Хищные треники страха

Мои ‎уважаемые‏ ‎коллеги ‎– ‎ув. ‎Виктор ‎и‏ ‎ув. ‎Кримсон‏ ‎подняли‏ ‎вдвоем интересную ‎тему ‎разнообразия‏ ‎российского ‎патриотизма‏ ‎и ‎портрета ‎российского ‎патриота.‏ ‎

Кримсон:‏ ‎

«Откуда ‎это‏ ‎желание ‎создать‏ ‎и ‎с ‎пеной ‎у ‎рта‏ ‎защищать‏ ‎образ ‎российского‏ ‎патриота ‎в‏ ‎виде ‎карикатурного ‎мужика ‎в ‎ушанке‏ ‎и‏ ‎майке‏ ‎алкоголичке, ‎который‏ ‎орет ‎на‏ ‎телевизор, ‎мечтает‏ ‎сжечь‏ ‎центральный ‎банк,‏ ‎гордится ‎незнанием ‎иностранных ‎языков ‎и‏ ‎питается ‎исключительно‏ ‎пельменями‏ ‎под ‎музыку ‎Любэ?‏ ‎И ‎можно‏ ‎ли ‎как-то ‎осторожно ‎этот‏ ‎образ‏ ‎демонтировать ‎в‏ ‎головах ‎наших‏ ‎современников?»

Виктор: ‎

«…случилось ‎раздвоение ‎патриотизма: ‎непримиримо-хардкорная‏ ‎часть‏ ‎его ‎заняла‏ ‎несгибаемую ‎позицию,‏ ‎согласно ‎которой ‎только ‎некритичная ‎убеждённость,‏ ‎что‏ ‎всё‏ ‎плохо ‎и‏ ‎будет ‎ещё‏ ‎хуже ‎(поскольку‏ ‎Чубайс‏ ‎не ‎казнён‏ ‎и ‎приватизацию ‎не ‎отменили, ‎а‏ ‎деревни ‎всё‏ ‎гибнут),‏ ‎является ‎настоящим, ‎осведомлённым‏ ‎- ‎чуть‏ ‎не ‎сказал ‎свидомым ‎-‏ ‎и‏ ‎честным ‎патриотизмом.‏ ‎Отсюда ‎и‏ ‎нелепая ‎эстетика ‎майки-алкоголички, ‎телевизора, ‎невротической‏ ‎ностальгии,‏ ‎бесконечной ‎обороны‏ ‎Иосифа ‎Виссарионовича‏ ‎Сталина ‎от ‎современности, ‎а ‎также‏ ‎нигилизм,‏ ‎пессимизм‏ ‎и ‎фатализм».

Тема‏ ‎приняла ‎столь‏ ‎возбуждающую ‎интеллект‏ ‎позицию,‏ ‎что ‎не‏ ‎могу ‎не ‎вставить. ‎

Рассуждения ‎Виктора‏ ‎и ‎недоумение‏ ‎Ивана‏ ‎мне ‎понятны. ‎

Образ‏ ‎русского ‎патриота‏ ‎как ‎растрепанного ‎мужика ‎в‏ ‎майке-алкашке,‏ ‎маргинала ‎слушающего‏ ‎нечто ‎невысокоэстетичное‏ ‎и ‎не ‎статусное ‎сложился, ‎как‏ ‎это‏ ‎ни ‎странно‏ ‎звучит ‎–‏ ‎исторически. ‎

Это ‎вообще ‎нормально ‎то,‏ ‎что‏ ‎люди‏ ‎живут ‎в‏ ‎обстоятельствах ‎и‏ ‎историческом ‎контексте.‏ ‎

И‏ ‎в ‎этом‏ ‎контексте ‎люди ‎вынуждены ‎находить ‎тот‏ ‎способ ‎поведения,‏ ‎который‏ ‎сохранял ‎бы ‎их‏ ‎человечность ‎–‏ ‎то ‎есть ‎достоинство, ‎любовь‏ ‎к‏ ‎стране ‎в‏ ‎актуальном ‎ее‏ ‎состоянии. ‎

Так ‎вот ‎о ‎патриотизме‏ ‎современников.‏ ‎

Современники ‎пережили‏ ‎не ‎самые‏ ‎радужные ‎исторические ‎этапы ‎нашей ‎страны.‏ ‎

На‏ ‎какой-то‏ ‎момент ‎нашей‏ ‎истории ‎любовь‏ ‎к ‎Родине‏ ‎была‏ ‎невыносима ‎мучительна.‏ ‎

Любовь ‎подразумевает ‎сопереживание ‎тому, ‎что‏ ‎любимо. ‎И‏ ‎когда‏ ‎любимое ‎находится ‎в‏ ‎состоянии ‎болезни‏ ‎и ‎упадка, ‎в ‎состоянии‏ ‎разложения‏ ‎и ‎даже‏ ‎растления, ‎когда‏ ‎статусное ‎потребление ‎чего ‎угодно ‎–‏ ‎это‏ ‎приз, ‎полученный‏ ‎теми, ‎кто‏ ‎это ‎любимое ‎растоптал ‎и ‎растлил‏ ‎–‏ ‎ты‏ ‎выбираешь ‎свою‏ ‎сторону, ‎как‏ ‎в ‎этическом,‏ ‎так‏ ‎и ‎в‏ ‎эстетическом ‎плане. ‎

В ‎этом ‎ужасе‏ ‎нужно ‎было‏ ‎найти‏ ‎себя, ‎найти ‎опору,‏ ‎найти ‎свое‏ ‎«нет», ‎которое ‎можно ‎было‏ ‎высказать‏ ‎историческим ‎обстоятельствам.‏ ‎Найти ‎свой‏ ‎способ ‎любви ‎к ‎изуродованному. ‎

Не‏ ‎смотря‏ ‎ни ‎на‏ ‎что. ‎

Ты‏ ‎отвергаешь ‎европейский ‎костюм ‎как ‎одежду‏ ‎врага.‏ ‎

Ты‏ ‎отвергаешь ‎стейк,‏ ‎отвергаешь ‎Гершвина.‏ ‎

Ты ‎принимаешь‏ ‎майку,‏ ‎треники ‎и‏ ‎пельмени. ‎

Ты ‎воспринимаешь ‎их ‎не‏ ‎как ‎пошлость,‏ ‎а‏ ‎как ‎символ ‎сопричастности‏ ‎к ‎судьбе.‏ ‎Ты ‎надеваешь ‎эти ‎треники‏ ‎и‏ ‎майку ‎в‏ ‎каком-то ‎смысле‏ ‎как ‎крестик. ‎

Это ‎был ‎не‏ ‎просто‏ ‎символ ‎нашего‏ ‎поражения. ‎Это‏ ‎был ‎символ ‎нашей ‎упрямой ‎веры‏ ‎в‏ ‎воскресенье.‏ ‎

В ‎этом‏ ‎нет ‎ничего‏ ‎смешного. ‎

Искренняя‏ ‎любовь‏ ‎всегда ‎прекрасна.‏ ‎

И ‎она ‎всегда ‎творит. ‎Просто‏ ‎потому ‎что‏ ‎любовь‏ ‎не ‎может ‎не‏ ‎творить.   ‎

У‏ ‎этой ‎эстетики ‎и ‎у‏ ‎этого‏ ‎исторического ‎периода‏ ‎тоже ‎возникла‏ ‎своя ‎красота, ‎которая ‎неожиданно ‎подарила‏ ‎этим‏ ‎майке ‎и‏ ‎треникам ‎крылья.‏ ‎

Вот: ‎

Юрий ‎Юлианович ‎сделал ‎невероятно‏ ‎много‏ ‎для‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎сохранить ‎в‏ ‎нас ‎способность‏ ‎любить‏ ‎«Родину-уродину» ‎в‏ ‎самых ‎жутких ‎обстоятельствах. ‎Не ‎смотря‏ ‎на ‎ее‏ ‎слабость‏ ‎и ‎позор. ‎Любить‏ ‎ее ‎упрямо‏ ‎и ‎безнадежно. ‎Любить ‎ее‏ ‎раны‏ ‎и ‎вонь‏ ‎ее ‎гноя.‏ ‎

Любить, ‎не ‎смотря ‎на ‎войну‏ ‎в‏ ‎Чечне, ‎не‏ ‎смотря ‎на‏ ‎пошлость ‎в ‎телевизоре, ‎не ‎смотря.‏ ‎

Не‏ ‎смотря‏ ‎глазами. ‎

А‏ ‎смотря ‎только‏ ‎сердцем. ‎

Но‏ ‎история‏ ‎не ‎стоит‏ ‎на ‎месте. ‎

И ‎за ‎90-ми‏ ‎пришли ‎и‏ ‎нулевые.‏ ‎А ‎там ‎пришли‏ ‎и ‎десятые,‏ ‎а ‎вместе ‎с ‎ними‏ ‎и‏ ‎«Русская ‎Весна».‏ ‎

Россия ‎вернулась‏ ‎в ‎историю. ‎Она ‎стала ‎побеждать‏ ‎и‏ ‎богатеть. ‎

И‏ ‎костюм ‎из‏ ‎одежды ‎врага ‎превратился ‎в ‎обычную‏ ‎рабочую‏ ‎одежду.‏ ‎В ‎такую‏ ‎же ‎достойную‏ ‎как ‎русский‏ ‎ватник.‏ ‎А ‎стейк‏ ‎– ‎хороший ‎рибай ‎из ‎мраморной‏ ‎говядины ‎–‏ ‎перестал‏ ‎быть ‎актом ‎глумления‏ ‎над ‎окружающим‏ ‎голодом ‎и ‎стал ‎просто‏ ‎вкусным‏ ‎заработанным ‎мясом‏ ‎родом ‎из‏ ‎Курской ‎области, ‎где ‎пасутся ‎самые‏ ‎большие‏ ‎в ‎мире стада‏ ‎«Черного ‎Ангуса».‏ ‎

Проблема ‎в ‎том, ‎что ‎для‏ ‎кого-то‏ ‎это‏ ‎время ‎наступило‏ ‎уже ‎слишком‏ ‎поздно. ‎

А‏ ‎для‏ ‎кого-то ‎это‏ ‎время ‎просто ‎стало ‎чужим ‎временем.‏ ‎

Оказалось, ‎что‏ ‎для‏ ‎многих ‎то, ‎что‏ ‎они ‎считали‏ ‎любовью ‎к ‎стране ‎–‏ ‎было‏ ‎просто ‎источником‏ ‎спасительного ‎отчаяния‏ ‎снимающего ‎ответственность. ‎

А ‎для ‎кого-то‏ ‎–‏ ‎времена ‎разрухи‏ ‎и ‎растления‏ ‎– ‎были ‎временем, ‎когда ‎до‏ ‎Родины‏ ‎можно‏ ‎было ‎снисходить,‏ ‎а ‎не‏ ‎работать ‎на‏ ‎нее‏ ‎и ‎не‏ ‎тянуться ‎за ‎ней. ‎

То, ‎к‏ ‎чему ‎только‏ ‎что‏ ‎чествовали ‎умилительную ‎сладкую‏ ‎жалость ‎–‏ ‎встало ‎и ‎ушло ‎на‏ ‎работу‏ ‎и ‎войну.‏ ‎

На ‎русскую‏ ‎весну. ‎

А ‎они ‎остались ‎в‏ ‎своих‏ ‎трениках. ‎Одни.‏ ‎

И ‎во‏ ‎след ‎этому ‎ушедшему ‎зазвучало ‎испуганное‏ ‎и‏ ‎растерянное:‏ ‎

Они ‎слишком‏ ‎стары ‎и‏ ‎слабы, ‎слишком‏ ‎испуганны‏ ‎для ‎того,‏ ‎чтобы ‎последовать ‎за ‎Россией ‎дальше‏ ‎– ‎в‏ ‎ее‏ ‎историю. ‎

Они ‎полюбили‏ ‎свое ‎отчаяние,‏ ‎укрылись ‎им ‎как ‎одеялом‏ ‎с‏ ‎головой, ‎чтобы‏ ‎не ‎видеть‏ ‎рассвета ‎и ‎не ‎проснуться. ‎

Они‏ ‎полюбили‏ ‎отчаяние ‎как‏ ‎водочку. ‎Майка‏ ‎и ‎треники ‎– ‎теперь ‎не‏ ‎соединяют‏ ‎их‏ ‎ни ‎с‏ ‎чем, ‎а‏ ‎напротив ‎–‏ ‎отделяют‏ ‎их ‎как‏ ‎истинно ‎верующих ‎от ‎остального ‎павшего.‏ ‎

Страх ‎жизни‏ ‎в‏ ‎сочетании ‎с ‎самолюбованием‏ ‎и ‎гордынькой,‏ ‎агрессивная ‎непричастность ‎– ‎вот‏ ‎что‏ ‎это ‎такое.‏ ‎

Они ‎безустанно‏ ‎отрясают ‎со ‎своих ‎ног ‎прах‏ ‎наших‏ ‎домов, ‎а‏ ‎дома ‎наши‏ ‎– ‎все ‎не ‎падают. ‎

А‏ ‎они‏ ‎все‏ ‎ждут ‎и‏ ‎ждут, ‎смотрят‏ ‎не ‎мигая‏ ‎слезящимися‏ ‎глазами ‎–‏ ‎когда ‎же ‎наконец ‎чужой ‎им‏ ‎морок ‎развеется.‏ ‎