Образ коммунальной квартиры в русской литературе

Возникновение образа коммунальной квартиры в русской литературе

Возникновение такого явления, как коммунальная квартира, стало частью грандиозного эксперимента, предпринятого советской властью над человеком с целью вытравить из его души собственнический инстинкт. Главной целью нового государства было провозглашено построение коммунистического общества, которое должно осуществляться силами нового человека — носителя коммунистической психологии: он не превозносит собственные интересы над интересами окружающих, остается сильным и стойким в разных непростых жизненных обстоятельствах, имеет четкое представление о чести и чувстве долга, честно трудится на благо государства, активно прилагает имеющиеся у него силы для приближения чаемого будущего братства и справедливости[1].

Подписывайтесь на наш канал в Телеграм: https://t.me/rus_culture_koltsova

Воспитание в советском человеке коллективизма и других перечисленных личностных качеств требовало кардинальной перестройки всей окружающей его действительности, в том числе и создания новых бытовых условий. Вот почему, чтобы развивать в населении коллективное начало, требовалось прежде всего устранить частное домашнее хозяйство, в немалой степени служившее по представлению советских идеологов источником формирования узкособственнических интересов. Сам быт должен был стать коллективным и рационализированным[2]. Так возник проект домов-коммун, призванных воплотить в жизнь пролетарскую идею «обобществления быта». Предполагалось, что в домах-коммунах одновременно будут размещаться жилые помещения, столовая, детский сад, баня, прачечная, библиотека, клуб и др., и такая организация позволит советскому человеку не думать о бытовых проблемах и посвятить себя труду на благо общества[3].

Однако думается, что результаты этого эксперимента трудно признать успешными, тем более что замыслы массового строительства домов-коммун не осуществились, как из-за больших расходов на их возведение и содержание, так и из-за неготовности самих советских людей к коллективному быту[4]. Но несмотря на отказ от строительства домов-коммун, идея коллективизации быта не исчезла и воплотилась в иной форме — коммунальной квартире.

Одними из первых к образу коммунальной квартиры обратились М. М. Зощенко и М. А. Булгаков

Коммунальная квартира сформировала особый уклад жизни и нового — «коммунального» — человека, но оказалось, что последний мало соответствовал кодексу строителя коммунизма, а жизнь в коммуналке — декларируемому властями образу «светлого будущего». Подобное противоречие между утверждаемым социально-бытовым идеалом и его практической реализацией не могло не найти отражения в литературе 1920-х годов, ярким примером чего служит творчество М. М. Зощенко и М. А. Булгакова.

В их текстах описанию коммунальной квартиры и ее обитателей всегда сопутствуют мотивы постоянной борьбы за жилое пространство и его крайней неустроенности, грубости и враждебности жильцов по отношению друг к другу, скандалов и драк между ними, что призвано не просто продемонстрировать отсутствие между ними братства и сотрудничества, но и подчеркнуть неественность и чуждость людского существования в подобных условиях. Поэтому в литературоведении устоялось представление, что оба писателя лишь высмеивали реалии нового советского быта, обитателей коммунальной жилплощади, их привычки и поступки, тем самым отрицая саму возможность положительного преображения человеческой натуры путем совместного проживания отдельных индивидуумов под общей крышей[5].

Однако анализ прозы Зощенко и Булгакова демонстрирует разницу в их отношении к феномену коммунальной квартиры. И если можно согласиться, что Булгаков категорически отрицал идею «уплотнения» жилья, видя в нем необратимый процесс разрушения традиционного Дома и связанных с ним ценностей, без которых невозможно полноценное формирование личности человека, то позиция Зощенко по отношению к этому явлению представляется более сложной.

В отличие от Булгакова, который поэтизировал прежний быт и связанную с ним культурную традицию, саркастически изображая «пришедшего хама», Зощенко настойчиво «искал „связи с эпохой“ и верил, „проявление дикости“ советскими людьми в их повседневной жизни — „лишь случайность, <…> а не сущность“[6]. Поэтому в своих произведениях он стремился показать, что жильцам коммунальных квартир крайне сложно адаптироваться к условиям нового быта из-за разрыва „между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики“[7]. Зощенко стремился внушить современникам мысль, что существующие сложности преодолимы путем совершенствования бытовой культуры, но оно требует времени и усилий как со стороны государства, так и со стороны обывателей.

С другой стороны, пристальный интерес к феномену коммунальной квартиры в творчестве Зощенко и Булгакова можно объяснить биографическими причинами. В послереволюционную эпоху оба писателя сменили немало адресов проживания, столкнувшись с тем же теми же жилищными и бытовыми трудностями, что и герои их рассказов и фельетонов. Полученный опыт жизни в коммунальных квартирах Москвы и Ленинграда подарил художникам богатейший материал для творчества и, думается, в немалой степени способствовал раскрытию их таланта сатириков.

В русской литературе быт всегда противопоставлялся бытию

В последние десятилетия в отечественной науке о литературе постепенно возрастает интерес к осмыслению быта и повседневности в творчестве русских писателей XIX и ХХ веков, однако данная область в целом остается все еще малоисследованной. В определенной мере такое обстоятельство можно объяснить тем, что в русской литературе быт всегда противопоставлялся бытию[8]. В результате у многих поколений русских читателей сложилось впечатление, что «главной задачей русского писателя всегда являлась „возгонка“ к онтологическим началам бытия, и тот, кто этого не достигал или к этому не стремился, „недотягивает“ до звания русского писателя»[9].

Тем не менее интерес к изображению собственно сферы быта, ее поэтизации явственно обозначился в отечественной литературе первой половины 1910-х, что было связано прежде всего с таким явлением, как неореализм. Это течение внутри реалистического направления, больше, чем другие, соприкасалось «с процессами, протекавшими в модернистском движении», что помогло ему освободиться «от сильного натуралистического веяния, окрасившего широкое реалистическое движение предыдущих лет»[10]. Ценности бытийные, сущностные, возвышающие человеческую личность, любовь и красота, ощущение сопричастности к миру — эти категории сосуществовали в сознании неореалистов с глубоким вниманием к материальной, предметной реальности. В своей прозе неореалисты (Е.И. Замятин, А. Н. Толстой, М. М. Пришвин, И. С. Шмелев, Б.К. Зайцев), которых никак нельзя причислить к авторам «второго ряда», обратились к осмыслению быта, стремясь показать современникам, сколь большое значение играет последний в становлении характера, судьбы человека и всего народа. Изображая зачастую внешне неприметные бытовые мелочи, повседневную обстановку жилья представителей разных слоев общества и их привычки, неореалисты пытались рассказать о «внебытовых» явлениях, показать глубинные процессы в жизни эпохи. В результате они стремились к синтезу социально-конкретного и бытийного пластов, открывая таким образом новые возможности для развития отечественной литературы[11].

Писатели следующего поколения, к которому принадлежали в том числе Зощенко и Булгаков, не могли не учитывать творческий опыт предшественников и тоже стремились изобразить сложную, противоречивую действительность конца 1910–1920 годов посредством художественного исследования бытовой, повседневной жизни современников, сосредоточившись на постижении новой и важной ее части — коммунальной квартиры.

Представление о доме как микромодели мира

Традиционным воплощением жизненного пространства в литературе выступает дом, однако в контексте поэтики города его место заняла квартира, переняв у этого концепта такие «конституционные черты», как «обособленность, индивидуальность, уют, укромность, защищенность, добротность, красота, сакральность» и др.[12] В этой связи необходимо обратиться к вопросу о том, каким путем шло формирование отмеченных представлений о Доме в человеческом сознании и какие трансформации оно претерпело со временем. Изучению Дома как символа, содержащего в себе информацию о национальных, географических, социальных, культурных и религиозных особенностях жизни человека и народа, соотношению Дома с элементами картины мира человека, связанных с ней обрядов и ритуалов посвящены труды многих современных исследователей — А. К. Байбурина[13], Т. В. Цивьян[14], М. Петровой[15], Е. В. Шутовой[16] и др. Так, А. К. Байбурин рассматривает устройство дома с семиотической точки зрения — как универсальный текст, сообщающий об особенностях людских представлений о мироустройстве. Поэтому, зная принципы организации внутреннего пространства дома, мы, по представлению ученого, можем рассказать о мировосприятии, свойственном его обитателям.

Дом в человеческой картине мира служит связующим звеном между различными уровнями бытия: с одной стороны, он связан с вещным миром, с другой — «является в определенном смысле репликой внешнего мира, уменьшенной до размеров человека»[17]. Как отмечает другой исследователь, перемены в устройстве дома нередко меняют восприятие человеком мироздания и самого себя, при этом само наличие дома помогает ему оставаться собой и оберегать свою идентиность. Тем самым в представлении историков культуры и литературы, архетип «Дом» может быть проинтерпретирован как «некое миромоделирующее ядро, организующее начало, „точка сборки“», где «сходятся существенные показатели самоощущения человека в мире»[18].

Дом задавал понятие границ между внутренним пространством (своим, привычным, понятным) и внешним, чуждым обжитому домашнему миру. Закрытое пространство жилища, которое оберегало человека от опасностей природного мира, давало ему ощущение «безопасности, определенности, организованности»[19] бытия, защиты от хаоса внешней среды. Вот почему в представлениях восточных славян жилое пространство издавна осмыслялось как женское (для него характерны атрибуты: печь, постель, тепло и др.), в отличие от неосвоенного и потому опасного пространства природы, где «главную роль играл мужчина — охотник, землепроходец, завоеватель»[20]. Дом же был местом женщины, поэтому он нередко «сравнивался с матерью, которая кормит и охраняет дитя, а также с материнским чревом, с наседкой, защищающей цыплят»[21].

В то же время в характеристиках Дома постоянно подчеркивались такие его признаки, как прочность, неподвижность, но при этом тепло и одушевленность. В представлении восточных славян, в частности руссого этноса, дом должен быть крепким и прочным, рассчитанным на жизнь не одного поколения[22].

В этой связи значимо и то, что дом был «пронизан магически-заклинательной символикой», с помощью которой живущая в нем семья стремилась обеспечить себе безопасность, здоровье и благополучие[23]. Таким образом дом в сознании древних людей соединял небо и землю, этот мир и потусторонний.

Дом был связан с самыми главными сторонами человеческого существования. В его стенах «протекала повседневная жизнь крестьянской семьи, в нем осуществлялись процессы социализации, усвоения и сохранения традиций», что укрепляло связь поколений[24]. Поэтому в символическом смысле дом воплощал главные смыслы человеческого бытия, так как, с одной стороны, он принадлежал человеку, олицетворяя его повседневный, в том числе вещный мир, с другой, своей внутренней организацией служил пространством, обеспечивавшим «символическую связь человека с Космосом»[25].

Отмеченные выше характеристики позволяют сделать вывод, что в славянской культуре Дом несет в себе сакральную информацию, которая зашифрована в самом его строении и в его отдельных элементах. Тем самым образ дома формирует сознание человека, который осмысливает свое положение в мире и регулирует поведение через оппозицию Дом — Антидом. Кроме того, дом воспринимается им как своего рода модель Вселенной, которая формирует человеческий взгляд на мир как на целостное единство[26].

Образ дома в отечественной литературной традиции

В русской культуре статус Дома всегда был чрезвычайно высок и также выступал в качестве одного из основных средств объяснения мира и человека. В литературе Древней Руси архетип «Дом» восходит к «образу божественного домостроительства, в котором тварь причащается Творцу и Творец устраивает в земной природе „дома Божьи”“[27]. Поэтому в произведениях этого периода „границы семейного Дома расширяются, включая кроме земного пространства еще и духовное“, тем самым пространство Дома и семьи воспринималось как сакральное место, где соединяется земное и небесное[28]. В противовес этому в литературе XVII, переходном, веке, Дом предстает в неразрывной связи с темой пути, уводящего от него[29]. В результате в этот период появляются произведения, написанные по мотивам притчи о блудном сыне („Повесть о Горе Злочастии“, „Повесть о Савве Грудцыне“), где странствие и свобода противопоставляены Дому. Однако уход героя из-под отчего крова воспринимается авторами указанных художественных текстов как источник всех его несчастий и страданий. Преодолеть их персонаж может, лишь вернувшись в покинутый Дом и восстановив родственные связи, которые освящены духовно и благодаря этому способны соединить земное с небесным в жизни человека[30].

Мотив обретения и сохранения духовного Дома через обретение и сохранение семьи позднее найдет отражение в творчестве А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, и других художников слова XIX века). Например, Грибоедов в комедии «Горе от ума» проводит последовательную аналогию между домом Фамусова и устройством государства в целом[31]. В фамусовском доме временное, частное и эгоистическое стремится выйти на первый план по отношению к Вечному. В представлении же Грибоедова Дом не ограничен лишь семейным миром, частное пространство «мыслится причастным Отечеству», за которое «на смерть идут»[32]. Однако в «Горе от ума» общенациональные, государственные интересы уступают место частным, семейным, что служит для автора свидетельством существенного искажения в современном ему процессе общественно-политическом «домостроительства»[33]. Понятие Дома не развенчивается Грибоедовым, он лишь указывает на отклонение от идеала в устройстве дома Фамусова.

Пушкин в «Евгении Онегине» показал различные варианты претворения идеи Дома в жизнь, которые в схематизированном и упрощенном виде сводятся к выбору из двух возможностей: с одной стороны, дом может стать тем местом, где духовное подменяется неодушевленной природой, а привычные ритуалы повседневного существования «сведены к соблюдению внешней традиции»[34]. С другой стороны, с образом Татьяны и ее няни связано то понимание дома, которое было характерно для древнерусской книжности — как места, где соединяются временное и вечное, и божественное реализуется в сегодняшней и ежеминутной жизни. В то же время с образом Татьяны связаны семантика осени и белого цвета, а также «устроения», стремления к гармонии «дома» души, к «духовному и семейному домостроительству» (Татьяна (греч.) — устрояющая)[35].

Если в древнерусской литературе семейный Дом объединяет как земное начало, так и духовное, небесное («Сопряжение дольнего и горнего — необходимое условие для устроения Домов»[36]), то в литературе эпохи романтизма, с характерным для него ощущением «двоемирия», с понятием Дома начинают ассоциироваться исключительно такие характеристики, как земное, временное, частное и, следовательно, ограничивающее, косное, отсталое, то есть все, что мешает прогрессу: «материя, тело ощущают свою божественную природу и одновременно — глубочайший разлад, характерный для сознания человека „петербургского периода“. Далеко не случайна обмолвка Чацкого о себе: „Ум с сердцем не в ладу“. Этот разлад ума и сердца, повседневности и духовной жизни, человека и уклада становятся знаком времени и проявляются в мотиве „петербургского безумия”“[37]. Подобное восприятие дома пройдет через весь XIX век. К примеру, в романе Ф. М. Достоевского „Бесы“ повествует о людях, чьи души порабощены дьявольским разрушительным началом. Представители радикальной интеллигенции стремятся разрушить все основы современного им общественного устройства, прежде всего дом и семью. Их бездомье имеет метафизический характер: они оторвались от своего народа, от других людей, потеряли возможность уважать личность другого человека, что привело их к безверию, стремлению обрести власть над обезличенным обществом, или уничтожению самих себя[38]. Показательно, что позднее, в условиях становления новой советской действительности, в 1920-е, творцы которой считали себя в определенной степени наследниками революционеров 1860–70 годов, мотив Дома в литературе оказывается потеснен именно мотивом Бездомья; на первый план выходит сюжет разрушения традиционного Дома[39].

Анализируя особенности социалистической идеологии, современный исследователь отмечает, что, согласно ее требованиям, «новый» человек должен был вытеснить из сознания все косное, биологическое, призывающее жить уединенной домашней жизнью и посвятить себя служению родине, строительству коммунизма[40]. Поэтому характерный для христианской культуры конфликт плотского и духовного в 1920-е сменился конфликтом биологического и идеологического[41]. Право войти в новый мир, приобщиться к прекрасному будущему, теперь могло быть завоевано лишь путем отказа от собственного дома — как символа всего косного, плотского, материального. Однако данная идеологема критически переосмыслялась в произведениях Е. И. Замятина («Мы») и А. Платонова («Котлован», «Чевенгур»), показавших, что проекты общегосударственного дома, который должен прийти на смену частному и обеспечить все население счастьем, не могут быть реализованы[42].

В ранней советской литературе разрушение традиционного семейного гнезда стало оцениваться положительно. Под воздействием новой идеологии все прежние мировоззренческие установки, в том числе семейно-бытовые ценности, были кардинально переосмыслены, в результате чего мотив уничтожения дома оказывался тесно связан с мотивом созидания[43].

В условиях становления новой советской культуры поколебленным оказалось и значение традиционных материнских функций, прежде ассоциировавшихся с домом: поддержание тепла, уюта, забота о домочадцах. С появлением в литературе образа коммунальной квартиры как Антидома на смену упоминавшемуся архетипическому образу матери пришел противоположный архетип — мачехи. Если родная мать становится надежной защитой для ребенка, то мачеха — постоянный источник насилия, угнетения, притеснения[44]. Связанный с Матерью архетип «дитяти» «символизирует начало пробуждения индивидуального сознания из стихии коллективно-бессознательного»[45]. «Строители нового мира» понимали, что, кардинально изменив условия проживания советских граждан, можно внести необходимые коррективы в их глубинные жизненные установки и стереотипы поведения.

Процесс разрушения прежнего быта и создания нового не мог совершиться одномоментно и растянулся на долгое время. Дом всегда «активно содействовал формированию представлений об эталонных связях в системе мир — человек»[46], поэтому вторжение хаоса и разрухи в жизнь дома напрямую отражается на особенностях характера и поведения его обитателей, а это, в свою очередь, оказывает влияние на нравственное состояние всего общества, что отметил еще Ф. М. Достоевский. В «Братьях Карамазовых» члены семьи, проживающие под одной крышей, выступают «моделью общества в целом <…>, а отчасти и мира в целом»[47]. Царящие между отцом и сыновьями непонимание и ненависть отражают распад духовных связей между людьми в современном писателю социуме, поскольку в семье, в домашнем коллективе человек приобретает те качества, глубинные внутренние убеждения, которые затем осознанно или нет транслирует в «большой мир». Достоевский был убежден, что в большинстве случаев «сами люди — источник социального хаоса»[48]: его герои, «подпольные» люди, непонятые окружением, никем не любимые и отчужденные от мира, привносят эти отчужденность и непонимание в любые межличностные отношения[49].

Философ И. А. Ильин в книге «Путь духовного обновления» также размышлял о том, как особенности жизни семьи влияют на формирование отдельной личности и, следовательно, на особенности общественных отношений в тех коллективах, в которые личность вступает. Именно в семье ребенок впервые может почувствовать значение слова «мы», учится доверять миру и любить его, честно и бескорыстно делиться результатами своего труда, отмечал мыслитель. Однако такое «ответственнейшее искусство» на земле — воспитание детей — почти всегда недооценивается, был убежден он. Ильин с сожалением констатировал, что родители нередко наносят детям душевные раны, иногда не замечая того, но не могут передать необходимый тем духовный опыт, который является «целительным источником» для всех страданий души. В результате между родителями и детьми неумолимо растет отчуждение, что в конечном итоге приводит к распаду семьи и домашнего очага. Сохранить же их, верил Ильин, способна только вера и следование духовным традициям, местом сохранения которых является традиционный дом.

Тем не менее, как упоминалось, в 1920–1930-е гг. он сознательно подвергался разрушению со стороны новой власти, поскольку ей было необходимо уничтожить любые напоминания о прежних формах социально-экономических отношений, о том, как жили предшествующие поколения. В отличие от коммунальной квартиры, традиционный дом несет память рода — это место, где рождались, жили и умирали предки дом «спускается с неба или же его приносит культурный герой, тем самым учреждая социальную структуру и нормы права, религии, семейных отношений»[50]. Дом соотносится и с социальной организацией: каждому члену семьи в нем отводился особый участок пространства в зависимости от прав и обязанностей, характерных для того или иного возраста, пола, семейного статуса. Таким образом дом выступал как проекция общества и взаимоотношений разных слоев внутри него.

Образ коммунальной квартиры, сложившийся в литературе 1920-х, не соответствует устоявшимся в сознании большинства людей традиционным признакам подлинного дома, к которым относятся такие: «большой, объемный, прочный, неподвижный (т. е. имеющий постоянное фиксированное место), принадлежащий человеку»[51]. И далее: «дом представляет собой самостоятельное замкнутое пространство, отграниченное от внешнего мира»[52].

Укрытие от внешнего мира — одна из ключевых функций подлинного дома. Как отмечалось, пространству «дома» традиционно противопоставлялся природный «хаос», в том числе выражающийся в образе «леса», «сферы хтонических ужасов»[53]. Но в рамках новой культуры «внешнее по отношению к дому пространство», напротив, «получило положительную семантическую окраску»[54]. Большие площади, открытые пространства, места скопления народа, ранее противопоставленные пространству дома, в 1920-е становятся его значимой частью. Булгаков и Зощенко по-разному переосмысливают эту трансформацию. Булгаков находит в пространстве коммунальной квартиры знаки, символизирующие проникновение в нее темных потусторонних сил. Зощенко же старается преодолеть внутреннюю дистанцию с обитателем коммунальной квартиры, перестать видеть в нем исключительно враждебно настроенную силу и стремится «вступиться за него»[55].

В связи с разрушением старого быта, в литературе эпохи 1920–1930 годов важное место заняли миф о творении и его обратная сторона — эсхатологический миф. Традиционно космогонический миф сообщает об установлении всеобщего порядка и гармонии, а эсхатологический миф — о «победе хаоса (через потоп, пожар и т. п. в конце мира или конце космической эпохи)»[56]. Оба мифа по-разному преломляются в произведениях Зощенко и Булгакова о коммунальной квартире 1920-х.

Коммунальная квартира как микромодель нового мира

Задолго до появления коммунальных квартир в дореволюционной России существовали условия, когда посторонние люди были вынуждены жить в едином пространстве: в ночлежных домах или «углах», снимая их у домовладельцев. Можно вспомнить, что герой «Бедных людей» Достоевского Макар Девушкин жил в комнатке, выгороженной из кухни, каморка Раскольникова ассоциировалась в его сознании с гробом, а семейство Мармеладовых было вынуждено ютиться в проходной комнате. Таким образом, подобия коммуналок существовали издавна. Тем самым послереволюционное «уплотнение» не породило коммунальные квартиры как таковые, но, по сути, перераспределило этот тип заселения с окраин и предместий в центральные районы городов[57].

Но как не раз было отмечено, после событий революции 1917 года и Гражданской войны начал формироваться новый уклад жизни, в котором активно участвовало государство. Поэтому «коммунальная квартира „стала не только воплощением жилищной стратегии власти, но и зеркалом, которое отражало все политические и социокультурные изменения, происходящие в стране“[58] — в том числе перемены в классовом составе нового общества, положении женщины, усвоении широкими массами новой идеологии, которая обусловила изменения их картины мира.

Главное требование морали новой эпохи — стать достойным членом коллектива, поэтому «создание нового быта как важнейшей составляющей культурной революции связывалось в первую очередь с отвержением буржуазного индивидуализма и осознанием себя частью коллектива»[59]. Вот почему идеологи советской власти отрицательно относились к традиционной семье, где роли распределены неравным образом. Предполагалось, что в условиях нового быта женщина наконец освободится от многих домашних обязанностей, обретет экономическую и социальную самостоятельность, а часть ее прежних обязанностей возьмет на себя государство, в том числе уборку, готовку, уход за детьми и их воспитание. «Воспитание детей — дело государства»[60], — утверждала российская революционерка и общественная деятельница А. М. Коллонтай, занимавшая в первом советском правительстве должность наркома государственного призрения, и приходила к заключению, что «если и обучение, и воспитание, если и большая часть материальных забот будет снята с родителей», то исчезнет необходимость в институте семьи[61]. Во многих ее работах красной нитью проходит мысль о необходимости пересмотреть требования закосневшей, по ее мнению, морали, ведь «многие из тех обычаев, какие бы нас удивили и какие бы мы назвали безнравственными, у других племен и народов считаются законом»[62]. Однако представляется, что столь массированное вторжение государства в частную жизнь людей и их личное пространство в действительности способствовало укреплению основ тоталитарного государства, так как человек оказался лишен важнейшей психологической опоры — права на приватность, которое, «дает чувство безопасности, свободы и самоуважения»[63].

Однако существует и другая точка зрения, носители которой полагают, будто мнение, что «советский человек являлся лишь страдательной величиной большой политики, в реальности является не более чем мифом», который отчасти порожден его собственными руками[64]. В действительности русский человек всегда умел творчески приспособиться к условиям новой жизни, найти в ней выгодные стороны и обратить присущие ей недостатки в достоинства. Доказательство этому исследователи находят, например, в том, что в годы войны именно общая кухня советской коммуналки стала местом «взаимопомощи и моральной поддержки»[65].

Тем не менее коммунальное жилье служило одним из мощных рычагов социального контроля. Вот почему пространство коммунальной квартиры становится в буквальном смысле «прозрачным» и «подконтрольным»: адепты коллективистской идеологии считали, что «личное, огороженное пространство» становится является «источником пороков», поэтому все «ограды, стены необходимо уничтожить, лишить жилище укромности»[66]. В результате в пространстве коммунальной квартиры на первый план выходят «ранее табуированные локусы проживания: кухня, коридор, ванная комната, отхожее место»[67]. Пространство, ранее бывшее личным, интимным, закрытым — теперь выходит на всеобщее обозрение. Коммунальная квартира, таким образом, становится перевертенем дома, объединяя жильцов в «низких» местах»[68].

Нельзя забывать и о том, что заселение в коммунальные квартиры происходило по распределению государства, поэтому соседями в принудительном порядке становились люди, которые относились к разным общественным слоям, имели разный уровень образования и культуры, неодинаковые представления о бытовых и поведенческих нормах. Так реализовывался провозглашенный революцией принцип социальной справедливости, который был призван перевернуть иерархию дореволюционного социума. В результате подобной государственной политики «уплотнения» представители прежде более низких социальных слоев получали возможность вселиться в дома и квартиры, принадлежавшие некогда представителям более высокого, «эксплуататорского», в терминологии партийных лидеров, класса. В результате такого вынужденного сосуществования между жильцами неизбежно возниками ссоры и столкновения, поэтому государству пришлось взять на себя функцию регулятора в жилищной сфере и по этой причине. Управление жизнью коммунальных квартир осуществлялось властями посредством регламентирующих актов и агентов своего влияния — управдомов, ответственных квартиросъемщиков, <…> ЖЭКа»[69]. Однако взаимодействие жильцов коммунальных квартир с контролирующими лицами и органами также нередко оборачивалось конфликтами, которые, в свою очередь, тоже служили источником сатирического осмеяния в произведениях многих советских писателей, в том числе Зощенко и Булгакова.

Оба писателя скрупулезно фиксировали в своих произведениях характерные для обитателей коммуналок привычки и манеру поведения, что давало им возможность продемонстрировать читателю, как в новых бытовых условиях неизбежно разрушаются прежние культурные ценности и возникают новые утверждаются иные, чем прежде, этические нормы, и выразить собственное отношение к происходящим в социуме переменам.

И хотя оба отмечали существенное расхождение между пропагандируемым советской властью образом идеального строителя коммунизма и окружавшими их современниками, его причины, как отмечалось, объясняли по-разному.

По мнению современного исследователя, жильцы коммуналок зачастую отказывались от следования высоким моральным принципам не в силу заведомой испорченности, а по причине невозможности сохранения верности нравственным идеалам в условиях бытовой неустроенности. В ситуации, когда жизненные обстоятельства не позволяют ему придерживаться более строгих правил поведения, человек вынужден или признать необходимость более лояльного отношения к «нравственному императиву», или постоянно испытывать вину за преступание нравственных норм[70]. Вот почему, думается, Зощенко стремился в своих рассказах показать, что «для многих обитателей коммуналки, как персонажей литературных произведений, так и героев реальных событий, мораль становится обременительной и необязательной»[71]. Следование традиционным моральным устоям «намного усложнило бы их жизнь, показав многое в постыдном ракурсе, который унижает человеческое достоинство»[72]. Подобное положение жильцов осложнялось пониманием, что изменить сложившиеся жизненные обстоятельства в данный момент времени им не под силу, и это осознание послужило бы источником душевных мук и страданий, которых человек инстинктивно стремится избежать. Поэтому Зощенко высмеивает нелепицы коммунального существования, но ни в коем случае не подчиненного ему человека.

Булгаков же был убежден, что обитатели коммуналок абсолютно лишены каких бы то ни было представлений о морали и нравственности, поэтому образы «аннушек» и «шариковых» заполняют страницы его рассказов и фельетонов. Художник полагал, что «массовый человек», «Грядущий хам», целенаправленно уничтожает всю предшествующую культуру, так как в основе его природы лежит ничем не объяснимая агрессивность[73]. Вот почему в своей прозе писатель акцентирует читательское внимание на негативных сторонах личности своих персонажей, их душевных и телесных пороках.

После М. А. Зощенко и М. А. Булгакова. Образ коммунальной квартиры в более поздних произведениях других русских писателей

Затронутая в произведениях М. А. Булгакова и М. М. Зощенко о коммунальной квартире 1920 годов проблематика, несомненно, получила продолжение в отечественной литературе ХХ — начала XXI столетия. Например, разрабатывавшийся Булгаковым мотив столкновения двух полярных сознаний: старорежимного интеллигента и «человека массы», возникает в повести Е. Н. Верейской «Три девочки» (1948). Несмотря на схожесть судеб и характеров персонажей-интеллигентов, цвета, в которые окрашиваются события, иные, поскольку в повести «Три девочки» мир преподносится сквозь призму видения ребенка. Действие в тексте Верейской разворачивается в годы Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда, таким образом, и в отношении хронотопа обнаруживается общность с текстами Булгакова, повествующими о полуголодном существовании в плохо отапливаемых коммунальных квартирах 1920-х гг. Но в повести детское радостное восприятие мира помогает жильцам обрести гармонию и взаимопонимание, в отличие от произведений Булгакова, где мир и счастье кажутся недостижимыми. Можно предположить, что различия в развитии сходных сюжетов связаны с тем обстоятельством, что книга Верейской написана в первые годы после войны. Великая Отечественная война была серьезным испытанием для советского народа, но в то же время она кардинальным образом изменила мировосприятие многих поэтов и писателей. Годы войны сподвигли поэтов к тому, чтобы ценить реальную земную жизнь во всем ее несовершенстве, подвижности, изменчивости. Поэтам военного поколения свойственно «стремление не отрываться от земли, от всего, что далось нелегким опытом жизни и судьбы, так рано ставшей сопричастной судьбе народа в пору тягчайших военных испытаний. <…> Отсюда такая жадность к земной жизни во всем многообразии ее проявлений, обнаруживающаяся и в непосредственных, прямых поэтических высказываниях. <…> „Силу тяготения земли / Первыми открыли пехотинцы“, — обобщал Слуцкий»[74]. Война стала мощным импульсом, привнесшим в жизнь ощущение свободы и общности человека со своим народом,.

Так, например, по сообщению Н. М. Солнцевой, Б. Л. Пастернак, «воспринимавший послереволюционную действительность как мертвый период <…> почувствовал в России военной живую жизнь, в которой проявилось и бессмертное начало, и общность личностей»[75]. Именно в 1945 году автор приступил к созданию романа «Доктор Живаго», где «выразил христианское понимание значения человека в истории», запечатлел свою мысль о том, что «в царстве Божием нет народов, оно населено личностями».

Для Верейской в «Трех девочках» (1948) и для Пастернака в «Докторе Живаго» (1945-1955) важно внимание к личности человека, его душе. Отец главной героини книги Верейской вырос в детском доме, директор которого во время прощания завещал воспитанникам, чтобы те всем своим образом жизни поддерживали в окружающих внутреннее душевное тепло и радость. Позднее именно эти качества души, которые отец передал своим детям, позволили растопить сердце разочаровавшегося в жизни и людях пожилого интеллигентного доктора.

Е. Н. Верейская родилась в интеллигентной семье историка Н. И. Киреева, который в годы революции 1905–1907 годов вошел в партию кадетов, был членом Первой Государственной думы, выступал за создание новой России, «которую точно так же должны будем любить, но Россию, которая будет существовать не сама для себя и не для охраны каких-либо исторических традиций — для своих граждан»[76]. Вероятно, мировоззрение Н. И. Киреева передалось его дочери, в замужестве Е. Н. Верейской (1886–1966), которая на момент революции 1905 г. была уже взрослой девушкой и имела возможность прислушиваться к политическим выступлениям отца. Если в контексте произведений Булгакова действия «человека массы» оцениваются негативно в связи с тем обстоятельством, что он всем своим восприятием жизни нарушает «исторические традиции», которым было принято следовать в культурном обществе XIX в., то для Верейской данный аспект противостояния «кабинетного ученого» и «человека массы» не играет существенной роли. В понимании писательницы более значимым оказывается внимание к конкретному человеку, что в значительной мере соотносится с «коммунальным текстом» Зощенко.

Развитие булгаковских мотивов можно обнаружить, на наш взгляд, и в наследии И. В. Головкиной (Римской-Корсаковой), внучки композитора Н.А. Римского-Корсакова, которая в романе «Лебединая песнь» (1962) также рассматривает ситуацию столкновения на пространстве коммунальной квартиры и, шире, в условиях советской действительности, представителей двух миров: пролетариата и бывшего дворянства. Не прибегая к ретуши и лакировке, Головкина честно показывает презрение бывших дворян к советскому человеку, нежелание понять и принять новую реальность, а также повествует о тех жизненных коллизиях и бытовых трудностях, с которыми сталкиваются интеллигенты в период правления И. В. Сталина. Таким образом, Римской-Корсаковой оказывается ближе взгляд на коммунальный быт, присущий Булгакову, а не Зощенко. Из ее романа можно сделать вывод, что травма утраты личного пространства, спровоцированная жилищным экспериментом советской власти, оказывается столь велика, что подспудно существует вплоть до времени написания книги, начала 1960-х гг., и вероятно, сохраняется и в более позднее время. Это дает право предположить, что, несмотря на декларируемое равенство и братство, пропасть, расколовшая общество на противостоящие лагеря, лишь увеличивалась. Отношения, сложившиеся между жильцами коммунальной квартиры, стали микромоделью процессов, разворачивающихся в стране в целом. В романе Верейской, созданном в годы «Оттепели», изображены два враждующих лагеря, между которыми понимание так и не наступило. Нетрудно предположить, что это стало одной из причин, которые в перспективе привели Советское государство к крушению.

Жизнь интеллигентов в коммунальной квартире описывает И. А. Бродский в широко известном автобиографическом эссе «Полторы комнаты» (1985). Эссе создано в эмиграции и повествует о жизни семьи Бродского в Ленинграде. Текст написан на английском и ориентирован зарубежного читателя, которому Бродский объясняет, что коммуналка выступила квинтэссенцией советской системы: потеря личного пространства стала способом контроля над человеком. Для Бродского, ученика Ахматовой, важно внимание к вещной стороне, он подробно передает обстановку той квартиры, в которой жил, а затем приходит к осмыслению реалий советской действительности. Пространство богатого дореволюционного дома было неприспособленно к коллективной жизни, что неоднократно подчеркивает Бродский, в том числе в самом названии эссе. Неестественная форма проживания, в полутора комнатах, отсылает читателя к вопросу о неестественности всего советского способа существования.

Каждый автор вносит в свой образ коммунальной квартиры те черты, который свойственны ему или его героям. Закономерно, что интонации, в которых описывает коммуналку И. Грекова в повести «Вдовий пароход» (1981) иные, чем в рассказах и фельетонах М. А. Булгакова и М. М. Зощенко 1920-х гг. Фигура женщины, проживающей в коммуналке, привлекает внимание Зощенко и Булгакова, но в их произведениях данный образ, как представляется, схематизирован: это в большинстве случаев полуинфернальные фигуры Аннушки и Матренищи или безликие существа женского пола, отдавшиеся плотскому чувству.

Тем не менее, нельзя не отметить, что Зощенко, по сравнению с Булгаковым, уделяет большее внимание исследованию повседневного существования женщин в коммуналке: их бытовых хлопот, любовных перипетий, рождений внебрачных детей. Интерес к индивидуальной речи персонажа, раскрывающей его характер, фигура интеллигентной жилицы Флеровой, наблюдающей за событиями, происходящими в коммуналке на протяжении многих лет, и вдумчиво рефлексирующей над своими действиями и поступками других, размышления о губительной косности некоторых устоявшихся представлений, о вреде однопланового, узкого восприятия живущих рядом людей, — все это во многом объединят «Вдовий теплоход» с текстами Зощенко. Советский и российский литературовед Т. Ю. Хмельницкая привносит значимый комментарий: «Любопытно, что в психологической по сути прозе Грековой очень своеобразно углублена традиция Зощенко. <…> Но Грекова идет дальше. Она не просто коллекционирует диковинные, неграмотные словоизвержения, вкладывая их в уста своих персонажей. У нее сквозь толщу штампованной безграмотной речи пробивается индивидуальный характер»[77].

В перестроечный период С. В. Лукьяненко создает научно-фантастический рассказ-анекдот «Спираль времени» (1988), главный герой которого отправляется в прошлое, чтобы отомстить своим соседям по коммунальной квартире. Фабула рассказа дублирует сюжетные схемы, разработанные в «коммунальном тексте» Булгакова 1920 годов: соседи притесняли юного изобретателя, который был не в состоянии им противостоять. Спустя долгие годы стареющий ученый, к этому времени уже живущий в дорогой, отлично обустроенной квартире, наконец нашел возможность отомстить за все те случаи, когда его бывшие соседи не выключали за собой свет и иными способами раздражали его. Пожилой ученый отправился в прошлое, чтобы с неописуемым наслаждением насыпать соседям в суп гвоздей и добавить в компот соли. Справившись с задачей, главный герой вернулся в настоящее и, успокоенный, уснул. Можно предположить, что в тексте Лукьяненко в некоторой степени нашли отражение постмодернистские тенденции, о чем говорит ирония по отношению к «коммунальному тексту» советской эпохи.

Сегодня коммунальный быт, воспринимаемый сквозь призму ностальгического чувства, нередко описывается как светлое и горячо любимое время. Поэтому, к примеру, в книге Э. И. Гермера «Лоскутки детства» (2017) с подзаголовком «из жизни частного человека», выпукло нарисована «дворовая правда», правда коммунальных квартир. Автор скрупулезно, без ноты идеологизации, воспроизвел экзотику жизни ушедших лет.

Причиной подобной переоценки коммунальной квартиры заключается, по нашему мнению, в том, что общество начала XXI века стало намного более атомизированным, чем в предыдущие десятилетия, и человек сильнее ощущает свое одиночество. Думается, этот факт не в последнюю очередь объясняет возникновение в широком представлении иллюзии, что в коммунальных квартирах люди жили как одна большая семья, преисполненная чувством душевного тепла, дружбы и любви. Именно такой рисует коммунальную квартиру Т. Ю. Соломатина в книге с характерным названием «Коммуна, студенческий роман», повествующей о счастливой студенческой юности.

[1] См. Новиков С. Г. Проектирование «Нового человека» в Советской России 1920-х годов // Отечественная и зарубежная педагогика. 2019. Т. 1, № 1 (57). С. 167-168.

[2] См. Там же. С. 169-170.

[3] См. Юнчис И.Н. Анализ неудачной попытки реализации (построения) Дома-коммуны в Советском государстве // Евразийский научный журнал. 2016. № 11. С. 341-343.

[4] См. Фетисова Т.А. Н. Лебина. Советский дом-коммуна: границы тела // Вестник культурологии. 2013. № 3 (66). С. 177-181.

[5] Голубков М.М. Русская литература ХХ в.: После раскола. М.: Аспект Пресс, 2001. С. 73-80.

[6] Мандельштам Н.Я. Постановление / Мандельштам Н. Я. Вторая книга // Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. Екатеринбург: Гонзо, 2014. [Режим доступа]: http://mandelshtam.lit-info.ru/mandelshtam/vospominaniya/mandelshtam-vtoraya-kniga/postanovlenie.htm (дата обращения: 24.03.2020).

[7] Щербакова П.О. Локус коммунальной квартиры в рассказах М. Зощенко // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2014. № 3. С. 93.

[8] См. Пушкарева Л.С. Проблема изображения быта в русской реалистической прозе 1910-х годов. Проблема изображения быта в русской реалистической прозе 1910-х годов: диссертация… кандидата филологических наук: 10.01.01. Л., 1984. С. 12.

[9] Михайлова М.В., Малыхина Э.М. «…красота в борще или мыльной пене?» (Изображение быта русской эмиграции в цикле Н. Н. Берберовой «Рассказы не о любви» // Судьбы курсив — курсив литературы: Междунар. сб-к научн. трудов: К юбилею профессора Нэлли Михайловны Щедриной. М.: МГОУ, 2014. С. 205–213.

[10] Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов): в 2 кн. / В. А. Келдыш (отв. ред.). М.: ИМЛИ РАН:, Наследие, 2001. Кн. 1. С. 262.

[11] См. Давыдова Т.Т. Русский неореализм. Идеология, поэтика, творческая эволюция (Е. Замятин, И. Шмелев, М. Пришвин, А. Платонов, М. Булгаков и др.): учебное пособие: для студентов вузов, обучающихся по специальности. М.: Флинта, 2006. С. 27-30.

[12] См.: Кувшинов Ф.В. К анализу мотива «квартирный вопрос» в русской литературе 1920 — 1930-х гг. // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2015. № 8 (50). Ч. 1. С. 105.

[13] Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, 1983. 191 с.

[14] Цивьян Т.В. Дом в фольклорной модели мира // Труды по знаковым системам. Вып. 10. Тарту, 1978. С. 65-85.

[15] Петрова М. Образ дома в фольклоре и мифе // Серия «Symposium», Эстетика сегодня: состояние, перспективы. Выпуск 1 / Материалы научной конференции. 20–21 октября 1999 г. Тезисы докладов и выступлений. СПб: Санкт-Петербургское философское общество, 1999. C. 59-61.

[16] Шутова Е.В. Бытие архетипов «Дом» и «Бездомье» в русской литературе // Вестник Курганского государственного университета. 2010. № 9. С. 77-82.

[17] Цивьян Т.В. Дом в фольклорной модели мира. С. 65.

[18] Шутова Е.В. Бытие архетипов «Дом» и «Бездомье» в русской литературе. С. 77.

[19] Андреева П.А. Сакральная женская сущность в славянской культуре дома // Аналитика культурологии. 2008. № 1 (10). С. 129.

[20] Там же. С. 129.

[21] Там же. С. 129.

[22] Там же. С. 129.

[23] См. Белякова Г.С. Славянская Мифология: Кн. для учащихся. М.: Просвещение, 1995. С. 172.

[24] Пермиловская А.Б. Семантика крестьянского дома в культуре Русского Севера: XIX — нач. XX вв. Автореф. дис. … канд. культурологии. СПб., 2004. С. 3–4.

[25] Там же. С. 4.

[26] См. Рымарович С. Н. Дом-ойкос, государство-полис и мир-космос: смысловая иерархия бытия в античной культуре // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. 2012. № 12 (116). С. 340–341.

[27] Шутова Е.В. Бытие архетипов «Дом» и «Бездомье» в русской литературе. С. 77.

[28] Там же. С. 77.

[29]Радомская Т.И. Феномен Дома и поэтика его воплощения в русской литературе первой трети XIX в. (А.С. Грибоедов, А. С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов). Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2007. С. 12.

[30] Там же. С. 13.

[31] Там же. С. 15.

[32] Там же. С. 19.

[33] Там же. С. 15.

[34] Там же. С. 24.

[35] Радомская Т.И. Феномен Дома и поэтика его воплощения в русской литературе первой трети XIX в. (А.С. Грибоедов, А. С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов). Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2007. С. 26.

[36] Она же. Образ Дома в художественном восприятии Лермонтова: феномен «Срединности» и диалектика земного и небесного // Вестник КГУ. 2006. № 3. С. 99.

[37] Там же. С. 102.

[38] Шутова Е.В. Бытие архетипов «Дом» и «Бездомье» в русской литературе // Вестник Курганского государственного университета. 2010. № 19. С. 80.

[39] Там же. С. 81.

[40] Разувалова А.И. Образ Дома в русской прозе 1920-х годов. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. Омск, 2004. [Режим доступа]: https://www.dissercat.com/content/obraz-doma-v-russkoi-proze-1920-kh-godov (дата обращения: 01.10.2020).

[41] Там же.

[42] См.: Азарова Н. Образ Дома в повести Андрея Платонова «Котлован» и романе Евгения Замятина «Мы» // Вестник Волжского университета им. В. Н. Татищева. 2009. № 3. С. 198–203.

[43] Разувалова А.И. Образ Дома в русской прозе 1920-х годов. [Режим доступа]: https://www.dissercat.com/content/obraz-doma-v-russkoi-proze-1920-kh-godov (дата обращения: 01.10.2020).

[44] Синькова Н.А. Основные архетипы русской культуры и литературы // Научно-методический электронный журнал «Концепт». Т. 39. 2016. С. 2126–2130. [Режим доступа]: http://e-koncept.ru/2017/970752.htm (дата обращения: 01.11.2020).

[45] Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.: РГГУ, 1994. С. 4.

[46] Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, 1983. С. 12.

[47] Там же. С. 121.

[48] Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. С. 100.

[49] Шутова Е.В. Бытие архетипов «Дом» и «Бездомье» в русской литературе. С. 79–80.

[50] Петрова М. Образ дома в фольклоре и мифе // Серия «Symposium», Эстетика сегодня: состояние, перспективы. Выпуск 1 / Материалы научной конференции. 20–21 октября 1999 г. Тезисы докладов и выступлений. СПб: Санкт-Петербургское философское общество, 1999. C. 60.

[51] Цивьян Т.В. Дом в фольклорной модели мира. С. 66.

[52] Там же. С. 67.

[53] Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. С. 79.

[54] Разувалова А.И. Образ дома в русской прозе 1920-х годов. С. 10.

[55] Голубков М.М. Русская литература ХХ в.: После раскола. С. 110.

[56] Там же. С. 13.

[57] См.: Корякина А. Коммунальные квартиры в Москве и Петрограде (Ленинграде) в литературе Михаила Булгакова, Иосифа Бродского, Анны Ахматовой. // Декоративное искусство и предметно-пространственная среда. Вестник МГХПА. 2019. № 3 (Часть 2). С. 167.

[58] Вербина О.В. Повседневное пространство коммуналки: стратегии и практики проживания // Наука. Искусство. Культура. 2015. № 3 (7). С. 191.

[59] Черных А.И. Жилищный передел. Политика 20-х годов в сфере жилья // Социологические исследования. 1995. № 10. С. 76.

[60] Коллонтай А.М. Семья и коммунистическое государство. М.; Пг.: Коммунист, 1918. С. 15.

[61] Там же. С. 19.

[62] Там же. С. 5.

[63] Чеснокова Л.В. Опыты депривации в российской культуре // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. 2019. № 1. С. 47.

[64] См.: Хлынина Т.П. Жизнь в эпоху перемен, или о том, как в 1920–1940-е гг. в Советской России решался жилищный вопрос // Современные проблемы сервиса и туризма,. 2013. № 3. С. 60.

[65] Там же. С. 64.

[66] Кувшинов Ф.В. Гибель «Дома» в русской литературе 1920–1930-х гг. // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2016. № 1-1 (55). С. 33.

[67] Он же. «Низкие» топосы коммунальной квартиры в русской прозе 1920-–1930-х гг. // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2016. № 1. С. 31.

[68] Там же. С. 31.

[69] Воробьева М.В. Коммунальная квартира в советских кинофильмах и анекдотах: попытка объемного портрета // Лабиринт. 2015. № 2. С. 20.

[70] Вербина О.В. Повседневное пространство коммуналки: стратегии и практики проживания. С. 192.

[71] Там же. С. 192.

[72] Там же. С. 192.

[73] См. Голубков М.М. У истоков: концепция революции в литературе 1920-х годов. А. Блок, М. Булгаков, В. Маяковский. Литература в школе. 2018. № 2. С. 6-13.

[74] Зайцев В.А. Лекции по истории русской поэзии XX века (1940–2000). М.: Изд-во Моск. ун-та, 2009. С. 113.

[75] История русской литературы XX века (20–90–е годы). Основные имена / под ред. С. И. Кормилова. М.: Высшая школа, 1998. [Режим доступа]: https://royallib.com/book/kormilov_s/istoriya_russkoy_literaturi_XX_veka_2090e_godi_osnovnie_imena.html. (дата обращения: 12.05.2021).

[76] Сборник речей депутатов Государственной Думы I и II созыва. Кн.1. СПб., 1908. С. 63-65.

[77] Хмельницкая Т.Ю. Мера человечности // Нева. 1982. № 2. [Режим доступа]: https://md-eksperiment.org/post/20191225-mera-chelovechnosti (дата обращения: 12.05.2021).