Ахиллес и черепаха

Я ‎помню,‏ ‎как ‎приглядывался ‎к ‎его ‎пятке.‏ ‎Мой ‎отец‏ ‎сидел‏ ‎в ‎кресле, ‎закинув‏ ‎ногу ‎на‏ ‎ногу, ‎и ‎смотрел ‎телевизор.‏ ‎В‏ ‎этом ‎беспомощном‏ ‎положении ‎внимающего‏ ‎он ‎был ‎более ‎всего ‎доступен‏ ‎изучению.‏ ‎И ‎взгляд‏ ‎мой ‎блуждал‏ ‎по ‎нему ‎в ‎поисках ‎изъяна,‏ ‎и‏ ‎неуклонно‏ ‎приклеивался ‎к‏ ‎пятке. ‎Я‏ ‎видел, ‎как‏ ‎пятка‏ ‎его ‎черствеет,‏ ‎каменеет, ‎а ‎затем ‎превращается ‎в‏ ‎камень ‎и‏ ‎сам‏ ‎отец. ‎Шаг ‎за‏ ‎шагом, ‎поступок‏ ‎за ‎поступком; ‎это ‎движение,‏ ‎застывающее‏ ‎на ‎ходу.‏ ‎Я ‎был‏ ‎прикован ‎страхом, ‎мне ‎было ‎неловко,‏ ‎и‏ ‎смутно ‎представлялось,‏ ‎что ‎то‏ ‎же ‎ждет ‎меня. ‎Верить ‎в‏ ‎это‏ ‎не‏ ‎хотелось, ‎но‏ ‎кожей ‎чувствовалась‏ ‎обреченность ‎происходящего.‏ ‎Я‏ ‎мечтал ‎найти‏ ‎когда-нибудь ‎волшебный ‎эликсир ‎и ‎не‏ ‎зачерстветь, ‎как‏ ‎мои‏ ‎предки, ‎пополнив ‎семейный‏ ‎подземный ‎склеп‏ ‎еще ‎одной ‎мумией.

Скоро ‎мой‏ ‎отец‏ ‎умер, ‎он‏ ‎превратился ‎с‏ ‎сухой, ‎черствый ‎хлеб, ‎который ‎мы‏ ‎преломили‏ ‎за ‎столом‏ ‎на ‎поминках,‏ ‎запили ‎его ‎водкой, ‎и ‎обещали‏ ‎каждый‏ ‎сам‏ ‎себе, ‎что‏ ‎будем ‎помнить.‏ ‎И ‎я‏ ‎помню.‏ ‎Начиная ‎покрываться‏ ‎в ‎свою ‎очередь ‎плотной ‎корочкой‏ ‎опыта. ‎И‏ ‎вскоре‏ ‎увижу, ‎как ‎мой‏ ‎сын, ‎мой‏ ‎мальчик, ‎приглядывается ‎ко ‎мне,‏ ‎очарованный‏ ‎тысячелетним ‎стыдом,‏ ‎ложащимся ‎из‏ ‎поколения ‎в ‎поколение ‎на ‎плечи‏ ‎наши.‏ ‎Изучает, ‎пытаясь,‏ ‎как ‎мышка,‏ ‎уловить ‎тонкие ‎запахи: ‎не ‎отрава‏ ‎ли‏ ‎этот‏ ‎корм? ‎И‏ ‎будет, ‎так‏ ‎же ‎как‏ ‎я,‏ ‎плясать ‎—‏ ‎плюс-минус ‎— ‎от ‎нашей ‎нормальности,‏ ‎моей ‎нормальности,‏ ‎делая‏ ‎преждевременные ‎выводы ‎и‏ ‎уводя ‎себя‏ ‎в ‎сторону, ‎в ‎одиночество,‏ ‎чтобы‏ ‎лучше ‎понять.