Как пережить свою трагедию (психотерапевт как свидетель. Реакция на проработку мизансцены)

Когда вы вместе с пациентом выходите наружу за рамки микропсихоза и системы системы координат «я плохой, поэтому со мной так поступали и счастья мне не положено», человек бессознательно чувствует, с одной стороны, облегчение, — потому что внутри любого человека есть нравственное чувство и, какими бы жестокими ни были истязания, в душе каждый ребёнок знает, что он хороший, что с ним так поступать нельзя и что он рождён для радости.

А с другой стороны, он бессознательно чувствует глубочайшее разочарование в себе: Зачем я сам себя обманывал? и сильнейшее возмущение вашими словами про родных-преступников: Я зря, что ли, привыкал? Сколько вложено сил, чтобы приспособиться уже к тому, что есть, и псу под хвост?

[Вам придётся столкнуться с гневом пациента, «Зачем вы меня лечите, что вам-то с этого?» и его озлобленностью «Не надо меня лечить!». Это настоящее, это правда так думает человек, пусть вам его картина мира «я плохой и меня можно унижать» кажется бесчеловечной, сам он к ней давно привык и отказываться от привычной картины мира любому человеку страшно].

Если взрослый, который прошёл войну, в детстве был жертвой хронической межличностной травматизации, он вам будет рассказывать о войне только хорошее. Потому что ему правда было на ней хорошо. Вернулась надежда, — мечтал, чтобы его побыстрее убили, и убить могли каждый день. Было братство и возможность проявлять взаимовыручку, зависеть друг от друга по-другому, без страха. Его не убили, и он горюет, что снова придётся жить мирной жизнью, и вы не можете убедить его, что война это плохо. У него своя правда, он жил в придонном иле, во время войны вынырнул со дна, доплыл до поверхности и увидел небо. А вы говорите, что небо несёт миру горе и неба не должно быть.

[На этом моменте вам придётся столкнуться с разочарованием пациента в том, что вы его не понимаете. Вот совсем. Что ваши взгляды на жизнь диаметрально противоположны, что он снова тотально одинок. Вы воспроизведёте эмпатический провал, который сопровождал его долгие годы межличностной травматизации в семье, причём причините боль своей верой в добро и тем, что война — это плохо].

Если взрослый, который прошёл войну, в детстве был жертвой хронической межличностной травматизации, и судьба судила ему встречу с настоящим человеком, хорошим командиром отделения, армейское братство заменит ему реальную семью. Это будут родные по духу люди, а от родных по крови он бессознательно отречётся.

[Вам как терапевту нужно быть готовым выразить своё отношение к его боевым товарищам и новой семье. Пациент будет ждать, что вы скажете о его решении, — потому что те, кто отрекаются от близких, они с точки зрения общественного мнения «плохие», а вы только что уверяли его, что он «не плохой». Как же вы разрешите этот парадокс?]

Все эти сложности семейной жизни с истязателями с перспективой возвращаться в социум с войны в обывательской роли, — они не вдохновляют человека. Не видит он себя там, не хочет ни жену, ни детей, ни работу, ни дом, ни собаку, ни машину, ничего. Хочет на новую войну со своими товарищами, чтобы — вы угадали, — умереть вместе. Жить долго и счастливо вместе в мирное время? Этого принимавший казнь от родных родителей в течение лет не представляет. Это вы-психолог бредите и неадекватно оцениваете реальность, а не он.

Жертвы хронической межличностной травматизации вас-терапевта «грамотно и деловито» сводят с ума так, как сводили их в их детстве, объявляя ненормальное нормальным.

Если вы разговариваете с человеком, у которого в анамнезе войны и воинского братства как просвета не было, а был побег из домашнего ада и годы шараханья от близости с людьми, то он слушает ваши рассуждения про «настройки на можно и нельзя», уголовный кодекс и наказание преступников, добро и зло, как дети слушают сказочника. Ему нравится слушать, но он ни секунды не верит, что на свете есть не только подонки, а ещё и птицы, и ветер, и небо.

Подытоживая, жертва хронической межличностной травматизации по несколько раз за сессию ставит в тупик психотерапевта, а в психотических соскальзываниях может прямо заявить, что таких как вы н е — б ы — в а — е т. Нет на свете добрых людей. Вы-психотерапевт наверняка говорите это, чтобы завлечь, проэксплуатировать их, или подставить, или сделать больно изощрённо-психологическим способом. Лучше бы врезали, чем разговаривали со мной, это честнее, — так и заявит.

Он вырос среди садистов, его ведущая психологическая защита — идентификация с агрессором, в нём самом есть интроект садиста, благодаря которому обреталось чувство «я сильный», исцелявшее его бессилие в трагических обстоятельствах, — и на определённом этапе психотерапии он спроецирует это на вас, чтобы показать садисту-психологу, кто кого здесь будет казнить на сессии. Уж не вы его, это точно.

А когда он изничтожит вас-доброго-психолога в прах, и добра на Земле не останется, он убьёт сам себя, потому что он плохой и вас-доброго убил, мы все вместе умрём, всё закончится, и будет нам на психотерапевтической группе счастье.

Это я сейчас иронизирую, а тогда не знала, что делать? Как доказать людям, что мои намерения совсем другие, искренние, я правда хочу найти общий язык, прожить время группового занятия вместе, быть «мы».

Они проделывали с добром во мне то же самое, что делали с добром и наивностью в них-детях их родители-психопаты. Тюремщики и палачи, клеймёные одной семьёй.

Процитированы страницы 149-152 по изданию:

Бермант-Полякова О. В. Арбайтен, Ольга Викторовна! Издательские решения, 2016. 394 с.