Это ‎оказалось‏ ‎село ‎Никольское ‎в ‎Смоленской ‎губернии.‏ ‎До ‎него‏ ‎от‏ ‎Сычевки, ‎уездного ‎городишки,‏ ‎было ‎всего-то‏ ‎верст ‎сорок, ‎но ‎чтобы‏ ‎добраться‏ ‎туда ‎на‏ ‎выданной ‎пролетке,‏ ‎им ‎потребовался ‎целый ‎день. ‎Так‏ ‎Булгаков‏ ‎убедился, ‎что‏ ‎его ‎любимый‏ ‎Гоголь ‎не ‎врал: ‎дороги, ‎особенно‏ ‎осенью,‏ ‎в‏ ‎России ‎отвратительные.‏ ‎Приехали ‎они‏ ‎под ‎мерзким‏ ‎сентябрьским‏ ‎дождичком ‎почти‏ ‎ночью. ‎Никто ‎не ‎встречал. ‎Отыскали‏ ‎фельдшера. ‎Тот‏ ‎открыл‏ ‎дом, ‎показал, ‎где‏ ‎располагаться.

«Отвратительные ‎впечатления.‏ ‎Во-первых, ‎страшная ‎грязь. ‎Грязь‏ ‎бесконечная‏ ‎и ‎унылая.‏ ‎Туда ‎приехали…‏ ‎Боже ‎мой! ‎Ничего ‎нет, ‎голое‏ ‎место,‏ ‎какие-то ‎деревца.‏ ‎Только ‎напротив‏ ‎на ‎некотором ‎расстоянии ‎дом ‎стоял…‏ ‎ободранный‏ ‎весь…»[1] В‏ ‎доме ‎жили‏ ‎разорившиеся ‎помещицы.‏ ‎И ‎то‏ ‎не‏ ‎постоянно, ‎наездами.‏ ‎Вот ‎в ‎этой-то ‎дыре ‎и‏ ‎предстояло ‎работать.

На‏ ‎жилище,‏ ‎в ‎котором ‎их‏ ‎поселили, ‎жаловаться‏ ‎было ‎грех: ‎наверху ‎кабинет‏ ‎и‏ ‎спальня, ‎внизу‏ ‎столовая ‎и‏ ‎кухня. ‎В ‎здании ‎должны ‎были‏ ‎бы‏ ‎обитать ‎два‏ ‎доктора, ‎но‏ ‎второго ‎врача, ‎совершенно ‎необходимого ‎тут,‏ ‎земство‏ ‎не‏ ‎нашло. ‎Булгаков‏ ‎потом ‎часто‏ ‎жалел, ‎что‏ ‎рядом‏ ‎нет ‎старшего‏ ‎коллеги, ‎у ‎которого ‎можно ‎было‏ ‎бы ‎спросить‏ ‎совета.‏ ‎Приходилось ‎справляться ‎одному.

К‏ ‎медицине ‎у‏ ‎Михаила ‎определенно ‎было ‎призвание.‏ ‎Его‏ ‎курс ‎из-за‏ ‎войны ‎выпустили‏ ‎на ‎год ‎раньше. ‎Из ‎опыта‏ ‎у‏ ‎него ‎за‏ ‎спиной ‎было‏ ‎только ‎отпиливание ‎ног ‎да ‎наблюдение‏ ‎за‏ ‎больными‏ ‎в ‎университетском‏ ‎стационаре, ‎где‏ ‎те ‎замечательно‏ ‎выздоравливали‏ ‎под ‎присмотром‏ ‎профессоров. ‎И ‎несмотря ‎на ‎это,‏ ‎лечил ‎он‏ ‎хорошо‏ ‎и ‎почти ‎никогда‏ ‎не ‎ошибался‏ ‎при ‎постановке ‎диагноза. ‎Приходилось‏ ‎быть‏ ‎хирургом, ‎акушером,‏ ‎педиатром, ‎отоларингологом,‏ ‎стоматологом, ‎венерологом ‎и ‎еще ‎черт-те‏ ‎знает‏ ‎кем ‎в‏ ‎одном ‎лице.‏ ‎Не ‎успел ‎он ‎в ‎первую‏ ‎же‏ ‎ночь‏ ‎принять ‎сложные‏ ‎роды, ‎как‏ ‎слух ‎о‏ ‎докторе‏ ‎разнесся ‎по‏ ‎округе. ‎В ‎Никольское ‎потянулись ‎нескончаемой‏ ‎вереницей ‎крестьяне‏ ‎со‏ ‎всеми ‎своими ‎болячками.‏ ‎В ‎день‏ ‎иногда ‎приходилось ‎принимать ‎по‏ ‎сто‏ ‎человек. ‎Это‏ ‎притом, ‎что‏ ‎в ‎больнице ‎было ‎еще ‎и‏ ‎тридцать‏ ‎четыре ‎койки.‏ ‎И ‎койки‏ ‎эти ‎отнюдь ‎не ‎пустовали.

Нужно ‎было‏ ‎выслушать‏ ‎крестьянина,‏ ‎который ‎иной‏ ‎раз ‎двух‏ ‎слов ‎связать‏ ‎не‏ ‎мог. ‎Или‏ ‎бабу, ‎которая ‎о ‎многих ‎вещах‏ ‎умалчивает, ‎потому‏ ‎что,‏ ‎хоть ‎и ‎к‏ ‎«дохтуру» ‎пришла,‏ ‎а ‎стыдно. ‎Потом ‎осмотреть‏ ‎и‏ ‎послушать ‎больного.‏ ‎На ‎основе‏ ‎этого ‎минимума ‎поставить ‎диагноз ‎и‏ ‎назначить‏ ‎лечение. ‎И‏ ‎все ‎в‏ ‎бешеной ‎спешке. ‎Потому ‎что ‎«арифметика‏ ‎–‏ ‎жестокая‏ ‎наука». ‎Сто‏ ‎больных ‎в‏ ‎день ‎–‏ ‎это‏ ‎восемь ‎часов‏ ‎двадцать ‎минут ‎непрерывного ‎приема, ‎даже‏ ‎если ‎на‏ ‎каждого‏ ‎тратить ‎всего ‎пять‏ ‎минут.

Помогал ‎«легендарный‏ ‎Леопольд» ‎– ‎предшественник ‎Булгакова,‏ ‎которого‏ ‎Михаил ‎ни‏ ‎разу ‎в‏ ‎жизни ‎не ‎видел. ‎Леопольд ‎Смрчек,‏ ‎проработавший‏ ‎здесь ‎с‏ ‎десяток ‎лет‏ ‎и ‎усланный ‎на ‎войну, ‎собрал‏ ‎отличную‏ ‎медицинскую‏ ‎библиотеку. ‎Когда‏ ‎Булгаков ‎принимал‏ ‎те, ‎первые,‏ ‎роды,‏ ‎Тася ‎листала‏ ‎страницы ‎руководства ‎по ‎родовспоможению ‎и‏ ‎давала ‎подсказки.‏ ‎К‏ ‎толстым ‎томам ‎обращаться‏ ‎приходилось ‎постоянно.‏ ‎Еще ‎инструменты ‎– ‎выписывать‏ ‎из‏ ‎губернии ‎различные‏ ‎железки ‎явно‏ ‎было ‎слабостью ‎Леопольда. ‎Михаил ‎даже‏ ‎и‏ ‎не ‎знал,‏ ‎для ‎чего‏ ‎некоторые ‎из ‎них ‎нужны. ‎Но‏ ‎те,‏ ‎предназначение‏ ‎которых ‎ему‏ ‎было ‎известно,‏ ‎приходилось ‎применять‏ ‎постоянно.‏ ‎Он ‎резал‏ ‎и ‎зашивал, ‎зашивал ‎и ‎резал.‏ ‎Он ‎брался‏ ‎за‏ ‎такие ‎операции, ‎на‏ ‎которых ‎не‏ ‎то ‎что ‎прежде ‎не‏ ‎ассистировал‏ ‎– ‎он‏ ‎даже ‎и‏ ‎не ‎видел ‎ни ‎разу, ‎как‏ ‎они‏ ‎делаются. ‎И‏ ‎все ‎ему‏ ‎удавалось.

«Останавливаясь ‎у ‎постели, ‎на ‎которой,‏ ‎тая‏ ‎в‏ ‎жару ‎и‏ ‎жалобно ‎дыша,‏ ‎болел ‎человек,‏ ‎я‏ ‎выжимал ‎из‏ ‎своего ‎мозга ‎все, ‎что ‎в‏ ‎нем ‎было.‏ ‎Пальцы‏ ‎мои ‎шарили ‎по‏ ‎сухой, ‎пылающей‏ ‎коже, ‎я ‎смотрел ‎на‏ ‎зрачки,‏ ‎постукивал ‎по‏ ‎ребрам, ‎слушал,‏ ‎как ‎таинственно ‎бьет ‎в ‎глубине‏ ‎сердце,‏ ‎и ‎нес‏ ‎в ‎себе‏ ‎одну ‎мысль ‎– ‎как ‎его‏ ‎спасти?‏ ‎И‏ ‎этого ‎–‏ ‎спасти. ‎И‏ ‎этого! ‎Всех»[2].

Да,‏ ‎в‏ ‎этом ‎была‏ ‎своя ‎радость. ‎Привозили ‎таких ‎больных,‏ ‎что, ‎кажется,‏ ‎ничего‏ ‎тут ‎уже ‎сделать‏ ‎нельзя. ‎Но‏ ‎Булгакова ‎накрывал ‎реанимационный ‎азарт,‏ ‎когда‏ ‎врач ‎соревнуется‏ ‎со ‎смертью‏ ‎и ‎побеждает ‎ее. ‎Это ‎было‏ ‎высшее‏ ‎наслаждение: ‎вытащить‏ ‎с ‎того‏ ‎света ‎девицу, ‎которую ‎угораздило ‎свалиться‏ ‎в‏ ‎мялку‏ ‎и ‎которая‏ ‎вот-вот ‎должна‏ ‎отдать ‎богу‏ ‎душу‏ ‎из-за ‎потери‏ ‎крови. ‎Или ‎спасти ‎девочку ‎трех‏ ‎лет ‎с‏ ‎помощью‏ ‎трахеотомии, ‎у ‎которой‏ ‎дифтеритная ‎слизь‏ ‎перекрыла ‎гортань. ‎Но ‎иногда‏ ‎он‏ ‎все ‎же‏ ‎проигрывал.

И ‎все‏ ‎же ‎Булгаков ‎был ‎слишком ‎инфантилен‏ ‎для‏ ‎такого ‎рода‏ ‎испытаний. ‎Варвара‏ ‎Михайловна ‎допустила ‎один ‎просчет ‎в‏ ‎воспитании‏ ‎–‏ ‎она ‎избегала‏ ‎темы ‎смерти.‏ ‎Татьяна ‎Лаппа‏ ‎утверждала,‏ ‎что ‎в‏ ‎семье ‎Булгаковых ‎об ‎отце, ‎Афанасии‏ ‎Ивановиче, ‎никогда‏ ‎не‏ ‎говорили. ‎Она ‎даже‏ ‎не ‎могла‏ ‎припомнить ‎такого ‎случая, ‎чтобы‏ ‎они‏ ‎ходили ‎на‏ ‎его ‎могилу,‏ ‎собирались ‎в ‎день ‎его ‎смерти,‏ ‎дабы‏ ‎почтить ‎память.‏ ‎Помнила ‎ли‏ ‎она ‎мужа, ‎с ‎которым ‎прожила‏ ‎вместе‏ ‎почти‏ ‎семнадцать ‎лет,‏ ‎от ‎которого‏ ‎родила ‎семерых?..

У‏ ‎Булгакова‏ ‎получалось ‎быть‏ ‎доктором. ‎Однако ‎в ‎его ‎медицинском‏ ‎таланте ‎был‏ ‎существенный‏ ‎изъян. ‎Работа ‎земского‏ ‎врача ‎требовала‏ ‎полной ‎отдачи. ‎Того, ‎что‏ ‎называется‏ ‎высокопарным ‎словом‏ ‎«служение». ‎В‏ ‎обмен ‎на ‎свою ‎жизнь ‎спаситель‏ ‎получал‏ ‎лишь ‎моральное‏ ‎удовлетворение. ‎Михаил‏ ‎тут ‎только ‎почувствовал, ‎что ‎его‏ ‎не‏ ‎устраивает‏ ‎контракт.

Он ‎с‏ ‎трудом ‎переносил‏ ‎отказ ‎от‏ ‎тонких‏ ‎удовольствий, ‎вроде‏ ‎оперы ‎или ‎остроумной ‎беседы ‎с‏ ‎друзьями. ‎Ему‏ ‎часто‏ ‎вспоминались ‎семейные ‎посиделки‏ ‎в ‎Киеве.‏ ‎Там ‎он ‎был ‎старшим‏ ‎в‏ ‎семье. ‎Там‏ ‎жизнь ‎была‏ ‎легкой ‎и ‎приятной. ‎Тогда, ‎году‏ ‎в‏ ‎тринадцатом-четырнадцатом, ‎он‏ ‎не ‎понимал,‏ ‎что ‎это ‎лучшее ‎время ‎в‏ ‎его‏ ‎жизни,‏ ‎что ‎больше‏ ‎такого ‎никогда‏ ‎не ‎будет.‏ ‎Принимал‏ ‎как ‎должное,‏ ‎считал ‎нормой. ‎И ‎теперь, ‎в‏ ‎этом ‎проклятом‏ ‎Никольском,‏ ‎где ‎нет ‎ни‏ ‎электричества, ‎ни‏ ‎ванны, ‎ни ‎оперы, ‎его‏ ‎мучила‏ ‎неудовлетворенность. ‎Его‏ ‎лишили ‎чего-то‏ ‎важного.

Жизни ‎не ‎хватало ‎красок…

Это ‎как‏ ‎раз‏ ‎та ‎самая‏ ‎дифтеритная ‎слизь.‏ ‎Чтобы ‎девочка ‎смогла ‎дышать, ‎он‏ ‎стал‏ ‎через‏ ‎трубку ‎отсасывать‏ ‎пленки ‎из‏ ‎горла, ‎и,‏ ‎чуть‏ ‎переусердствовав, ‎затянул‏ ‎одну ‎такую ‎пленку ‎себе ‎в‏ ‎рот. ‎Была‏ ‎немалая‏ ‎опасность ‎заразиться, ‎поэтому‏ ‎он ‎сделал‏ ‎себе ‎прививку. ‎Вакцина ‎была‏ ‎с‏ ‎ослабленными ‎микробами,‏ ‎но ‎все‏ ‎же ‎вскоре ‎проявились ‎все ‎симптомы‏ ‎дифтерии:‏ ‎лицо ‎и‏ ‎губы ‎распухли,‏ ‎тело ‎покрылось ‎сыпью, ‎и ‎стал‏ ‎донимать‏ ‎ужасный‏ ‎зуд. ‎Нужно‏ ‎было ‎перетерпеть‏ ‎несколько ‎дней,‏ ‎но‏ ‎воли ‎у‏ ‎Михаила ‎не ‎хватило. ‎Он ‎позвал‏ ‎медсестру ‎и‏ ‎попросил‏ ‎ее ‎сделать ‎укол‏ ‎морфия.

Зуд ‎ушел‏ ‎минут ‎через ‎десять. ‎Михаил‏ ‎успокоился‏ ‎и ‎уснул.‏ ‎Но ‎на‏ ‎следующий ‎день ‎повторилось ‎то ‎же.‏ ‎Не‏ ‎вытерпел, ‎пригласил‏ ‎Степаниду ‎с‏ ‎очередной ‎инъекцией. ‎Да, ‎в ‎университете‏ ‎его‏ ‎учили,‏ ‎что ‎привыкание‏ ‎к ‎морфию‏ ‎может ‎наступить‏ ‎даже‏ ‎на ‎второй‏ ‎раз, ‎и ‎что ‎излечиться ‎почти‏ ‎невозможно. ‎Но‏ ‎он‏ ‎не ‎думал ‎об‏ ‎этом. ‎Он‏ ‎только ‎хотел ‎успокоить ‎зуд.‏ ‎И‏ ‎тоску. ‎Зуд‏ ‎ушел, ‎а‏ ‎тоска ‎осталось. ‎Унять ‎ее ‎теперь‏ ‎можно‏ ‎было ‎только‏ ‎одним ‎способом.

«Первая‏ ‎минута: ‎ощущение ‎прикосновения ‎к ‎шее.‏ ‎Это‏ ‎прикосновение‏ ‎становится ‎теплым‏ ‎и ‎расширяется.‏ ‎Во ‎вторую‏ ‎минуту‏ ‎внезапно ‎проходит‏ ‎холодная ‎волна ‎под ‎ложечкой, ‎а‏ ‎вслед ‎за‏ ‎этим‏ ‎начитается ‎необыкновенное ‎прояснение‏ ‎мыслей ‎и‏ ‎взрыв ‎работоспособности. ‎Абсолютно ‎все‏ ‎неприятные‏ ‎ощущения ‎прекращаются.‏ ‎Это ‎высшая‏ ‎точка ‎проявления ‎духовной ‎силы ‎человека.‏ ‎И‏ ‎если ‎б‏ ‎я ‎не‏ ‎был ‎испорчен ‎медицинским ‎образованием, ‎я‏ ‎бы‏ ‎сказал,‏ ‎что ‎нормально‏ ‎человек ‎может‏ ‎работать ‎только‏ ‎после‏ ‎укола ‎морфием»[3].

Пребывая‏ ‎в ‎наркотической ‎эйфории, ‎он ‎был‏ ‎благодушен. ‎Сидел,‏ ‎что-то‏ ‎писал. ‎Ему ‎нравилось‏ ‎это ‎состояние.‏ ‎Когда ‎у ‎Таси ‎начались‏ ‎боли‏ ‎в ‎груди,‏ ‎скорее ‎всего‏ ‎на ‎нервной ‎почве, ‎он ‎и‏ ‎ей‏ ‎впрыснул ‎морфина.‏ ‎После ‎укола‏ ‎у ‎нее ‎закружилась ‎голова, ‎вскоре‏ ‎она‏ ‎уснула.‏ ‎Когда ‎проснулась,‏ ‎ее ‎вырвало.‏ ‎Так ‎что‏ ‎ей‏ ‎это ‎вещество‏ ‎не ‎пошло. ‎И ‎никуда ‎она‏ ‎не ‎поплыла,‏ ‎как‏ ‎по ‎его ‎утверждению‏ ‎должно ‎было‏ ‎случиться. ‎Ничего ‎приятного ‎–‏ ‎только‏ ‎сонливость ‎и‏ ‎тошнота.

Доза ‎день‏ ‎ото ‎дня ‎увеличивалась. ‎Без ‎инъекций‏ ‎начиналась‏ ‎ломка. ‎Вечерами‏ ‎он ‎старался‏ ‎ни ‎с ‎кем ‎не ‎встречаться‏ ‎–‏ ‎его‏ ‎могли ‎выдать‏ ‎узкие ‎зрачки.‏ ‎Тася ‎пыталась‏ ‎бороться.‏ ‎Как-то ‎развела‏ ‎в ‎два ‎раза ‎меньше ‎кристаллов,‏ ‎чем ‎требовалось.‏ ‎Он‏ ‎почувствовал ‎неладное ‎и‏ ‎начал ‎орать‏ ‎на ‎нее ‎– ‎именно‏ ‎это‏ ‎слово ‎самое‏ ‎подходящее. ‎Вообще‏ ‎в ‎эти ‎минуты ‎он ‎становился‏ ‎невыносимым.

Тася‏ ‎забеременела ‎во‏ ‎второй ‎раз.‏ ‎Михаил ‎сказал ‎на ‎это: ‎«Если‏ ‎хочешь,‏ ‎рожай».‏ ‎Ему ‎по‏ ‎большому ‎счету‏ ‎было ‎ни‏ ‎до‏ ‎чего. ‎Он‏ ‎не ‎хотел ‎иметь ‎детей, ‎да‏ ‎и ‎она‏ ‎не‏ ‎очень ‎их ‎хотела.‏ ‎Избавляться ‎от‏ ‎плода ‎она ‎поехала ‎в‏ ‎Москву‏ ‎к ‎Мишиному‏ ‎дядьке ‎Николаю‏ ‎Михайловичу. ‎Это ‎казалось ‎разумным ‎решением.‏ ‎Ребенок‏ ‎мог ‎родиться‏ ‎больным, ‎муж‏ ‎был ‎совершенно ‎не ‎в ‎себе.

Уже‏ ‎успела‏ ‎произойти‏ ‎Февральская ‎революция,‏ ‎но ‎на‏ ‎их ‎жизни‏ ‎в‏ ‎глуши ‎это‏ ‎никак ‎не ‎отразилось. ‎Абсолютно ‎не‏ ‎ясно ‎было,‏ ‎чем‏ ‎это ‎все ‎кончится,‏ ‎что ‎дальше‏ ‎будет. ‎И ‎со ‎страной,‏ ‎и‏ ‎с ‎Мишей.

Фельдшер‏ ‎и ‎санитарки,‏ ‎очевидно, ‎заметили, ‎что ‎доктор ‎попал‏ ‎в‏ ‎зависимость. ‎Да‏ ‎и ‎врач,‏ ‎что ‎выдавал ‎в ‎Сычевке ‎медикаменты,‏ ‎тоже,‏ ‎похоже,‏ ‎заподозрил ‎неладное‏ ‎– ‎больно‏ ‎много ‎морфия‏ ‎просил‏ ‎молодой ‎лекарь‏ ‎из ‎Никольского.

Нужно ‎было ‎удирать ‎оттуда.‏ ‎Булгаков ‎как-то‏ ‎договорился,‏ ‎чтобы ‎его ‎перевели‏ ‎в ‎уездный‏ ‎городишко ‎Вязьму, ‎где ‎он‏ ‎возглавил‏ ‎инфекционное ‎и‏ ‎венерическое ‎отделение‏ ‎местной ‎больницы. ‎Наркомания ‎продолжала ‎уничтожать‏ ‎его‏ ‎и ‎здесь.‏ ‎Он ‎выписывал‏ ‎рецепты ‎и ‎заставлял ‎Тасю ‎оббегать‏ ‎все‏ ‎аптеки‏ ‎в ‎поисках‏ ‎новой ‎порции‏ ‎яда. ‎Коллеги‏ ‎Михаила‏ ‎уже, ‎определенно,‏ ‎догадались, ‎что ‎их ‎новый ‎сотрудник‏ ‎морфинист. ‎Он‏ ‎думал,‏ ‎что ‎сходит ‎с‏ ‎ума. ‎Жалобным‏ ‎голосом ‎умолял ‎Тасю: ‎«Ты‏ ‎ведь‏ ‎не ‎отдашь‏ ‎меня ‎в‏ ‎больницу?» ‎Та ‎гладила ‎его ‎по‏ ‎голове‏ ‎и ‎все‏ ‎уговаривала ‎ехать‏ ‎в ‎Киев. ‎На ‎эти ‎уговоры‏ ‎он‏ ‎отвечал,‏ ‎что ‎ему‏ ‎и ‎здесь‏ ‎нравится. ‎В‏ ‎тот‏ ‎момент ‎ему‏ ‎везде ‎нравилось, ‎где ‎есть ‎«волшебные‏ ‎кристаллы». ‎Тогда‏ ‎она‏ ‎давила ‎на ‎самое‏ ‎больное ‎место:‏ ‎«Если ‎сообщат ‎из ‎аптеки,‏ ‎что‏ ‎по ‎твоим‏ ‎рецептам ‎столько‏ ‎морфия ‎куплено, ‎у ‎тебя ‎печать‏ ‎отберут.‏ ‎Что ‎тогда‏ ‎делать ‎будешь?»‏ ‎Того, ‎что ‎его ‎лишат ‎диплома‏ ‎врача‏ ‎и‏ ‎ославят ‎на‏ ‎весь ‎белый‏ ‎свет, ‎он‏ ‎и‏ ‎вправду ‎боялся.‏ ‎Но ‎ведь ‎его ‎служба ‎была‏ ‎формой ‎повинности,‏ ‎избавиться‏ ‎от ‎которой ‎можно‏ ‎было ‎только‏ ‎добившись ‎приказа.

«И ‎вот ‎я‏ ‎в‏ ‎Вязьме ‎там‏ ‎искала, ‎где-то‏ ‎на ‎краю ‎города ‎еще ‎аптека‏ ‎какая-то.‏ ‎Чуть ‎ли‏ ‎не ‎три‏ ‎часа ‎ходила. ‎А ‎он ‎прямо‏ ‎на‏ ‎улице‏ ‎стоит, ‎меня‏ ‎ждет. ‎Он‏ ‎тогда ‎такой‏ ‎страшный‏ ‎был… ‎Вот‏ ‎помните ‎его ‎снимок ‎перед ‎смертью?‏ ‎Вот ‎такое‏ ‎у‏ ‎него ‎лицо ‎было.‏ ‎Такой ‎он‏ ‎был ‎жалкий, ‎такой ‎несчастный…‏ ‎Господи,‏ ‎сколько ‎я‏ ‎его ‎уговаривала,‏ ‎увещевала, ‎развлекала… ‎Хотела ‎все ‎бросить‏ ‎и‏ ‎уехать. ‎Но‏ ‎как ‎посмотрю‏ ‎на ‎него, ‎какой ‎он ‎–‏ ‎“Как‏ ‎же‏ ‎я ‎его‏ ‎оставлю? ‎Кому‏ ‎он ‎нужен?”‏ ‎Да,‏ ‎ужасная ‎полоса‏ ‎была»[4].

Если ‎бы ‎он ‎не ‎уехал,‏ ‎то ‎сгорел‏ ‎бы‏ ‎за ‎полгода-год. ‎В‏ ‎лучшем ‎случае‏ ‎оказался ‎бы ‎в ‎психиатрической‏ ‎лечебнице.‏ ‎В ‎конце‏ ‎концов ‎Тася‏ ‎уговорила ‎его. ‎Он ‎отправился ‎в‏ ‎Москву‏ ‎просить, ‎чтобы‏ ‎его ‎уволили.‏ ‎Там ‎Михаил ‎сослался ‎на ‎некую‏ ‎несуществующую‏ ‎болезнь,‏ ‎и ‎его‏ ‎отпустили ‎на‏ ‎все ‎четыре‏ ‎стороны,‏ ‎выдав ‎удостоверение,‏ ‎характеризующее ‎доктора ‎наилучшим ‎образом. ‎Это‏ ‎не ‎было‏ ‎никаким‏ ‎жестом ‎доброй ‎воли‏ ‎со ‎стороны‏ ‎начальства. ‎Несмотря ‎на ‎всю‏ ‎свою‏ ‎неадекватность, ‎обязанности‏ ‎свои ‎он‏ ‎по-прежнему ‎«выполнял ‎безупречно», ‎что ‎и‏ ‎было‏ ‎указано ‎в‏ ‎документе.

Он ‎и‏ ‎в ‎Киеве ‎стал ‎посылать ‎Тасю‏ ‎в‏ ‎аптеки.‏ ‎Она ‎выходила‏ ‎на ‎улицу,‏ ‎проводила ‎там‏ ‎какое-то‏ ‎время ‎и‏ ‎возвращалась ‎с ‎плохой ‎новостью: ‎ей,‏ ‎мол, ‎не‏ ‎дали,‏ ‎и ‎вообще ‎его,‏ ‎похоже, ‎взяли‏ ‎на ‎заметку. ‎Он ‎кричал‏ ‎на‏ ‎нее, ‎как-то‏ ‎кинул ‎в‏ ‎нее ‎горящий ‎примус. ‎В ‎другой‏ ‎раз‏ ‎целился ‎из‏ ‎браунинга. ‎«Ванька‏ ‎и ‎Коля ‎вбежали, ‎вышибли ‎у‏ ‎него‏ ‎браунинг…‏ ‎Они ‎не‏ ‎понимали, ‎в‏ ‎чем ‎дело»[5]. Когда‏ ‎это‏ ‎повторилось, ‎она‏ ‎выкрала ‎пистолет, ‎и ‎мальчишки ‎где-то‏ ‎спрятали ‎его.‏ ‎Опасаясь,‏ ‎что ‎заберут ‎диплом,‏ ‎он ‎стал‏ ‎пить ‎опий ‎– ‎его‏ ‎продавали‏ ‎без ‎рецепта‏ ‎в ‎пузырьках.‏ ‎От ‎опия ‎страшно ‎мучился ‎желудком.

«В‏ ‎общем,‏ ‎веселенькая ‎жизнь‏ ‎была. ‎Я‏ ‎чуть ‎с ‎ума ‎не ‎сошла‏ ‎тогда».

Нельзя‏ ‎сказать,‏ ‎что ‎он‏ ‎не ‎понимал‏ ‎своего ‎положения.‏ ‎Но‏ ‎воли ‎не‏ ‎хватало. ‎По ‎совету ‎Ивана ‎Павловича‏ ‎Воскресенского ‎очень‏ ‎медленно,‏ ‎но ‎неуклонно ‎Тася‏ ‎снижала ‎дозу,‏ ‎добавляя ‎в ‎шприц ‎все‏ ‎больше‏ ‎дистиллированной ‎воды.

И‏ ‎однажды ‎весь‏ ‎этот ‎кошмар ‎кончился. ‎Ему ‎больше‏ ‎не‏ ‎нужны ‎были‏ ‎уколы, ‎и‏ ‎вообще ‎опиаты ‎в ‎каком ‎бы‏ ‎то‏ ‎ни‏ ‎было ‎виде.‏ ‎Он ‎освободился.‏ ‎Благодарить ‎за‏ ‎это‏ ‎он ‎должен‏ ‎был ‎в ‎первую ‎очередь ‎свою‏ ‎жену, ‎во‏ ‎вторую‏ ‎– ‎отчима ‎и‏ ‎только ‎в‏ ‎третью ‎себя.

[1] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью

[2] "Записки‏ ‎юного‏ ‎врача"

[3] "Записки ‎юного‏ ‎врача"

[4] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[5] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью