MANIFESTARIUM: 0.000.00.000/005: А. И Б. Стругацкие. Улитка на склоне. Глава 11. Кандид.

[курсив-PROX]

Глава ‎одиннадцатая.‏ ‎Кандид.

Он ‎проснулся, ‎открыл ‎глаза ‎и‏ ‎уставился ‎в‏ ‎низкий,‏ ‎покрытый ‎известковыми ‎натеками‏ ‎потолок. ‎По‏ ‎потолку ‎опять ‎шли ‎муравьи.‏ ‎Справа‏ ‎налево ‎нагруженные,‏ ‎слева ‎направо‏ ‎порожняком. ‎Месяц ‎назад ‎было ‎наоборот,‏ ‎месяц‏ ‎назад ‎была‏ ‎Нава. ‎А‏ ‎больше ‎ничего ‎не ‎изменилось. ‎Послезавтра‏ ‎мы‏ ‎уходим,‏ ‎подумал ‎он.

За‏ ‎столом ‎сидел‏ ‎старец ‎и‏ ‎смотрел‏ ‎на ‎него,‏ ‎ковыряя ‎в ‎ухе. ‎Старец ‎окончательно‏ ‎отощал, ‎глаза‏ ‎у‏ ‎него ‎ввалились, ‎зубов‏ ‎во ‎рту‏ ‎совсем ‎не ‎осталось. ‎Наверное,‏ ‎он‏ ‎скоро ‎умрет,‏ ‎старец ‎этот.

— Что‏ ‎же ‎это ‎ты, ‎Молчун, ‎—‏ ‎плаксиво‏ ‎сказал ‎старец,‏ ‎— ‎совсем‏ ‎у ‎тебя ‎нечего ‎есть. ‎Как‏ ‎у‏ ‎тебя‏ ‎Наву ‎отняли,‏ ‎так ‎у‏ ‎тебя ‎и‏ ‎еды‏ ‎в ‎доме‏ ‎больше ‎не ‎бывает. ‎Ни ‎утром‏ ‎не ‎бывает,‏ ‎ни‏ ‎в ‎обед, ‎говорил‏ ‎же ‎я‏ ‎тебе: ‎не ‎ходи, ‎нельзя.‏ ‎Зачем‏ ‎ушел? ‎Колченога‏ ‎наслушался ‎и‏ ‎ушел, ‎а ‎разве ‎Колченог ‎понимает,‏ ‎что‏ ‎можно, ‎а‏ ‎что ‎нельзя?‏ ‎И ‎Колченог ‎этого ‎не ‎понимает,‏ ‎и‏ ‎отец‏ ‎Колченога ‎такой‏ ‎же ‎был‏ ‎непонятливый, ‎и‏ ‎дед‏ ‎его ‎такой‏ ‎же, ‎и ‎весь ‎их ‎Колченогов‏ ‎род ‎такой‏ ‎был,‏ ‎вот ‎они ‎все‏ ‎и ‎померли,‏ ‎и ‎Колченог ‎обязательно ‎помрет,‏ ‎никуда‏ ‎не ‎денется...‏ ‎А ‎может‏ ‎быть, ‎у ‎тебя, ‎Молчун, ‎есть‏ ‎какая-нибудь‏ ‎еда, ‎может‏ ‎быть, ‎ты‏ ‎ее ‎спрятал, ‎а? ‎Ведь ‎многие‏ ‎прячут...‏ ‎Так‏ ‎если ‎ты‏ ‎спрятал, ‎то‏ ‎доставай ‎скорее,‏ ‎я‏ ‎есть ‎хочу,‏ ‎мне ‎без ‎еды ‎нельзя, ‎я‏ ‎всю ‎жизнь‏ ‎ем,‏ ‎привык ‎уже... ‎А‏ ‎то ‎Навы‏ ‎теперь ‎у ‎тебя ‎нет,‏ ‎Хвоста‏ ‎тоже ‎деревом‏ ‎убило... ‎Вот‏ ‎у ‎кого ‎еды ‎всегда ‎было‏ ‎много‏ ‎— ‎у‏ ‎Хвоста! ‎Я‏ ‎у ‎него ‎горшка ‎по ‎три‏ ‎сразу‏ ‎съедал,‏ ‎хотя ‎она‏ ‎всегда ‎у‏ ‎него ‎была‏ ‎недоброженная,‏ ‎скверная, ‎потому‏ ‎его, ‎наверное, ‎деревом ‎и ‎убило...‏ ‎Говорил ‎я‏ ‎ему:‏ ‎нельзя ‎такую ‎еду‏ ‎есть...

Кандид ‎встал‏ ‎и ‎поискал ‎по ‎дому‏ ‎в‏ ‎потайных ‎местечках,‏ ‎устроенных ‎Навой.‏ ‎Еды ‎действительно ‎не ‎было. ‎Тогда‏ ‎он‏ ‎вышел ‎на‏ ‎улицу, ‎повернул‏ ‎налево ‎и ‎направился ‎к ‎площади,‏ ‎к‏ ‎дому‏ ‎Кулака. ‎Старец‏ ‎плелся ‎следом,‏ ‎хныкал ‎и‏ ‎жаловался.‏ ‎На ‎поле‏ ‎нестройно ‎и ‎скучно ‎покрикивали: ‎«Эй,‏ ‎сей ‎веселей,‏ ‎вправо‏ ‎сей, ‎влево ‎сей...»‏ ‎В ‎лесу‏ ‎откликалось ‎эхо. ‎Каждое ‎утро‏ ‎Кандиду‏ ‎теперь ‎казалось,‏ ‎что ‎лес‏ ‎придвинулся ‎ближе. ‎На ‎самом ‎деле‏ ‎этого‏ ‎не ‎было,‏ ‎а ‎если‏ ‎и ‎было, ‎то ‎вряд ‎ли‏ ‎человеческий‏ ‎глаз‏ ‎мог ‎бы‏ ‎это ‎заметить.‏ ‎И ‎мертвяков‏ ‎в‏ ‎лесу, ‎наверное,‏ ‎не ‎стало ‎больше, ‎чем ‎прежде,‏ ‎а ‎казалось,‏ ‎что‏ ‎больше. ‎Наверное, ‎потому,‏ ‎что ‎теперь‏ ‎Кандид ‎точно ‎знал, ‎кто‏ ‎они‏ ‎такие, ‎и‏ ‎потому, ‎что‏ ‎он ‎их ‎ненавидел. ‎Когда ‎из‏ ‎леса‏ ‎появлялся ‎мертвяк,‏ ‎сразу ‎раздавались‏ ‎крики: ‎«Молчун! ‎Молчун!». ‎И ‎он‏ ‎шел‏ ‎туда‏ ‎и ‎уничтожал‏ ‎мертвяка ‎скальпелем,‏ ‎быстро, ‎надежно,‏ ‎с‏ ‎жестоким ‎наслаждением.‏ ‎Вся ‎деревня ‎сбегалась ‎смотреть ‎на‏ ‎это ‎зрелище‏ ‎и‏ ‎неизменно ‎ахала ‎в‏ ‎один ‎голос‏ ‎и ‎закрывалась ‎руками, ‎когда‏ ‎вдоль‏ ‎окутанного ‎паром‏ ‎туловища ‎распахивался‏ ‎страшный ‎белый ‎шрам. ‎Ребятишки ‎больше‏ ‎не‏ ‎дразнили ‎Молчуна,‏ ‎они ‎теперь‏ ‎боялись ‎его ‎до ‎смерти, ‎разбегались‏ ‎и‏ ‎прятались‏ ‎при ‎его‏ ‎появлении. ‎О‏ ‎скальпеле ‎в‏ ‎домах‏ ‎шептались ‎по‏ ‎вечерам, ‎а ‎из ‎шкур ‎мертвяков‏ ‎по ‎указанию‏ ‎хитроумного‏ ‎старосты ‎стали ‎делать‏ ‎корыта. ‎Хорошие‏ ‎получались ‎корыта, ‎большие ‎и‏ ‎прочные...

Посреди‏ ‎площади ‎стоял‏ ‎торчком ‎по‏ ‎пояс ‎в ‎траве ‎Слухач, ‎окутанный‏ ‎лиловатым‏ ‎облачком, ‎с‏ ‎поднятыми ‎ладонями,‏ ‎со ‎стеклянными ‎глазами ‎и ‎пеной‏ ‎на‏ ‎губах.‏ ‎Вокруг ‎него‏ ‎топтались ‎любопытные‏ ‎детишки, ‎смотрели‏ ‎и‏ ‎слушали, ‎раскрывши‏ ‎рты, ‎— ‎это ‎зрелище ‎им‏ ‎никогда ‎не‏ ‎надоедало.‏ ‎Кандид ‎тоже ‎остановился‏ ‎послушать, ‎и‏ ‎ребятишек ‎как ‎ветром ‎сдуло.

— В‏ ‎битву‏ ‎вступают ‎новые...‏ ‎— ‎металлическим‏ ‎голосом ‎бредил ‎Слухач. ‎— ‎Успешное‏ ‎передвижение...‏ ‎Обширные ‎места‏ ‎покоя... ‎Новые‏ ‎отряды ‎подруг... ‎Спокойствие ‎и ‎слияние...

Кандид‏ ‎пошел‏ ‎дальше.‏ ‎Сегодня ‎с‏ ‎утра ‎голова‏ ‎у ‎него‏ ‎была‏ ‎довольно ‎ясная,‏ ‎и ‎он ‎чувствовал, ‎что ‎способен‏ ‎думать, ‎и‏ ‎стал‏ ‎думать, ‎кто ‎же‏ ‎он ‎такой,‏ ‎этот ‎Слухач, ‎и ‎зачем‏ ‎он.‏ ‎Теперь ‎имело‏ ‎смысл ‎думать‏ ‎об ‎этом, ‎потому ‎что ‎теперь‏ ‎Кандид‏ ‎уже ‎кое-что‏ ‎знал, ‎а‏ ‎иногда ‎ему ‎даже ‎казалось, ‎что‏ ‎он‏ ‎знает‏ ‎очень ‎много,‏ ‎если ‎не‏ ‎все. ‎В‏ ‎каждой‏ ‎деревне ‎есть‏ ‎свой ‎слухач, ‎и ‎у ‎нас‏ ‎есть ‎слухач,‏ ‎и‏ ‎на ‎Выселках, ‎а‏ ‎старец ‎хвастался,‏ ‎какой ‎особенный ‎был ‎слухач‏ ‎в‏ ‎той ‎деревне,‏ ‎которая ‎нынче грибная.‏ ‎Наверное, были ‎времена, ‎когда ‎многие ‎люди‏ ‎знали,‏ ‎что ‎такое‏ ‎Одержание, ‎и‏ ‎понимали, ‎о ‎каких ‎успехах ‎идет‏ ‎речь;‏ ‎и,‏ ‎наверное, ‎тогда‏ ‎они были ‎в‏ ‎этом ‎заинтересованы,‏ ‎чтобы‏ ‎многие ‎это‏ ‎знали, ‎или ‎воображали, ‎что ‎заинтересованы,‏ ‎а ‎потом‏ ‎выяснилось,‏ ‎что ‎можно ‎прекрасно‏ ‎обойтись ‎без многих‏ ‎и ‎многих, ‎что ‎все‏ ‎эти‏ ‎деревни ‎—‏ ‎ошибка, ‎а‏ ‎мужики ‎не ‎больше ‎чем ‎козлы...‏ ‎Это‏ ‎произошло, ‎когда‏ ‎научились ‎управлять‏ ‎лиловым ‎туманом, ‎и ‎из ‎лиловых‏ ‎туч‏ ‎вышли‏ ‎первые ‎мертвяки...‏ ‎и ‎первые‏ ‎деревни ‎очутились‏ ‎на‏ ‎дне ‎первых‏ ‎треугольных ‎озер... ‎и ‎возникли ‎первые‏ ‎отряды ‎подруг...‏ ‎А‏ ‎слухачи ‎остались, ‎и‏ ‎осталась ‎традиция, которую‏ ‎не ‎уничтожали ‎просто ‎потому,‏ ‎что‏ ‎они об ‎этой‏ ‎традиции ‎забыли. Традиция‏ ‎бессмысленная, ‎такая ‎же ‎бессмысленная, ‎как‏ ‎весь‏ ‎этот ‎лес,‏ ‎как ‎все‏ ‎эти ‎искусственные ‎чудовища ‎и ‎города,‏ ‎из‏ ‎которых‏ ‎идет ‎разрушение,‏ ‎и ‎эти‏ ‎жуткие ‎бабы-амазонки,‏ ‎жрицы‏ ‎партеногенеза, ‎жестокие‏ ‎и ‎самодовольные ‎повелительницы ‎вирусов, ‎повелительницы‏ ‎леса, ‎разбухшие‏ ‎от‏ ‎парной ‎воды... ‎и‏ ‎эта ‎гигантская‏ ‎возня ‎в ‎джунглях, ‎все‏ ‎эти‏ ‎Великие ‎Разрыхления‏ ‎и ‎Заболачивания,‏ ‎чудовищная ‎в ‎своей ‎абсурдности ‎и‏ ‎грандиозности‏ ‎затея...

Мысли ‎текли‏ ‎свободно ‎и‏ ‎даже ‎как-то ‎машинально, ‎за ‎этот‏ ‎месяц‏ ‎они‏ ‎успели ‎проложить‏ ‎себе ‎привычные‏ ‎и ‎постоянные‏ ‎русла, и‏ ‎Кандид ‎наперед‏ ‎знал, какие ‎эмоции ‎возникнут у ‎него ‎в‏ ‎следующую ‎секунду. У‏ ‎нас в‏ ‎деревне ‎это ‎называется «думать». Вот‏ ‎сейчас ‎возникнут‏ ‎сомнения... ‎Я ‎же ‎ничего‏ ‎не‏ ‎видел. ‎Я‏ ‎встретил ‎трех‏ ‎лесных ‎колдуний. ‎Но ‎мало ‎ли‏ ‎кого‏ ‎можно ‎встретить‏ ‎в ‎лесу.‏ ‎Я ‎видел ‎гибель ‎лукавой ‎деревни,‏ ‎холм,‏ ‎похожий‏ ‎на ‎фабрику‏ ‎живых ‎существ,‏ ‎адскую ‎расправу‏ ‎с‏ ‎рукоедом... ‎Гибель,‏ ‎фабрика, ‎расправа... ‎Это ‎же ‎мои слова,‏ ‎мои понятия. ‎Даже‏ ‎для‏ ‎Навы ‎гибель ‎деревни‏ ‎— ‎это‏ ‎не ‎гибель, ‎а ‎Одержание...‏ ‎Но‏ ‎я-то ‎не‏ ‎знаю, ‎что‏ ‎такое ‎Одержание. ‎Мне ‎это ‎страшно,‏ ‎мне‏ ‎это ‎отвратительно,‏ ‎и ‎все‏ ‎это ‎просто ‎потому, ‎что ‎мне‏ ‎это‏ ‎чуждо,‏ ‎и, ‎может‏ ‎быть, ‎надо‏ ‎говорить ‎не‏ ‎«жестокое‏ ‎и ‎бессмысленное‏ ‎натравливание леса ‎на ‎людей», ‎а ‎«планомерное,‏ ‎прекрасно ‎организованное,‏ ‎четко‏ ‎продуманное ‎наступление нового ‎на‏ ‎старое», ‎«своевременно созревшего,‏ ‎налившегося ‎силой ‎нового ‎на‏ ‎загнившее‏ ‎бесперспективное ‎старое»...‏ ‎Не ‎извращение, а‏ ‎революция. ‎Закономерность. Закономерность, ‎на ‎которую ‎я‏ ‎смотрю‏ ‎извне ‎пристрастными‏ ‎глазами ‎чужака,‏ ‎не ‎понимающего ‎ничего ‎и ‎потому,‏ ‎именно‏ ‎потому‏ ‎воображающего, ‎что‏ ‎он ‎понимает‏ ‎все ‎и‏ ‎имеет‏ ‎право ‎судить.‏ ‎Словно ‎маленький ‎мальчик, ‎который ‎негодует‏ ‎на ‎гадкого‏ ‎петуха,‏ ‎так ‎жестоко ‎топчущего‏ ‎бедную ‎курочку...

Он‏ ‎оглянулся ‎на ‎Слухача. ‎Слухач‏ ‎с‏ ‎обычным ‎своим‏ ‎обалделым ‎видом‏ ‎сидел ‎в ‎траве ‎и ‎вертел‏ ‎головой,‏ ‎вспоминая, ‎где‏ ‎он ‎и‏ ‎что ‎он. ‎Живой ‎радиоприемник. ‎Значит,‏ ‎есть‏ ‎и‏ ‎живые ‎радиопередатчики...‏ ‎и ‎живые‏ ‎механизмы, ‎и‏ ‎живые‏ ‎машины, да, ‎например,‏ ‎мертвяки... ‎Ну ‎почему, ‎почему ‎все‏ ‎это, ‎так‏ ‎великолепно‏ ‎придуманное, ‎так ‎великолепно‏ ‎организованное, ‎не‏ ‎вызывает ‎у ‎меня ‎ни‏ ‎тени‏ ‎сочувствия ‎—‏ ‎только ‎омерзение‏ ‎и ‎ненависть...

Кулак ‎неслышно ‎подошел ‎к‏ ‎нему‏ ‎сзади ‎и‏ ‎треснул ‎его‏ ‎ладонью ‎между ‎лопаток.

— Встал ‎тут ‎и‏ ‎глазеет,‏ ‎шерсть‏ ‎на ‎носу,‏ ‎— ‎сказал‏ ‎он. ‎—‏ ‎Один‏ ‎вот ‎тоже‏ ‎все ‎глазел, ‎открутили ‎ему ‎руки-ноги,‏ ‎так ‎больше‏ ‎не‏ ‎глазеет. ‎Когда ‎уходим-то,‏ ‎Молчун? ‎Долго‏ ‎ты ‎мне ‎будешь ‎голову‏ ‎морочить?‏ ‎У ‎меня‏ ‎ведь ‎старуха‏ ‎в ‎другой ‎дом ‎ушла, ‎шерсть‏ ‎на‏ ‎носу, ‎и‏ ‎сам ‎я‏ ‎третью ‎ночь ‎у ‎старосты ‎ночую,‏ ‎а‏ ‎нынче‏ ‎вот ‎думаю‏ ‎к ‎Хвостовой‏ ‎вдове ‎пойти‏ ‎ночевать.‏ ‎Еда ‎вся‏ ‎до ‎того ‎перепрела, ‎что ‎и‏ ‎старый ‎пень‏ ‎этот‏ ‎уже ‎жрать ‎ее‏ ‎не ‎желает,‏ ‎кривится, ‎говорит: ‎перепрело ‎у‏ ‎тебя‏ ‎все, ‎не‏ ‎то ‎что‏ ‎жрать ‎— ‎нюхать ‎невозможно, ‎шерсть‏ ‎на‏ ‎носу... ‎Только‏ ‎к ‎Чертовым‏ ‎Скалам ‎я ‎не ‎пойду, ‎Молчун,‏ ‎а‏ ‎пойду‏ ‎я ‎с‏ ‎тобой ‎в‏ ‎Город, ‎наберем‏ ‎мы‏ ‎там ‎с‏ ‎тобой ‎баб. ‎Если ‎воры ‎встретятся,‏ ‎половину ‎отдадим,‏ ‎не‏ ‎жалко, ‎шерсть ‎на‏ ‎носу, ‎а‏ ‎другую ‎половину ‎в ‎деревню‏ ‎приведем,‏ ‎пусть ‎здесь‏ ‎живут, ‎нечего‏ ‎им ‎там ‎плавать ‎зря, ‎а‏ ‎то‏ ‎одна ‎тоже‏ ‎вот ‎плавала,‏ ‎дали ‎ей ‎хорошенько ‎по ‎соплям‏ ‎—‏ ‎больше‏ ‎не ‎плавает‏ ‎и ‎воды‏ ‎видеть ‎не‏ ‎может,‏ ‎шерсть ‎на‏ ‎носу... ‎Слушай, ‎Молчун, ‎а ‎может,‏ ‎ты ‎наврал‏ ‎про‏ ‎Город ‎и ‎про‏ ‎баб ‎этих?‏ ‎Или, ‎может, ‎привиделось ‎тебе‏ ‎—‏ ‎отняли ‎у‏ ‎тебя ‎воры‏ ‎Наву, ‎тебе ‎с ‎горя ‎и‏ ‎привиделось.‏ ‎Колченог ‎вот‏ ‎не ‎верит:‏ ‎считает, ‎что ‎тебе ‎привиделось. ‎Какой‏ ‎же‏ ‎это‏ ‎Город ‎в‏ ‎озере, ‎шерсть‏ ‎на ‎носу,‏ ‎—‏ ‎все ‎говорили,‏ ‎что ‎на ‎холме, ‎а ‎не‏ ‎в ‎озере.‏ ‎Да‏ ‎разве ‎в ‎озере‏ ‎можно ‎жить,‏ ‎шерсть ‎на ‎носу? ‎Мы‏ ‎же‏ ‎там ‎все‏ ‎потонем, ‎там‏ ‎же ‎вода, ‎шерсть ‎на ‎носу,‏ ‎мало‏ ‎ли ‎что‏ ‎там ‎бабы,‏ ‎а ‎я ‎в ‎воду ‎даже‏ ‎за‏ ‎бабами‏ ‎не ‎полезу,‏ ‎я ‎плавать‏ ‎не ‎умею,‏ ‎да‏ ‎и ‎зачем?‏ ‎Но ‎я ‎могу ‎в ‎крайнем‏ ‎случае ‎на‏ ‎берегу‏ ‎стоять, пока ‎ты ‎их‏ ‎из ‎воды‏ ‎таскать ‎будешь... ‎Ты, ‎значит,‏ ‎в‏ ‎воду ‎полезешь,‏ ‎шерсть ‎на‏ ‎носу, ‎а ‎я ‎на ‎берегу‏ ‎останусь,‏ ‎и ‎мы‏ ‎с ‎тобой‏ ‎этак ‎быстро ‎управимся...

— Ты ‎дубину ‎себе‏ ‎сломал?‏ ‎—‏ ‎спросил ‎Кандид.

— А‏ ‎где ‎я‏ ‎тебе ‎в‏ ‎лесу‏ ‎дубину ‎возьму, шерсть‏ ‎на ‎носу? ‎— ‎возразил ‎Кулак.‏ ‎— ‎Это‏ ‎на‏ ‎болото ‎надо ‎идти‏ ‎— ‎за‏ ‎дубиной. ‎А ‎у ‎меня‏ ‎времени‏ ‎нету, ‎я‏ ‎еду ‎стерегу,‏ ‎чтобы ‎старик ‎ее ‎не ‎сожрал,‏ ‎да‏ ‎и ‎зачем‏ ‎мне ‎дубина,‏ ‎когда ‎я ‎драться ‎ни ‎с‏ ‎кем‏ ‎не‏ ‎собираюсь... ‎Один‏ ‎вот ‎тоже‏ ‎дрался, ‎шерсть‏ ‎на‏ ‎носу...

— Ладно, ‎—‏ ‎сказал ‎Кандид, ‎— ‎я ‎тебе‏ ‎сам ‎сломаю‏ ‎дубину.‏ ‎Послезавтра ‎выходим, ‎не‏ ‎забудь.

Он ‎повернулся‏ ‎и ‎пошел ‎обратно. ‎Кулак‏ ‎не‏ ‎изменился. ‎И‏ ‎никто ‎из‏ ‎них ‎не ‎изменился. ‎Как ‎он‏ ‎ни‏ ‎старался ‎втолковать‏ ‎им, ‎они‏ ‎ничего ‎не ‎поняли ‎и, ‎кажется,‏ ‎ничему‏ ‎не‏ ‎поверили.

...Мертвяки ‎бабам‏ ‎служить ‎не‏ ‎могут, ‎это‏ ‎ты,‏ ‎Молчун, ‎загнул,‏ ‎брат, ‎втроем ‎не ‎разогнуть. ‎Бабы‏ ‎мертвяков ‎до‏ ‎полусмерти‏ ‎боятся, ‎ты ‎на‏ ‎мою ‎посмотри,‏ ‎а ‎потом ‎рассказывай. ‎А‏ ‎что‏ ‎деревня ‎потонула,‏ ‎так ‎это‏ ‎же ‎Одержание ‎произошло, ‎это ‎ж‏ ‎всякий‏ ‎и ‎без‏ ‎тебя ‎знает,‏ ‎и ‎при ‎чем ‎тут ‎твои‏ ‎бабы‏ ‎—‏ ‎непонятно... ‎И‏ ‎вообще, ‎Молчун,‏ ‎в ‎Городе‏ ‎ты‏ ‎не ‎был,‏ ‎чего ‎уж ‎там, ‎признайся, ‎мы‏ ‎не ‎обидимся,‏ ‎уж‏ ‎больно ‎занятно ‎ты‏ ‎рассказываешь. ‎А‏ ‎только ‎в ‎Городе ‎ты‏ ‎не‏ ‎был, ‎это‏ ‎мы ‎все‏ ‎знаем, ‎потому ‎что ‎кто ‎в‏ ‎Городе‏ ‎побывает, ‎обратно‏ ‎уже ‎не‏ ‎возвращается... ‎И ‎Наву ‎твою ‎никакие‏ ‎там‏ ‎не‏ ‎бабы, ‎а‏ ‎просто ‎воры‏ ‎отобрали, ‎наши‏ ‎воры,‏ ‎местные. ‎Никогда‏ ‎бы ‎тебе, ‎Молчун, ‎от ‎воров‏ ‎не ‎отбиться.‏ ‎Хотя‏ ‎мужчина ‎ты, ‎конечно,‏ ‎смелый, ‎и‏ ‎как ‎ты ‎с ‎мертвяками‏ ‎обходишься‏ ‎— ‎это‏ ‎просто ‎смотреть‏ ‎страшно...

Идея ‎надвигающейся ‎гибели ‎просто ‎не‏ ‎умещалась в‏ ‎их ‎головах.‏ ‎Гибель ‎надвигалась‏ ‎слишком ‎медленно и ‎начала ‎надвигаться слишком ‎давно. Наверное,‏ ‎дело‏ ‎было‏ ‎в ‎том,‏ ‎что ‎гибель‏ ‎— ‎понятие,‏ ‎связанное‏ ‎с ‎мгновенностью,‏ ‎сиюминутностью, ‎с ‎какой-то ‎катастрофой. ‎А‏ ‎они ‎не‏ ‎умели‏ ‎и ‎не ‎хотели‏ ‎обобщать, ‎не‏ ‎умели ‎и ‎не ‎хотели‏ ‎думать‏ ‎о ‎мире‏ ‎вне ‎их‏ ‎деревни. ‎Была ‎деревня, ‎и ‎был‏ ‎лес.‏ ‎Лес ‎был‏ ‎сильнее, ‎но‏ ‎лес ‎ведь ‎всегда был и ‎всегда ‎будет‏ ‎сильнее.‏ ‎При‏ ‎чем ‎здесь‏ ‎гибель? ‎Какая‏ ‎еще ‎гибель?‏ ‎Это‏ ‎просто ‎жизнь. Вот‏ ‎когда ‎кого-нибудь ‎деревом ‎придавливает ‎—‏ ‎это, ‎конечно,‏ ‎гибель,‏ ‎но ‎тут ‎просто‏ ‎голову ‎нужно‏ ‎иметь ‎на ‎плечах ‎и‏ ‎соображать,‏ ‎что ‎к‏ ‎чему... ‎Когда-нибудь‏ ‎они ‎спохватятся. ‎Когда ‎не ‎останется‏ ‎больше‏ ‎женщин; ‎когда‏ ‎болота ‎подойдут‏ ‎вплотную ‎к ‎домам; ‎когда ‎посреди‏ ‎улиц‏ ‎ударят‏ ‎подземные ‎источники‏ ‎и ‎над‏ ‎крышами ‎повиснет‏ ‎лиловый‏ ‎туман... ‎А‏ ‎может ‎быть, ‎и ‎тогда ‎они‏ ‎не ‎спохватятся‏ ‎—‏ ‎просто ‎скажут: ‎«Нельзя‏ ‎здесь ‎больше‏ ‎жить ‎— ‎Одержание». ‎И‏ ‎уйдут‏ ‎строить ‎новую‏ ‎деревню...

Колченог ‎сидел‏ ‎у ‎порога, ‎поливал ‎бродилом ‎выводок‏ ‎грибов,‏ ‎поднявшихся ‎за‏ ‎ночь, ‎и‏ ‎готовился ‎завтракать.

— Садись, ‎— ‎сказал ‎он‏ ‎Кандиду‏ ‎приветливо.‏ ‎— ‎Есть‏ ‎будешь? ‎Хорошие‏ ‎грибы.

— Поем, ‎—‏ ‎сказал‏ ‎Кандид ‎и‏ ‎сел ‎рядом.

— Поешь, ‎поешь, ‎— ‎сказал‏ ‎Колченог. ‎—‏ ‎Навы‏ ‎теперь ‎у ‎тебя‏ ‎нету, ‎когда‏ ‎ты ‎еще ‎без ‎Навы‏ ‎приспособишься...‏ ‎Я ‎слыхал,‏ ‎ты ‎опять‏ ‎уходишь. ‎Кто ‎же ‎это ‎мне‏ ‎сказал?‏ ‎А, ‎ну‏ ‎да, ‎ты‏ ‎же ‎мне ‎и ‎сказал: ‎ухожу,‏ ‎мол.‏ ‎Что‏ ‎это ‎тебе‏ ‎дома ‎не‏ ‎сидится? ‎Сидел‏ ‎бы‏ ‎ты ‎дома,‏ ‎хорошо ‎бы ‎тебе ‎было... ‎В‏ ‎Тростники ‎идешь‏ ‎или‏ ‎в ‎Муравейники? ‎В‏ ‎Тростники ‎бы‏ ‎я ‎тоже ‎с ‎тобой‏ ‎сходил.‏ ‎Свернули ‎бы‏ ‎мы ‎сейчас‏ ‎с ‎тобой по ‎улице ‎направо, миновали ‎бы‏ ‎мы‏ ‎с ‎тобой‏ ‎редколесье, ‎в‏ ‎редколесье ‎бы ‎грибов ‎набрали ‎заодно,‏ ‎захватили‏ ‎бы‏ ‎с ‎собой‏ ‎бродила, ‎там‏ ‎же ‎и‏ ‎поели‏ ‎бы ‎—‏ ‎хорошие ‎в ‎редколесье ‎грибы, ‎в‏ ‎деревне ‎такие‏ ‎не‏ ‎растут, ‎да ‎и‏ ‎в ‎других‏ ‎местах ‎тоже ‎не ‎растут,‏ ‎а‏ ‎тут ‎ешь-ешь,‏ ‎и ‎все‏ ‎мало... ‎А ‎как ‎поели ‎бы,‏ ‎вышли‏ ‎бы ‎мы‏ ‎с ‎тобой‏ ‎из ‎редколесья, ‎да ‎мимо ‎Хлебного‏ ‎болота,‏ ‎там‏ ‎бы ‎опять‏ ‎поели ‎—‏ ‎хорошие ‎злаки‏ ‎там‏ ‎родятся, ‎сладкие,‏ ‎просто ‎удивляешься, ‎что ‎на ‎болоте‏ ‎да ‎на‏ ‎грязи‏ ‎— ‎и ‎такие‏ ‎злаки ‎произрастают...‏ ‎Ну ‎а ‎потом, ‎конечно,‏ ‎прямо‏ ‎за ‎солнцем,‏ ‎три ‎дня‏ ‎бы ‎шли, ‎а ‎там ‎уже‏ ‎и‏ ‎Тростники...

— Мы ‎с‏ ‎тобой ‎идем‏ ‎к ‎Чертовым ‎Скалам, ‎— ‎терпеливо‏ ‎напомнил‏ ‎Кандид.‏ ‎— ‎Выходим‏ ‎послезавтра. ‎Кулак‏ ‎тоже ‎идет.

Колченог‏ ‎с‏ ‎сомнением ‎покачал‏ ‎головой.

— К ‎Чертовым ‎Скалам... ‎— ‎повторил‏ ‎он. ‎—‏ ‎Нет,‏ ‎Молчун, ‎не ‎пройти‏ ‎нам ‎к‏ ‎Чертовым ‎Скалам, ‎не ‎пройти.‏ ‎Это‏ ‎ты ‎знаешь‏ ‎где ‎—‏ ‎Чертовы ‎Скалы? ‎Их, ‎может, ‎и‏ ‎вообще‏ ‎нигде ‎нет,‏ ‎а ‎просто‏ ‎так ‎говорят: ‎скалы, ‎мол, ‎Чертовы...‏ ‎Так‏ ‎что‏ ‎к ‎Чертовым‏ ‎Скалам ‎я‏ ‎не ‎пойду,‏ ‎не‏ ‎верю ‎я‏ ‎в ‎них. Вот ‎если ‎бы ‎в‏ ‎Город, ‎например,‏ ‎или‏ ‎еще ‎лучше ‎—‏ ‎в ‎Муравейники,‏ ‎это ‎тут ‎рядом, ‎рукой‏ ‎подать...‏ ‎Слушай, ‎Молчун,‏ ‎а ‎пошли-ка‏ ‎мы ‎с ‎тобой ‎в ‎Муравейники.‏ ‎И‏ ‎Кулак ‎пойдет...‏ ‎Я ‎ведь‏ ‎в ‎Муравейниках, ‎как ‎ногу ‎себе‏ ‎повредил,‏ ‎так‏ ‎с ‎тех‏ ‎пор ‎там‏ ‎и ‎не‏ ‎был.‏ ‎Нава, ‎бывало,‏ ‎все ‎просила ‎меня: ‎сходим, ‎говорит,‏ ‎Колченог, ‎в‏ ‎Муравейники...‏ ‎Охота, ‎видишь, ‎было‏ ‎ей ‎посмотреть‏ ‎дупло, ‎где ‎я ‎ногу‏ ‎повредил...‏ ‎А ‎я‏ ‎ей ‎говорю,‏ ‎что не ‎помню ‎я, ‎где ‎это‏ ‎дупло,‏ ‎и ‎вообще,‏ ‎может ‎быть,‏ ‎Муравейников ‎больше ‎нет, ‎давно ‎я‏ ‎там‏ ‎не‏ ‎был...

Кандид ‎жевал‏ ‎гриб ‎и‏ ‎смотрел ‎на‏ ‎Колченога.‏ ‎А ‎Колченог‏ ‎говорил ‎и ‎говорил, ‎говорил ‎о‏ ‎Тростниках, ‎говорил‏ ‎о‏ ‎Муравейниках, ‎глаза ‎его‏ ‎были ‎опущены,‏ ‎и ‎он ‎только ‎изредка‏ ‎взглядывал‏ ‎на ‎Кандида.‏ ‎Хороший ‎ты‏ ‎человек, ‎Колченог, ‎и ‎добрый ‎ты,‏ ‎и‏ ‎оратор ‎видный,‏ ‎и ‎староста‏ ‎с ‎тобой ‎считается, ‎и ‎Кулак,‏ ‎а‏ ‎старец‏ ‎тебя ‎просто-таки‏ ‎боится, ‎и‏ ‎не ‎зря‏ ‎был‏ ‎ты ‎лучшим‏ ‎приятелем ‎и ‎спутником ‎известного ‎Обиды-Мученика,‏ ‎человека ‎ищущего‏ ‎и‏ ‎беспокойного, ‎ничего ‎не‏ ‎нашедшего ‎и‏ ‎сгинувшего ‎где-то ‎в ‎лесу...‏ ‎Одна‏ ‎вот ‎только‏ ‎беда: ‎не‏ ‎хочешь ‎ты, ‎Колченог, ‎меня ‎в‏ ‎лес‏ ‎отпускать, ‎жалеешь‏ ‎убогого. ‎Лес‏ ‎— ‎место ‎опасное, ‎гибельное, ‎куда‏ ‎многие‏ ‎ходили,‏ ‎да ‎немногие‏ ‎возвращались, ‎а‏ ‎если ‎возвращались,‏ ‎то‏ ‎сильно ‎напуганные,‏ ‎а ‎бывает, ‎и ‎покалеченные... ‎У‏ ‎кого ‎нога‏ ‎поломана,‏ ‎у ‎кого ‎что...‏ ‎Вот ‎и‏ ‎хитришь ты, ‎Колченог, ‎то ‎сам‏ ‎притворяешься полоумным,‏ ‎то ‎делаешь‏ ‎вид, что ‎Молчуна‏ ‎полоумным ‎считаешь, ‎а ‎в ‎действительности-то уверен ты‏ ‎в‏ ‎одном: ‎если‏ ‎уж ‎Молчуну‏ ‎удалось ‎один ‎раз ‎вернуться, ‎потерявши‏ ‎девчонку,‏ ‎то‏ ‎дважды ‎таких‏ ‎чудес ‎не‏ ‎случается...

— Слушай, ‎Колченог,‏ ‎—‏ ‎сказал ‎Кандид.‏ ‎— ‎Выслушай ‎меня ‎внимательно. ‎Говори‏ ‎что ‎хочешь,‏ ‎думай‏ ‎что ‎хочешь, ‎но‏ ‎я ‎прошу‏ ‎тебя ‎об ‎одном: ‎не‏ ‎бросай‏ ‎меня, ‎пойди‏ ‎в ‎лес‏ ‎со ‎мною. ‎Ты ‎мне ‎очень‏ ‎нужен‏ ‎в ‎лесу,‏ ‎Колченог. ‎Послезавтра‏ ‎мы ‎выходим, ‎и ‎я ‎очень‏ ‎хочу,‏ ‎чтобы‏ ‎ты ‎был‏ ‎с ‎нами.‏ ‎Понимаешь?

Колченог ‎смотрел‏ ‎на‏ ‎Кандида, ‎и‏ ‎выцветшие ‎глаза ‎его ‎были ‎непроницаемы.

— А‏ ‎как ‎же,‏ ‎—‏ ‎сказал ‎он. ‎—‏ ‎Я ‎тебя‏ ‎вполне ‎понимаю. ‎Вместе ‎и‏ ‎пойдем.‏ ‎Как ‎вот‏ ‎отсюда ‎выйдем,‏ ‎свернем ‎налево, дойдем ‎до ‎поля ‎и‏ ‎мимо‏ ‎двух ‎камней‏ ‎— ‎на‏ ‎тропу. ‎Эту ‎тропу ‎сразу ‎отличить‏ ‎можно:‏ ‎там‏ ‎валунов ‎столько,‏ ‎что ‎ноги‏ ‎сломаешь... ‎Да‏ ‎ты‏ ‎ешь ‎грибы,‏ ‎Молчун, ‎ешь, ‎они ‎хорошие... ‎По‏ ‎этой, ‎значит,‏ ‎тропе‏ ‎дойдем ‎мы ‎до‏ ‎грибной ‎деревни,‏ ‎я ‎тебе ‎про ‎нее,‏ ‎по-моему,‏ ‎рассказывал, ‎она‏ ‎пустая, ‎вся‏ ‎грибами ‎поросла, ‎но ‎не ‎такими,‏ ‎как‏ ‎эти, ‎например,‏ ‎а ‎скверными,‏ ‎их ‎мы ‎есть ‎не ‎станем,‏ ‎от‏ ‎них‏ ‎болеют ‎и‏ ‎умереть ‎можно,‏ ‎так ‎что‏ ‎мы‏ ‎в ‎этой‏ ‎деревне ‎даже ‎останавливаться ‎не ‎будем,‏ ‎а ‎сразу‏ ‎пойдем‏ ‎дальше ‎и ‎спустя‏ ‎время ‎дойдем‏ ‎до ‎чудаковой ‎деревни, ‎там‏ ‎горшки‏ ‎делают ‎из‏ ‎земли, ‎вот‏ ‎додумались! ‎Это ‎после ‎того ‎случилось‏ ‎у‏ ‎них, ‎как‏ ‎синяя ‎трава‏ ‎через ‎них ‎прошла. ‎И ‎ничего,‏ ‎не‏ ‎заболели‏ ‎даже, ‎только‏ ‎горшки ‎из‏ ‎земли ‎делать‏ ‎стали...‏ ‎У ‎них‏ ‎мы ‎тоже ‎останавливаться ‎не ‎будем,‏ ‎нечего ‎у‏ ‎них‏ ‎там ‎останавливаться, ‎а‏ ‎пойдем ‎мы‏ ‎сразу ‎от ‎них ‎направо‏ ‎—‏ ‎тут ‎тебе‏ ‎и ‎будет‏ ‎Глиняная ‎поляна...

А ‎может ‎быть, ‎не‏ ‎брать‏ ‎мне ‎тебя?‏ ‎— ‎думал‏ ‎Кандид. ‎Ты ‎уже ‎был ‎там,‏ ‎лес‏ ‎тебя‏ ‎уже ‎жевал,‏ ‎и ‎как‏ ‎знать, ‎может‏ ‎быть,‏ ‎ты ‎уже‏ ‎катался ‎по ‎земле, ‎крича ‎от‏ ‎боли ‎и‏ ‎страха,‏ ‎а ‎над ‎тобой‏ ‎нависала, ‎закусив‏ ‎прелестную ‎губку ‎и ‎растопырив‏ ‎детские‏ ‎ладошки, ‎молоденькая‏ ‎девушка. ‎Не‏ ‎знаю, ‎не ‎знаю. ‎Но ‎идти‏ ‎надо.‏ ‎Захватить ‎хотя‏ ‎бы ‎двух,‏ ‎хотя ‎бы ‎одну, ‎узнать ‎все,‏ ‎разобраться‏ ‎до‏ ‎конца... ‎А‏ ‎дальше? ‎

Обреченные,‏ ‎несчастные ‎обреченные.‏ ‎А‏ ‎вернее, ‎счастливые‏ ‎обреченные, ‎потому ‎что ‎они ‎не‏ ‎знают, ‎что‏ ‎обречены;‏ ‎

что ‎сильные ‎их‏ ‎мира ‎видят‏ ‎в ‎них ‎только ‎грязное‏ ‎племя‏ ‎насильников; ‎

что‏ ‎сильные ‎уже‏ ‎нацелились ‎в ‎них ‎тучами ‎управляемых‏ ‎вирусов,‏ ‎колоннами ‎роботов,‏ ‎стенами ‎леса;‏ ‎

что ‎все ‎для ‎них ‎уже‏ ‎предопределено‏ ‎и‏ ‎— ‎самое‏ ‎страшное ‎—‏ ‎что ‎историческая‏ ‎правда‏ ‎здесь, ‎в‏ ‎лесу, ‎не ‎на ‎их ‎стороне,‏ ‎они ‎—‏ ‎реликты,‏ ‎осужденные ‎на ‎гибель‏ ‎объективными ‎законами,‏ ‎и ‎помогать ‎им ‎—‏ ‎значит‏ ‎идти ‎против‏ ‎прогресса, ‎задерживать‏ ‎прогресс ‎на ‎каком-то ‎крошечном ‎участке‏ ‎его‏ ‎фронта. ‎

Но‏ ‎только ‎меня‏ ‎это ‎не ‎интересует, ‎подумал ‎Кандид.‏ ‎Какое‏ ‎мне‏ ‎дело ‎до‏ ‎их ‎прогресса,‏ ‎это ‎не‏ ‎мой‏ ‎прогресс, ‎я‏ ‎и ‎прогрессом-то ‎его ‎называю ‎только‏ ‎потому, ‎что‏ ‎нет‏ ‎другого ‎подходящего ‎слова...‏ ‎Здесь ‎не‏ ‎голова ‎выбирает. ‎Здесь ‎выбирает‏ ‎сердце.‏ ‎

Закономерности ‎не‏ ‎бывают ‎плохими‏ ‎или ‎хорошими, ‎они ‎вне ‎морали.‏ ‎

Но‏ ‎я-то ‎не‏ ‎вне ‎морали!‏ ‎

Если ‎бы ‎меня ‎подобрали ‎эти‏ ‎подруги,‏ ‎вылечили‏ ‎и ‎обласкали‏ ‎бы, ‎приняли‏ ‎бы ‎меня‏ ‎как‏ ‎своего, ‎пожалели‏ ‎бы ‎— ‎что ‎ж, ‎тогда‏ ‎бы ‎я,‏ ‎наверное,‏ ‎легко ‎и ‎естественно‏ ‎стал ‎бы‏ ‎на ‎сторону ‎этого ‎прогресса,‏ ‎и‏ ‎Колченог ‎и‏ ‎все ‎эти‏ ‎деревни ‎были ‎бы ‎для ‎меня‏ ‎досадным‏ ‎пережитком, ‎с‏ ‎которым ‎слишком‏ ‎уж ‎долго ‎возятся... ‎А ‎может‏ ‎быть,‏ ‎и‏ ‎нет, ‎может‏ ‎быть, ‎это‏ ‎было ‎бы‏ ‎не‏ ‎легко ‎и‏ ‎не ‎просто, ‎я ‎не ‎могу,‏ ‎когда ‎людей‏ ‎считают‏ ‎животными. ‎

Но ‎может‏ ‎быть, ‎дело‏ ‎в ‎терминологии, ‎и ‎если‏ ‎бы‏ ‎я ‎учился‏ ‎языку ‎у‏ ‎женщин, ‎все ‎звучало ‎бы ‎для‏ ‎меня‏ ‎иначе: враги ‎прогресса,‏ ‎зажравшиеся ‎тупые‏ ‎бездельники... ‎Идеалы... ‎Великие ‎цели... ‎Естественные‏ ‎законы‏ ‎природы...‏ ‎

И ‎ради‏ ‎этого ‎уничтожается‏ ‎половина ‎населения?‏ ‎Нет,‏ ‎это ‎не‏ ‎для ‎меня. ‎На ‎любом ‎языке‏ ‎это ‎не‏ ‎для‏ ‎меня. ‎Плевать ‎мне‏ ‎на ‎то,‏ ‎что ‎Колченог ‎— ‎это‏ ‎камешек‏ ‎в ‎жерновах‏ ‎ихнего ‎прогресса.‏ ‎

Я ‎сделаю ‎все, ‎чтобы ‎на‏ ‎этом‏ ‎камешке ‎жернова‏ ‎затормозили. ‎И‏ ‎если ‎мне ‎не ‎удастся ‎добраться‏ ‎до‏ ‎биостанции‏ ‎— ‎а‏ ‎мне, ‎наверное,‏ ‎не ‎удастся,‏ ‎—‏ ‎я ‎сделаю‏ ‎все, ‎что ‎могу, ‎чтобы ‎эти‏ ‎жернова ‎остановились.‏ ‎

Впрочем,‏ ‎если ‎мне ‎удастся‏ ‎добраться ‎до‏ ‎биостанции... ‎М-да. ‎Странно, ‎никогда‏ ‎раньше‏ ‎мне ‎не‏ ‎приходило ‎в‏ ‎голову ‎посмотреть на ‎Управление со ‎стороны. ‎И‏ ‎Колченогу‏ ‎вот ‎не‏ ‎приходит ‎в‏ ‎голову ‎посмотреть ‎на ‎лес ‎со‏ ‎стороны.‏ ‎И‏ ‎этим ‎подругам,‏ ‎наверное, ‎тоже.‏ ‎А ‎ведь‏ ‎это‏ ‎любопытное ‎зрелище‏ ‎— ‎Управление, ‎вид ‎сверху. Ладно, ‎об‏ ‎этом ‎я‏ ‎подумаю‏ ‎потом.

— Значит, ‎договорились, ‎—‏ ‎сказал ‎он.‏ ‎— ‎Послезавтра ‎выходим.

— А ‎как‏ ‎же,‏ ‎— ‎немедленно‏ ‎ответствовал ‎Колченог.‏ ‎— ‎Сразу ‎от ‎меня ‎налево...

На‏ ‎поле‏ ‎вдруг ‎зашумели.‏ ‎Завизжали ‎женщины.‏ ‎Много ‎голосов ‎закричало ‎хором: ‎«Молчун!‏ ‎Эй,‏ ‎Молчун!»‏ ‎Колченог ‎встрепенулся.

— Никак‏ ‎мертвяки! ‎—‏ ‎сказал ‎он,‏ ‎торопливо‏ ‎поднимаясь. ‎—‏ ‎Давай, ‎Молчун, ‎давай ‎не ‎сиди,‏ ‎посмотреть ‎хочу.

Кандид‏ ‎встал,‏ ‎вытащил ‎из-за ‎пазухи‏ ‎скальпель ‎и‏ ‎зашагал ‎к ‎окраине.