Быть человеком, стать человеком, перестать быть человеком...

Последнее ‎время‏ ‎все ‎время ‎думаю ‎о ‎том,‏ ‎как ‎получается‏ ‎человек‏ ‎– ‎как ‎он‏ ‎становится ‎таким‏ ‎или ‎сяким, ‎что ‎на‏ ‎это‏ ‎влияет. ‎И,‏ ‎конечно, ‎в‏ ‎книгах ‎теперь ‎тоже ‎ищу ‎ответ‏ ‎именно‏ ‎на ‎этот‏ ‎вопрос. ‎Ну,‏ ‎не ‎истину, ‎конечно, ‎но ‎то,‏ ‎как‏ ‎это‏ ‎видели ‎разные‏ ‎совсем ‎не‏ ‎глупые ‎люди.

Вот‏ ‎для‏ ‎Николая ‎Ростова‏ ‎(я ‎о ‎нем ‎писала ‎в‏ ‎предыдущем ‎тексте)‏ ‎таким‏ ‎решающим ‎событием, ‎после‏ ‎которого ‎он‏ ‎становится ‎собою ‎уже ‎навсегда,‏ ‎становится‏ ‎конец ‎войны‏ ‎1807 ‎года.‏ ‎Тот ‎день, ‎когда ‎ему ‎надо‏ ‎принять‏ ‎решение ‎и‏ ‎изменить ‎свои‏ ‎базовые ‎представления ‎о ‎мире: ‎или‏ ‎перестать‏ ‎обожествлять‏ ‎императора ‎и‏ ‎начать ‎думать,‏ ‎или ‎навсегда‏ ‎остаться‏ ‎исполнителем ‎приказов‏ ‎начальства. ‎Причем ‎происходит ‎это ‎не‏ ‎на ‎войне,‏ ‎а‏ ‎после ‎войны. ‎Я‏ ‎привыкла ‎считать,‏ ‎что ‎на ‎человека ‎больше‏ ‎всего‏ ‎влияют ‎экстремальные‏ ‎ситуации ‎–‏ ‎а ‎что ‎может ‎быть ‎экстремальнее‏ ‎войны:‏ ‎страх ‎собственной‏ ‎смерти ‎или‏ ‎ранения; ‎нарушение ‎внутреннего ‎запрета ‎на‏ ‎убийство‏ ‎себе‏ ‎подобных; ‎страдания‏ ‎и ‎смерти,‏ ‎которые ‎ты‏ ‎видишь.‏ ‎Но ‎для‏ ‎Ростова ‎война ‎не ‎стала ‎событием,‏ ‎переворачивающим ‎мир.

И‏ ‎тут‏ ‎я ‎вспомнила, ‎что‏ ‎ведь ‎и‏ ‎в ‎«Бильярде ‎в ‎половине‏ ‎десятого»‏ ‎Роберт ‎Фемель‏ ‎ничего ‎не‏ ‎вспоминает ‎о ‎самой ‎войне. ‎Событием‏ ‎для‏ ‎него ‎становится‏ ‎обычный, ‎казалось‏ ‎бы, ‎матч ‎по ‎бейсболу ‎между‏ ‎командами‏ ‎двух‏ ‎школ. ‎Матч,‏ ‎во ‎время‏ ‎которого ‎он‏ ‎замечает,‏ ‎что ‎ни‏ ‎его ‎команда, ‎ни ‎команда ‎соперников,‏ ‎ни ‎судья‏ ‎не‏ ‎думают ‎о ‎поражении‏ ‎или ‎победе‏ ‎той ‎или ‎другой ‎стороны‏ ‎–‏ ‎они ‎играют‏ ‎заодно, ‎их‏ ‎цель ‎– ‎максимальное ‎истязание ‎одного‏ ‎из‏ ‎игроков, ‎Шреллы.‏ ‎Роберт ‎замечает‏ ‎это ‎– ‎но ‎не ‎понимает,‏ ‎почему‏ ‎это‏ ‎происходит. ‎И‏ ‎потом, ‎после‏ ‎матча, ‎он‏ ‎уходит‏ ‎вместе ‎со‏ ‎Шреллой ‎(которого ‎он ‎только ‎что‏ ‎буквально ‎спас)‏ ‎и‏ ‎чувствует, ‎что ‎этого‏ ‎не ‎надо‏ ‎делать, ‎что ‎его ‎привычная‏ ‎жизнь‏ ‎почему-то ‎приходит‏ ‎к ‎концу,‏ ‎что ‎сейчас ‎случится ‎что-то ‎чудовищное.‏ ‎И‏ ‎он ‎задает‏ ‎последний ‎спасительный‏ ‎вопрос ‎– ‎если ‎ответ ‎будет‏ ‎«да»,‏ ‎то‏ ‎мир ‎не‏ ‎рухнет. ‎Он‏ ‎спрашивает ‎Шреллу:‏ ‎«Ты‏ ‎еврей?». ‎Дело‏ ‎происходит ‎летом ‎1935 ‎года. ‎Нюрнбергские‏ ‎нацистские ‎законы‏ ‎еще‏ ‎не ‎приняты, ‎но‏ ‎отношение ‎к‏ ‎евреям ‎как ‎к ‎врагам,‏ ‎как‏ ‎к ‎нелюдям‏ ‎придумали ‎не‏ ‎нацисты ‎в ‎Германии ‎– ‎антисемитизму‏ ‎не‏ ‎одна ‎тысяча‏ ‎лет; ‎и‏ ‎если ‎твои ‎сверстники-немцы ‎издеваются ‎над‏ ‎человеком‏ ‎только‏ ‎потому, ‎что‏ ‎он ‎еврей,‏ ‎это ‎хотя‏ ‎бы‏ ‎понятно, ‎известно,‏ ‎это ‎вписывается ‎в ‎картину ‎мира‏ ‎(Роберт ‎не‏ ‎малый‏ ‎ребенок, ‎он ‎не‏ ‎настолько ‎наивен,‏ ‎чтобы ‎полагать ‎всех ‎людей‏ ‎умными,‏ ‎порядочными ‎и‏ ‎человечными). ‎Но‏ ‎Шрелла ‎отвечает: ‎«Нет». ‎И ‎вот‏ ‎в‏ ‎этот ‎момент‏ ‎мир ‎Роберта‏ ‎рушится ‎окончательно. ‎Это ‎как ‎если‏ ‎бы‏ ‎брошенный‏ ‎камень ‎не‏ ‎упал, ‎а‏ ‎взлетел; ‎как‏ ‎если‏ ‎бы ‎птицы‏ ‎начали ‎ползать, ‎а ‎черви ‎летать,‏ ‎земля ‎стала‏ ‎синей,‏ ‎а ‎небо ‎черным.‏ ‎Происходит ‎что-то‏ ‎такое, ‎после ‎чего ‎ты‏ ‎уже‏ ‎не ‎можешь‏ ‎видеть ‎прежними‏ ‎ни ‎мир, ‎ни ‎людей. ‎Ты‏ ‎перестаешь‏ ‎понимать, ‎как‏ ‎все ‎устроено‏ ‎– ‎потому ‎что ‎открывшееся ‎тебе‏ ‎новое‏ ‎знание‏ ‎отменяет ‎все‏ ‎законы, ‎казавшиеся‏ ‎незыблемыми, ‎нормальными,‏ ‎правильными.‏ ‎Теперь ‎надо‏ ‎или ‎забыть ‎(перестать ‎думать, ‎видеть,‏ ‎слышать) ‎–‏ ‎или‏ ‎шагнуть ‎в ‎этот‏ ‎ужас ‎и‏ ‎начать ‎строить ‎мир ‎заново.‏ ‎Шагнуть‏ ‎в ‎ужас,‏ ‎признать ‎его‏ ‎существование. ‎Не ‎цепляться ‎за ‎выдуманные‏ ‎объяснения,‏ ‎которые ‎работали‏ ‎раньше. ‎То‏ ‎есть ‎для ‎Генриха ‎Бёлля ‎ужас‏ ‎начинается‏ ‎не‏ ‎на ‎войне,‏ ‎а ‎задолго‏ ‎до ‎нее,‏ ‎тогда,‏ ‎когда ‎в‏ ‎существах, ‎выглядящих, ‎как ‎люди, ‎разговаривающих,‏ ‎как ‎люди,‏ ‎вдруг‏ ‎обнаруживается ‎что-то ‎несовместимое‏ ‎с ‎тобой.‏ ‎То ‎ли ‎ты ‎–‏ ‎не‏ ‎человек, ‎то‏ ‎ли ‎они‏ ‎– ‎не ‎люди. ‎Кому ‎будет‏ ‎принадлежать‏ ‎мир ‎–‏ ‎тебе ‎или‏ ‎им? ‎Почему ‎они ‎стали ‎такими?‏ ‎Точно‏ ‎не‏ ‎от ‎рождения‏ ‎– ‎потому‏ ‎что ‎башмаки‏ ‎Отто‏ ‎Фемеля ‎много‏ ‎лет ‎выстукивали ‎«брат, ‎брат» ‎-‏ ‎а ‎потом‏ ‎вдруг‏ ‎начали ‎звучать ‎«враг,‏ ‎враг». ‎Что‏ ‎рачеловечивает ‎людей? ‎И ‎что‏ ‎помогает‏ ‎другим ‎людям‏ ‎устоять? ‎Ответа‏ ‎у ‎Бёлля ‎я ‎не ‎вижу.‏ ‎Но‏ ‎это ‎точно‏ ‎не ‎сама‏ ‎война.

Мне ‎кажется, ‎что-то ‎похожее ‎есть‏ ‎и‏ ‎у‏ ‎Гроссмана ‎в‏ ‎«Жизни ‎и‏ ‎судьбе». ‎Надо‏ ‎перечитать.