Новый ‎год‏ ‎на ‎сухую. ‎Я ‎смотрю ‎на‏ ‎мужика, ‎чьи‏ ‎руки‏ ‎ходят ‎ходуном, ‎но‏ ‎все ‎равно‏ ‎тянутся ‎к ‎окошку, ‎откуда‏ ‎торгуют‏ ‎спиртным ‎и‏ ‎сигаретами, ‎и‏ ‎меня ‎одолевает ‎злорадство. ‎Погулял? ‎Так‏ ‎тебе‏ ‎и ‎надо.‏ ‎Шлепай, ‎шлепай‏ ‎в ‎тапочках ‎на ‎босу ‎ногу‏ ‎по‏ ‎снегу,‏ ‎холодец ‎ходячий.‏ ‎Это ‎злость‏ ‎на ‎себя.‏ ‎Я‏ ‎вижу ‎бодро‏ ‎высунутых ‎из ‎окошка ‎людей, ‎чьи‏ ‎рты ‎то‏ ‎извиваются‏ ‎в ‎здоровой ‎ехидной‏ ‎улыбке, ‎то‏ ‎смело ‎распахиваются, ‎изрекая: ‎«Леха,‏ ‎е..!‏ ‎С ‎Новым‏ ‎годом, ‎братан!»‏ ‎«Счастья ‎тебе, ‎удачи ‎и ‎любви!»‏ ‎—‏ ‎добавляю ‎я‏ ‎от ‎себя‏ ‎мысленно. ‎Я ‎смотрю ‎на ‎этих‏ ‎не‏ ‎вымерших‏ ‎еще ‎витязей‏ ‎и ‎как‏ ‎бы ‎говорю:‏ ‎а‏ ‎я ‎тоже‏ ‎не ‎пил. ‎И ‎я, ‎и‏ ‎я.

Тем ‎не‏ ‎менее‏ ‎зло ‎одолевает ‎меня,‏ ‎потому ‎что‏ ‎не ‎пить ‎мало. ‎Алкоголизм,‏ ‎как‏ ‎и ‎прочие‏ ‎термины, ‎лишь‏ ‎ярлычок, ‎закладка, ‎чтоб ‎не ‎забыть,‏ ‎где‏ ‎ты ‎это‏ ‎читал; ‎проблема‏ ‎всегда ‎глубже, ‎проблеме ‎нет ‎имени.‏ ‎Проблема‏ ‎—‏ ‎сам ‎человек.

Объевшись‏ ‎салатов, ‎я‏ ‎лежу ‎и,‏ ‎тяжело‏ ‎вздыхая ‎жалуюсь,‏ ‎что ‎лучше ‎б ‎не ‎ел.‏ ‎Обвиняя ‎во‏ ‎всем‏ ‎супругу: ‎она ‎ж‏ ‎наготовила! ‎Лучше‏ ‎бы ‎обошлись ‎парой ‎бутербродов‏ ‎с‏ ‎красной ‎рыбой‏ ‎и ‎занялись‏ ‎любовью ‎в ‎новогоднюю ‎ночь. ‎А‏ ‎теперь‏ ‎хоть ‎самого‏ ‎е... ‎О,‏ ‎блажь! ‎О, ‎тщета! ‎Как ‎это‏ ‎по-свински,‏ ‎как‏ ‎это ‎по-алкоголически!‏ ‎«Нет, ‎надо‏ ‎завязывать! ‎Так‏ ‎жить‏ ‎нельзя!» ‎Я‏ ‎помню, ‎как ‎в ‎какой-то ‎момент‏ ‎перестал ‎это‏ ‎повторять‏ ‎как ‎мантру, ‎и‏ ‎только ‎тогда‏ ‎началось ‎что-то ‎вроде ‎выздоровления.

Жена‏ ‎листает‏ ‎на ‎телефоне‏ ‎картинки ‎—‏ ‎показывает: ‎затемненное ‎помещение, ‎горит ‎елка,‏ ‎два‏ ‎бокала, ‎на‏ ‎тарелках ‎всего‏ ‎по ‎куску ‎какого-то ‎мяса, ‎и‏ ‎все.‏ ‎«Вот‏ ‎так ‎надо‏ ‎было». ‎Да,‏ ‎так ‎надо‏ ‎было,‏ ‎говорю, ‎а‏ ‎сам ‎сарделькой ‎перекатываюсь ‎по ‎дивану,‏ ‎разражаясь ‎в‏ ‎подушку‏ ‎отрыжкой.

Остается ‎в ‎отупении‏ ‎наблюдать, ‎вращать‏ ‎глазами. ‎Стол, ‎тарелки ‎не‏ ‎убраны:‏ ‎моя ‎работа‏ ‎простаивает. ‎Коты‏ ‎безмолвствуют, ‎сытые ‎и ‎ленивые. ‎В‏ ‎банке‏ ‎на ‎полке,‏ ‎заспиртованные, ‎стоят‏ ‎мозги ‎моей ‎тещи... ‎Добрый ‎вечер,‏ ‎Татьяна‏ ‎Александровна,‏ ‎не ‎тесно‏ ‎вам ‎там?

Конечно,‏ ‎это ‎грезы.‏ ‎Я‏ ‎закрываю ‎глаза‏ ‎и ‎вижу, ‎как ‎через ‎десятки,‏ ‎сотни, ‎может,‏ ‎тысячи‏ ‎лет ‎потомки ‎наши‏ ‎встанут ‎стеной,‏ ‎прикрыв ‎спину ‎нового ‎президента‏ ‎Галактики.‏ ‎Президент ‎и‏ ‎стража ‎его!‏ ‎В ‎руках ‎бластеры, ‎под ‎мышкой‏ ‎скафандры.‏ ‎Гордое ‎новое‏ ‎племя.

Говорят ‎теперь:‏ ‎«на ‎фоне». ‎На ‎фоне ‎ли?‏ ‎Нет,‏ ‎на‏ ‎фоне, ‎это‏ ‎селфи ‎на‏ ‎фоне. ‎Здесь‏ ‎же‏ ‎другое: ‎защита,‏ ‎прикрытие, ‎поддержка ‎и, ‎наконец, ‎объединение.‏ ‎Может, ‎временное,‏ ‎конечно.‏ ‎А ‎что ‎не‏ ‎временное? ‎Ничто‏ ‎не ‎вечно ‎под ‎луной,‏ ‎как‏ ‎говорил ‎Экклезиаст.‏ ‎Есть ‎время‏ ‎принимать ‎объятья ‎и ‎есть ‎время‏ ‎уклоняться‏ ‎от ‎объятий.

Я ‎помню,‏ ‎как ‎приглядывался ‎к ‎его ‎пятке.‏ ‎Мой ‎отец‏ ‎сидел‏ ‎в ‎кресле, ‎закинув‏ ‎ногу ‎на‏ ‎ногу, ‎и ‎смотрел ‎телевизор.‏ ‎В‏ ‎этом ‎беспомощном‏ ‎положении ‎внимающего‏ ‎он ‎был ‎более ‎всего ‎доступен‏ ‎изучению.‏ ‎И ‎взгляд‏ ‎мой ‎блуждал‏ ‎по ‎нему ‎в ‎поисках ‎изъяна,‏ ‎и‏ ‎неуклонно‏ ‎приклеивался ‎к‏ ‎пятке. ‎Я‏ ‎видел, ‎как‏ ‎пятка‏ ‎его ‎черствеет,‏ ‎каменеет, ‎а ‎затем ‎превращается ‎в‏ ‎камень ‎и‏ ‎сам‏ ‎отец. ‎Шаг ‎за‏ ‎шагом, ‎поступок‏ ‎за ‎поступком; ‎это ‎движение,‏ ‎застывающее‏ ‎на ‎ходу.‏ ‎Я ‎был‏ ‎прикован ‎страхом, ‎мне ‎было ‎неловко,‏ ‎и‏ ‎смутно ‎представлялось,‏ ‎что ‎то‏ ‎же ‎ждет ‎меня. ‎Верить ‎в‏ ‎это‏ ‎не‏ ‎хотелось, ‎но‏ ‎кожей ‎чувствовалась‏ ‎обреченность ‎происходящего.‏ ‎Я‏ ‎мечтал ‎найти‏ ‎когда-нибудь ‎волшебный ‎эликсир ‎и ‎не‏ ‎зачерстветь, ‎как‏ ‎мои‏ ‎предки, ‎пополнив ‎семейный‏ ‎подземный ‎склеп‏ ‎еще ‎одной ‎мумией.

Скоро ‎мой‏ ‎отец‏ ‎умер, ‎он‏ ‎превратился ‎с‏ ‎сухой, ‎черствый ‎хлеб, ‎который ‎мы‏ ‎преломили‏ ‎за ‎столом‏ ‎на ‎поминках,‏ ‎запили ‎его ‎водкой, ‎и ‎обещали‏ ‎каждый‏ ‎сам‏ ‎себе, ‎что‏ ‎будем ‎помнить.‏ ‎И ‎я‏ ‎помню.‏ ‎Начиная ‎покрываться‏ ‎в ‎свою ‎очередь ‎плотной ‎корочкой‏ ‎опыта. ‎И‏ ‎вскоре‏ ‎увижу, ‎как ‎мой‏ ‎сын, ‎мой‏ ‎мальчик, ‎приглядывается ‎ко ‎мне,‏ ‎очарованный‏ ‎тысячелетним ‎стыдом,‏ ‎ложащимся ‎из‏ ‎поколения ‎в ‎поколение ‎на ‎плечи‏ ‎наши.‏ ‎Изучает, ‎пытаясь,‏ ‎как ‎мышка,‏ ‎уловить ‎тонкие ‎запахи: ‎не ‎отрава‏ ‎ли‏ ‎этот‏ ‎корм? ‎И‏ ‎будет, ‎так‏ ‎же ‎как‏ ‎я,‏ ‎плясать ‎—‏ ‎плюс-минус ‎— ‎от ‎нашей ‎нормальности,‏ ‎моей ‎нормальности,‏ ‎делая‏ ‎преждевременные ‎выводы ‎и‏ ‎уводя ‎себя‏ ‎в ‎сторону, ‎в ‎одиночество,‏ ‎чтобы‏ ‎лучше ‎понять.