‎сотворенные ‎еще‏ ‎мастерами ‎Великого ‎Новгорода, ‎загорелись‏ ‎пышным‏ ‎многоцветием ‎факелы-светильники‏ ‎— ‎подарок‏ ‎Веницейского ‎Дожа ‎далекому ‎монастырю, ‎хозяину‏ ‎Гиперборейских‏ ‎морей, ‎зацвели‏ ‎освобожденные ‎из‏ ‎плена ‎священные ‎ризы ‎и ‎пелены,‏ ‎вышитые‏ ‎тонкими‏ ‎пальцами ‎Московских‏ ‎великих ‎княжен.

Немногие‏ ‎услыхали ‎прозвучавшие‏ ‎в‏ ‎церкви ‎слова‏ ‎Благой ‎Вести, ‎но ‎все ‎почувствовали‏ ‎их ‎сердцами,‏ ‎и‏ ‎гулкой ‎волной ‎пронеслось‏ ‎по ‎снежному‏ ‎безмолвию:

Воистину ‎воскресе! — прозвучало ‎под ‎торжественным‏ ‎огнистым‏ ‎куполом ‎увенчанного‏ ‎сполохом ‎неба.

Воистину‏ ‎воскресе! — отдалось ‎в ‎снежной ‎тиши ‎векового‏ ‎бора,‏ ‎перенеслось ‎за‏ ‎нерушимые ‎кремлевские‏ ‎стены, ‎к ‎тем, ‎кто ‎не‏ ‎смог‏ ‎выйти‏ ‎из ‎них‏ ‎в ‎эту‏ ‎Святую ‎ночь,‏ ‎к‏ ‎тем, ‎кто,‏ ‎обессиленный ‎страданием ‎и ‎болезнью, ‎простерт‏ ‎на ‎больничной‏ ‎койке,‏ ‎кто ‎томится ‎в‏ ‎смрадном ‎подземелье‏ ‎«Аввакумовой ‎щели» ‎— ‎историческом‏ ‎соловецком‏ ‎карцере.

Крестным ‎знамением‏ ‎осенили ‎себя‏ ‎обреченные ‎смерти ‎в ‎глухой ‎тьме‏ ‎изолятора.‏ ‎Распухшие, ‎побелевшие‏ ‎губы ‎цинготных,‏ ‎кровоточа, ‎прошептали ‎слова ‎обетованной ‎Вечной‏ ‎Жизни…

С‏ ‎победным‏ ‎ликующим ‎пением‏ ‎о ‎попранной,‏ ‎побежденной ‎смерти‏ ‎шли‏ ‎те, ‎кому‏ ‎она ‎грозила ‎ежечасно, ‎ежеминутно…

Пели ‎все…‏ ‎Ликующий ‎хор‏ ‎«сущих‏ ‎во ‎гробех» ‎славил‏ ‎и ‎утверждал‏ ‎свое ‎грядущее, ‎неизбежное, ‎непреодолимое‏ ‎силами‏ ‎зла ‎Воскресение…

И‏ ‎рушились ‎стены‏ ‎тюрьмы, ‎воздвигнутой ‎обагренными ‎кровью ‎руками.‏ ‎Кровь,‏ ‎пролитая ‎во‏ ‎имя ‎любви,‏ ‎дарует ‎жизнь ‎вечную ‎и ‎радостную.‏ ‎Пусть‏ ‎тело‏ ‎томится ‎в‏ ‎плену ‎—‏ ‎дух ‎свободен‏ ‎и‏ ‎вечен. ‎Нет‏ ‎в ‎мире ‎силы, ‎властной ‎к‏ ‎угашению ‎его!‏ ‎Ничтожны‏ ‎и ‎бессильны ‎вы,‏ ‎держащие ‎нас‏ ‎в ‎оковах! ‎Духа ‎не‏ ‎закуете,‏ ‎и ‎воскреснет‏ ‎он ‎в‏ ‎вечной ‎жизни ‎добра ‎и ‎света!

— Христос‏ ‎воскресе‏ ‎из ‎мертвых,‏ ‎смертию ‎смерть‏ ‎поправ, — пели ‎все, ‎и ‎старый, ‎еле‏ ‎передвигающий‏ ‎ноги‏ ‎генерал, ‎и‏ ‎гигант ‎белорус,‏ ‎и ‎те,‏ ‎кто‏ ‎забыл ‎слова‏ ‎молитвы, ‎и ‎те, ‎кто, ‎быть‏ ‎может, ‎поносил‏ ‎их…‏ ‎Великой ‎силой ‎вечной,‏ ‎неугасимой ‎Истины‏ ‎звучали ‎они ‎в ‎эту‏ ‎ночь.‏ ‎— ‎И‏ ‎сущим ‎во‏ ‎гробех ‎живот ‎даровав!

Радость ‎надежды ‎вливалась‏ ‎в‏ ‎их ‎истомленные‏ ‎сердца. ‎Не‏ ‎вечны, ‎а ‎временны ‎страдания ‎и‏ ‎плен.‏ ‎Бесконечна‏ ‎жизнь ‎светлого‏ ‎Духа ‎Христова.‏ ‎Умрем ‎мы,‏ ‎но‏ ‎возродимся! ‎Восстанет‏ ‎из ‎пепла ‎и ‎великий ‎монастырь‏ ‎— ‎оплот‏ ‎Земли‏ ‎Русской. ‎Воскреснет ‎Русь,‏ ‎распятая ‎за‏ ‎грехи ‎мира, ‎униженная ‎и‏ ‎поруганная.‏ ‎Страданием ‎очистится‏ ‎она, ‎безмерная‏ ‎и ‎в ‎своем ‎падении, ‎очистится‏ ‎и‏ ‎воссияет ‎светом‏ ‎Божьей ‎правды.‏ ‎И ‎недаром, ‎не ‎по ‎воле‏ ‎случая,‏ ‎стеклись‏ ‎сюда ‎гонимые,‏ ‎обездоленные, ‎вычеркнутые‏ ‎из ‎жизни‏ ‎со‏ ‎всех ‎концов‏ ‎великой ‎страны.

Не ‎сюда ‎ли, ‎в‏ ‎святой ‎ковчег‏ ‎русской‏ ‎души, ‎веками ‎нес‏ ‎русский ‎народ‏ ‎свою ‎скорбь ‎и ‎надежду?‏ ‎Не‏ ‎руками ‎ли‏ ‎приходивших ‎по‏ ‎обету ‎в ‎далекий ‎северный ‎монастырь‏ ‎«отработать‏ ‎свой ‎грех»,‏ ‎в ‎прославление‏ ‎святых ‎Зосимы ‎и ‎Савватия ‎воздвигнуты‏ ‎эти‏ ‎вековечные‏ ‎стены, ‎не‏ ‎сюда ‎ли‏ ‎в ‎поисках‏ ‎мира‏ ‎и ‎покоя‏ ‎устремлялись, ‎познав ‎тщету ‎мира, ‎мятежные‏ ‎новогородские ‎ушкуйники?..

— Приидите‏ ‎ко‏ ‎Мне, ‎вси ‎труждающиися‏ ‎и ‎обремененнии,‏ ‎и ‎Аз ‎упокою ‎вы…

Они‏ ‎пришли‏ ‎и ‎слились‏ ‎в ‎едином‏ ‎устремлении ‎в ‎эту ‎Святую ‎ночь,‏ ‎слились‏ ‎в ‎братском‏ ‎поцелуе. ‎Рухнули‏ ‎стены, ‎разделявшие ‎в ‎прошлом ‎петербургского‏ ‎сановника‏ ‎и‏ ‎калужского ‎мужика,‏ ‎князя ‎Рюриковича‏ ‎и ‎Ивана‏ ‎Безродного:‏ ‎в ‎перетлевшем‏ ‎пепле ‎человеческой ‎суетности, ‎лжи ‎и‏ ‎слепоты ‎вспыхнули‏ ‎искры‏ ‎вечного ‎и ‎пресветлого.

Эта‏ ‎заутреня ‎была‏ ‎единственной, ‎отслуженной ‎на ‎Соловецкой‏ ‎каторге.‏ ‎Позже ‎говорили,‏ ‎что ‎ее‏ ‎разрешение ‎было ‎вызвано ‎желанием ‎ОГПУ‏ ‎блеснуть‏ ‎перед ‎Западом‏ ‎«гуманностью ‎и‏ ‎веротерпимостью». ‎Ее ‎я ‎не ‎забуду‏ ‎никогда…

Из‏ ‎книги‏ ‎Бориса ‎Ширяева‏ ‎«Неугасимая ‎лампада»,‏ ‎прочтено ‎в‏ ‎сборнике‏ ‎«Непознанный ‎мир‏ ‎веры»