Предисловие: образы истерии

В наиболее «ламповый» период развития соцсетей по пабликам стала гулять история о завещании Чарли Чаплина, в котором он обещает выплатить миллион долларов родившему мужчине (не трансгендеру). Пикантность или даже некоторую скабрезность этого условия обычно сводят к чувству юмора Чаплина, хотя вполне можно задаться вопросом о мотивах такой «шутки», не торопясь приписывать ей статус полного абсурда — т. е. поступить так же, как аналитики поступают с бредом. Условие Чаплина легко переформулировать в вопрос, отсылающий к детским попыткам провести различия между мужским и женским: может ли мужчина быть матерью? Или: может ли быть матерью кто-то, кроме женщины? Ребёнок, как и психоаналитик, мог бы подойти серьёзно к этому вопросу, тогда как для взрослого субъекта абсурдность понятна заранее, поскольку она извлекается из тавтологической «общеизвестности» того, что мама — это мама, а папа — это папа. Соположение выполняемой функции и пола таким образом может быть достигнуто (и чаще всего достигается) совершенно без понимания того, что эта функция собой представляет (т.е. без понимания того, что в матери собственно «женского», а в отце — «мужского») — иначе говоря, ребёнку приходится довольствоваться готовыми ответами вместо хороших.

По мере взросления этот вопрос может вновь встать в полный рост, когда на очередном жизненном повороте субъект оказывается в ситуации, где ему нужно ответить: готов ли он/она стать отцом/матерью? Или вопрос, зачастую сопутствующий: что означает вступление в брак? Неудивительно, что такие вопросы могут стать поводом для посещения психоаналитика, поскольку они пробуждают казалось бы оставленную в детстве тревогу, связанную с необходимостью для субъекта определить значение происходящего с ним, перед ним и в другом. В этом смысле взрослый невротик оказывается третьим субъектом (вместе с психоаналитиком и ребёнком), вынужденным совершенно серьёзно задаваться вопросами наподобие тех, что подспудно зашиты в условии Чаплина. Психоанализ действительно может кое-что сказать на этот счёт — как минимум, что матерью может быть не только женщина, поскольку её пол может отличаться от того, как устроено её желание. Для определения значения ключевым оказывается не реальное наличие или отсутствие ребёнка у женщины, а то, в каком смысле и в каком статусе этот ребёнок отсутствует или произведён на свет, — т. е. определение вопроса, на который ребёнок является ответом.

Истерический невроз возникает как реакция на слишком ранний сексуальный опыт: субъект сталкивается с тем, что можно вслед за Фрейдом предварительно назвать «первосценой», при этом уточнив, что столкновение происходит не столько с наличием у родителей пола, сексуальности и нехватки, сколько с последствиями этого открытия, указывающими, например, что ребёнок вовсе не является тем, чего от отношений с матерью мог бы хотеть отец. Как правило здесь происходит спутывание двух мыслей: «я — не то, чего хочет отец» и «со мной что-то не так» в манере причинно-следственной связи, как если бы вторая вытекала из первой и полностью через первую объяснялась. В силу путаницы и дальнейшего сгущения означающих этот опыт переживается как «отвратительный, позорный», как нечто невыносимое, от чего ребёнок хочет немедленно отделаться, но не может в силу дезориентации в происходящем. Более привычным возрастом для такого открытия является подростковый период, в котором родители обычно и фиксируют перемену в общении с ребёнком: тогда замечают, что некогда дружные и тёплые отношения вдруг дали необъяснимую трещину, и если раньше ребёнок охотно проводил с ними время, устраивал совместные игры и посвящал в свои тайны, то после «открытия» подросток замыкается в себе, становится нелюдим, избегает и стыдится родительского общества, всё чаще запираясь в своей комнате. Подросток отстраняется, поскольку ему невыносимо находиться рядом с этими «отвратительными существами, предавшими его доверие», что не означает, что его действительно предали, — так переживается открытие сексуальности и невозможности Единства. Однако если это открытие случилось гораздо раньше, чем, как сказал бы Фрейд, «у субъекта успеет сформироваться Эго», то вместо отстранения субъекту как правило приходится выработать необычную форму обращения с открывшимся знанием, в которой будет угадываться стремление преодолеть невыносимость своего открытия и одновременно сохранить для себя «неповреждёнными» либо обоих родителей, либо более любимого из них. «Повреждённость» в данном случае наносит именно знание истерического субъекта о том, что он/она не является объектом отцовских чаяний, — и это определяет всю его суть как живого контейнера для этого знания, которое продолжает наносить субъекту повреждения на протяжении жизни.

Для реализации желания сохранить истерическому субъекту необходимо занять место объекта, который, как ему кажется, мог бы полностью восполнить родительскую нехватку и сделать отца и/или мать «целыми», неповреждёнными, т. е. бесполыми и ни в чём не нуждающимися существами, которые только после этого смогут счастливо жить вместе. Восстановление несуществующей внутрисемейной идиллии в опоре на мифологию «нормальной семьи» становится идеей-фикс для истериков обоих полов в доподростковом периоде и либо никогда не прекращает влиять на их жизнь, либо на некоторое время откладывается в связи с социальной реализацией и воскресает вновь в зрелом возрасте в результате столкновения с теми же эффектами, но на другой территории, — например, при неудаче в любви, которая может заставить вернуться к «великой задаче» по нормализации семьи. Истерическая «миссия» выделяется благодаря своим особым характеристикам — можно заметить мотивы величия, мессианства, самопожертвования во имя блага близких и абсолютную аллергию на сексуальность, в которой субъект-истерик видит причину всех бед в своей жизни (нельзя сказать, что он ошибается полностью). Сексуальное/половое измерение воспринимается как «порча», «загрязнение», «чернота», словно это тягучая флюидообразная субстанция, которая способна перекидываться с одного человека на другого и «заражать» их, делая «испорченными» — и ведь «испорченность» действительно является метафорой сексуально-разгульного поведения человека, не способного сдерживать свои позывы. В этом смысле истерические невротики представляют собой существ особой сексуации или психической организации, которые противопоставляют себя своему полу, взятому на уровне воображаемого, и стремятся как можно меньше ассоциироваться с тем, что принято считать конвенциональной мужественностью или женственностью. Такая «асоциальная» позиция истериков требует от них довольно больших инвестиций в маскировку, т. е. в производство жестов, которые не раскрывали бы окружающим их отличительную позицию, но при этом позволяли претендовать на всё то, что можно назвать «средней судьбой» или «нормальной жизнью». Соответственно, разворачивание истерии будет представлять собой попытку расположить себя под условно стандартными социальными практиками, «притворяться нормой», поскольку измерение нормы и нормальности играет особую роль для этого невроза, вычурным образом соседствуя с собственной уникальной позицией и требованиями особого отношения к себе.

Проведя последние три года за исследованием истерического невроза со своей стороны я могу указать на то, что доступ к материнству (или к тому, что можно назвать «версией материнства») является одним из преобладающих путей развития истерии. Особенно это характерно в случаях «слабой» истеризации, т. е. когда симптомы не развиты настолько, чтобы полностью отвадить истеричку от классических сексуальных отношений. Тогда её желание, направленное на создание экосистемы заботы — об экологии, о животных, об угнетённых меньшинствах, — вполне может избрать таким объектом заботы и детей собственного производства, воспитание которых будет внешне напоминать обращение со святыней. При этом, как я и некоторые другие исследователи неоднократно показывали, это желание не является женским, — напротив, истеричка стремится как можно дальше от генитальной женской перспективы, обретая себя через поддержку мужского желания (говоря точнее, желания падшего реального отца, чья слабость в жизненных притязаниях воспринимается здесь как возвышенное повреждение). В этом случае рождённый ею ребёнок становится ответом на вопрос отцовского желания, как если бы он «восполнял» отцовское бессилие, но не был тем, чего бы она хотела для себя, — поскольку с её стороны такое желание означало бы «становление женщиной», а этого истеричка позволить себе не может. Поэтому в варианте «сильной» истеризации перспектива деторождения, как правило, оказывается закрыта, поскольку такую «грязь» стерпеть невозможно. Слабая истеризация оказывается хорошим подспорьем для развития материнской линии истерического субъекта — она может быть «матерью» на том уровне, который Лакан назвал бы созданием кажимости. Без хорошо настроенной аналитической оптики истерическую заботу практически не отличить от поведения, которое принято приписывать чрезмерно озабоченным потомством матерям, — можно лишь заметить надрывность истерички в отдельных моментах, истина которых (отношение к падшему отцу) всегда будет замалчиваться (запирательство).

Отсюда видно, что роль лакановского Воображаемого в образовании того, что сегодня называется «убеждениями» или «социальной нормой», оказывается превалирующей: субъект может поддерживать образ материнства, но так и не занимать позицию матери в символическом, поскольку такая позиция требует означающего пола, а образ может существовать отдельно за счёт волевых усилий. Аналогично дела обстоят с браком: поддержание образа успешного брачного союза становится ещё одной социальной площадкой для развёртывания истерии — поскольку, как и в материнстве, отличить брак от истерического компаньонства едва ли возможно, пока вам об этом не скажет психоаналитик. Брачные перспективы истерии тоже располагаются на оси попечительства над партнёром, как если бы под пристальной заботой истерического субъекта он медленно «шёл на поправку» и становился лучше. Попечительство над кастрированным желанием партнёра становится основой для связи, которую маскируют под романтические отношения или «брак по любви» (брак по расчёту и прочие обмены материальными благами в истерии неприемлемы). Такого партнёра «доводят до ума», как если бы он был взят под патронаж в связи с дефектностью своего желания и ему требовалось вспомоществование особого рода, на которое не способен никто, кроме субъекта истерии.

И хотя тема брака может преждевременно вызвать ощущение, что речь будет идти об истеричке, здесь я со своей стороны могу указать, что сегодня брак, напротив, гораздо лучше подходит под нужды истерика. В брачной ситуации образуется неразличимость между мужской генитальной фантазией «дарения фаллоса» женщине и облагораживания её с помощью своих усилий (как в мифе о Пигмалионе) и истерическим попечительством над партнёром, которое «не хочет оставлять страдающих наедине с суровой реальностью». Ход этой мысли немало подкрепляется тем, что для истерика угроза деторождения всегда воспринимается как нечто отложенное в неопределённое будущее, которое никогда не наступит, — тогда как для истерички это преследующая её напасть, поджидающая за углом, что и вынуждает её гораздо активнее уклоняться от брака, нежели мужчину-истерика. В его случае брак становится чем-то вроде бесконечной пересадки между двумя одинаково неудобными рейсами, во время которой он может уклоняться от перспектив становления отцом с одной стороны и страха быть уличённым в отсутствии мужественности (из-за отсутствия женщины, которая его мужество удостоверяет) с другой. Такой «брак» служит для истерика на том же уровне «создания кажимости», что и деторождение для истерички: здесь симптомы могут развиваться как бы под сенью общественного одобрения, позволяя уклоняться от истины того, что стремление обзавестись отношениями вызвано необходимостью избавиться от тревоги особого толка, связанной с сексуальностью женщины и своим положением на территории её желания, которое подталкивает истерика к постоянному поиску любовной связи. Эти мотивы до того способны оставаться «слепым пятном», что даже в случае обрывания таких отношений в связи с «недопониманием» или «разными ценностями» у обеих сторон так и не образовывается ясного представления о том, что именно и в какой момент здесь пошло не так, — поскольку различие «ценностей» никак не объясняет различия между желанием истерика и желанием мужчины.

Интересно, что массовая педагогика, без устали облагораживающая субъекта в вопросах морали, личного развития и прочих добрососедских штучек (которыми нужно атаковать друг друга, чтобы продемонстрировать «кто здесь на самом деле хороший человек»), несмотря на размах всё же промахивается в проведении различия, которое в действительности имеет значение для среднего невротика.

Как минимум с Ницше хорошо известно, что мораль — это хлыст, которым удобно хлестать ближнего, заставляя его ёрзать и трястись с таким видом, словно никакой агрессии в его адрес не было явлено (несведущим в теме достаточно посмотреть любое некомплиментарное интервью «главного интервьюера страны», чтобы в этом убедиться). Обучаясь обращению с этим хлыстом субъект движется в сторону истины, медленно привыкая к тому, что на моральном поле брани схватка ведётся до победного конца: либо он моральнее другого, либо другой моральнее его.

Выхлоп от такой «победы», в конце концов, только один: не проиграть значит не быть наказанным за то, что недостаточно морален, не получить лишние удары со стороны чувства вины (которые спровоцируют упадок «самооценки» и прочие воображаемые эго-эффекты). При таком подходе цель будет оправдывать средства, в связи с чем субъект рано или поздно окажется надрессирован жертвовать ради такой победы буквально всем, что может пойти в ход, руководствуясь при этом чем-то вроде максимы «Сократ мне друг, но истина дороже» — скажем, жертвовать отношениями, перспективами, самообладанием, лицом и другими нюансами, которые довольно быстро перемалываются любой ожесточенной перепалкой, ориентированной на истину.

Фантазия о победе соблазняет невротиков обоих типов с разницей в том на каком поле и по какому поводу этой победы хотят достичь. В навязчивости нужна победа над конкретным другим, чьё признание получено недолжным образом и поэтому не даёт обсессику спать, в связи с чем его «стратегия победы» принимает форму морального и интеллектуального обличения соперника, от которого ждут раскаяния, признания своих ошибок и падения с пьедестала. В истерическом неврозе победа располагается на любовном поле и заключается в возможности морально принудить другого любить себя, но сделать это так незаметно, чтобы о подтасовке не догадались (т.е. чтобы другой не заметил как ему подкинули эту «любовь»). Объединяет невротиков одно: ради победы жертвуют всем, в том числе и успехом (как в примере с броском костей).

Именно поэтому после очередной обличительной речи обсессика, в которой он публично разоблачает соперника и показывает как тот плох (т.е. побеждает в воображаемом соперничестве, которое ведётся в закулисье его психической жизни), — успех его не ждёт, поскольку он 1) не проводит различия между успехом и победой, считая их за одно, 2) жертвует успехом ради победы, достигая её способом, который не позволит воспользоваться её плодами и присвоить и 3) действует не на том уровне, где успех мог бы его продвинуть в своём желании. Так поступает и истеричка, когда в попытках заставить любить себя того, кто этого не делает, она действует настолько бескомпромиссно и жестокосердно, «побеждая нелюбовь» к себе и доказывая, что с ней нужно считаться, что не остаётся никаких сомнений по поводу двигающих её двусмысленных мотивов.

Сама ситуация противостояния, в которую невротик оказывается вброшен помимо своей воли, имеет двусмысленный характер. С одной стороны субъектом не осознаётся точка входа в это противостояние, как если бы за кадром его сознания имело место переключение слайдов, так что ситуация противоборства с другим «просто возникает» как нечто чужеродное и не узнаваемое, к чему сам невротик не прикладывал никаких усилий, — и возникающий здесь аффект несправедливости оказывается первым, словно невротика в очередной раз «подставили», в связи с чем ему приходится мыслить происходящее через ответственность и вину, которую кто-то обязательно должен на себя принять. С другой стороны этот конфликт воспринимается как нечто пусть и не совсем естественное по логике, зато знакомое и родное по ощущениям, — т. е. перед нами эффект бессознательного, который иначе как через сознательную деятельность не может быть дан. Таким образом безвыходность проложена заранее, независимо от того, какая траектория будет выбрана для преодоления конфликта: будет ли невротик уступать победу другому или же доказывать что есть сил, что он не отступится и своё возьмёт, — обе перспективы предполагают изначальное прочитывание ситуации как «битвы насмерть» за любовь или признание, что само по себе и оказывается промахом, загадочным и одновременно требовательным в своей безальтернативности.

С этой неразличимостью и связано двойное дно симптома в неврозе: на самом деле невротик — это тот, кто буквально захлёбывается воображаемыми «победами», но проблема в том, что «победы» не приносят успеха, поскольку, как выясняется в последействии, успехом пожертвовали ради победы любой ценой. Это победа на уровне воображаемого (кран точно закрыт, окружающие точно не смеются, мать точно спасена, соперник точно повержен), за которой сразу следует неудача на уровне символического, — и она-то и остаётся субъекту в качестве результата его усилий и колоссальных жертв, на которые пришлось пойти ради такой «победы».

В этом смысле представление о том, что победа может быть синонимом провала и предвестником неудачи, для любого невротика оказывается довольно-таки свежим различием, хотя дела скорее обстоят так, что оно, будучи свежим, не является новым, поскольку было отброшено в погоне за моральным превосходством и поэтому выглядит незнакомо.

С одной стороны политика не слишком часто предлагает материал именно для психоаналитического комментария, с другой — зачастую воспринимается как область, которая заслуживает такой комментарий ничуть не меньше, чем семейная история субъекта или его любовные события. Ценность политического материала, несомненно, в его публичности и доступности, — в отличие от тех же аналитических кейсов, большая часть которых презентуется в закрытых сообществах или сокрыта от широкого зрителя в силу иных причин, связанных с эффектами внутри самого психоанализа.

Сегодня же в прямом эфире состоялась встреча двух достаточно известных на политической арене господ (в смысле уважительного обращения, не более), скандальный характер разговора между которыми стал не только поводом для мемов, но и достаточно точной наглядной иллюстрацией того, что регулярно описывается в психоаналитической литературе под лейблом истерического невроза. В этом смысле такой материал позволяет аналитику ссылаться на него как на знакомый публике случай, для подведения к которому не требуется длительного приготовления, обозначения нюансов семейной истории субъекта и прочих и прочих несомненно важных подробностей, которые делают такие примеры тяжеловесными и неудобными для использования за пределами аналитического сообщества.

Кроме того, ценность конкретно этого случая в качестве примера состоит прежде всего в том, что он способен наглядно продемонстрировать различие между обыденным представлением об «истеричке», — плотно засевшим в умах образом взбалмошной строптивой женщины, не дающей «спокойно жить», — и той истерией, с которой сегодня работают психоаналитики как с особой позицией субъекта по отношению к отцовской нехватке, позицией не без последствий.

Истерия, как мы знаем уже от Фрейда, характеризуется особой неуступчивостью и бескомпромиссным отстаиванием «своих интересов» (аналитическая реконструкция всегда показывает, что эти интересы не совсем «свои»), доводящим субъекта до исступления, в котором он считает необходимым показать, что пойдёт на что угодно, лишь бы добиться своего и не остановится ни перед чем, — и в особенности не пойдёт на такие «жалкие» с точки зрения этой возвышенной позиции жесты, как «компромисс» и «уступка».

Чем демонстративнее в поведении истерички проступает эта яростная неуступчивость, тем отчётливее заметен её провокационный характер: всё это делается на своего рода сцене, куда призывается зритель, чьё (по всей видимости) жестокое сердце истеризованный субъект всеми силами стремится растопить, дабы заручиться его (вероятно) основательной поддержкой, которая будучи перенесённой на вышеописанную сцену полностью всё изменит (далее: важное условие) в полном согласии с замыслом и чаяниями истерички.

В рамках встречи двух господ всё двигалось по описанному выше сценарию, за исключением его последнего важнейшего пункта: помощь, на которую рассчитывали, совершенно не совпала с тем, что в итоге было предложено, — отчего просящая сторона произвела несколько характерных скандальных жестов, по которым истерия как раз узнаётся и вне психоанализа. Жесты эти направлены на полную дискредитацию происходящего таким образом, чтобы все участники ситуации оказались (мягко говоря) «по уши в разочарованиях» и испытали нечто вроде чувства творящегося безобразия и позора, которое заставило бы всех покинуть сцену и исключить любое возможное её повторение.

Неслучайно сразу после этих вызывающих жестов среди участников встречи появились фразы о «неуважении» — именно крайней степенью презрения истеричка отвечает на предложения, по её мнению не соответствующие той высоте желания, на которой она расположила свои надежды. Однако у этого презрения есть обратная сторона, которая достаточно быстро оседает послевкусием в умах зрителей, — это, разумеется, осознание беспомощности и крайней степени уязвимости своей позиции, от которой, тем не менее, истеричка не собирается отступаться невзирая на любые обстоятельства, — и потому почти вынужденно, полуавтоматически отвечает презрением и «идёт на заклание», но не уступает.

Истерическая уникальность против женской избранности

Речь в этом материале будет крутиться возле двух ключевых пунктов: возле наслаждения, которое мы находим в анализе истерии, и того, каким образом Лакан подчёркивает различие между женским фаллическим наслаждением и наслаждением, находящимся вне фаллической функции с женской стороны, в связи с чем Лакан называет женщину «не-всей».

Итак, об истерическом наслаждении. Этот пункт с точки зрения теории и практики психоанализа изучен достаточно подробно, хотя можно заметить, что это вообще никак не спасает сегодня самих аналитиков от истеризации анализом или фигурами «великих аналитиков», в связи с чем тут и там возникают операции воображаемого уподобления и поддержки желания — жесты, характеризующие позицию истерички в отношении отцовской фигуры. Для истерии характерно представление о том, что тяжесть положения отца связана с острой нехваткой наслаждения, в связи с чем она оказывается расщеплена между двумя позициями: тем, что можно ёмко назвать «заботой о сирых и убогих», т. е. привлечение внимания к несправедливому положению нуждающихся, и тем, что я называю «ношением отцовской шинели», т. е. «переодевание» в мужчину и стремление своим примером продемонстрировать каким настоящий мужчина должен быть, стремление по принципу «кто, если не я». В этом поведении можно усмотреть, что в случае и женской, и мужской истерии мы имеем дело с расположением субъекта на мужской стороне, т. е. со специфической захваченностью проблематикой мужской нехватки и её последствий, к которым с особым нажимом привлекают внимание в социальном поле — скажем, когда речь идёт о критике власти, о том, что мы как человечество недостаточно озабоченны областями, где есть нуждающиеся, которые претерпевают несправедливость этого мира, и всё это в связи с тем, что отсутствует тот самый мужчина исключительного достоинства, который мог бы одним своим появлением решить вопросы благотворительности или проблемы приютов для животных, загрязнения окружающей среды и т. д.

Такие жесты находятся на уровне воображаемого соответствия заданным фаллической функцией координатам женского: истеричка ведёт себя как «исключительная женщина», но, как я покажу дальше, происходит так только потому, что она жаждет исключить себя из женского. Это кстати отсылает нас к допсихоаналитическому взгляду на истерию, взгляду классического врача, который не сумел разглядеть в имитациях истерички отсутствие интереса к женскому, но напротив, видел в симптомах истерии некую «избыточность женской энергии», которую нужно усмирить рождением ребёнка или хорошим постельным событием. Указание, как ни странно, до сих пор актуальное, поскольку многие современные клинические практики, которые в том числе называют себя психоаналитическими, по-прежнему видят в истеричке «женщину в степени два», т. е. специалисты зачастую оказываются соблазнены образом, который истеричка тщательно поддерживает. Другими словами, в истерии мы имеем дело с усилиями, направленными на поддержание имаго женщины, особенно в том смысле, в котором термин «имаго» используется в биологии. С другой стороны этого расщепления находится отыгрывание персонажа исключительного мужского достоинства и связанное с этим отыгрыванием «травести», ношение символов и аксессуаров мужского гардероба.

Связана такая симптоматика с особым расположением по отношению к фаллосу и тем координатам наслаждения пола, которые фаллической функцией задаются. Когда Лакан касается этого вопроса в ХХ семинаре, он говорит, что истерия целит во «внесекс» — то, что переводят как «хомосексуал» в смысле «челосексуал», т. к. истеричка пытается воплотить именно мужскую фаллическую фантазию Единого слияния в любви, фантазию ангельской непорочности. Помимо этой игры слов, которая отсылает к значению слова homo как «человек» и «мужчина» и намекает на мужскую гомосексуальность истерички, правда, в крайне особом смысле, здесь есть и то, на что указывает Лоренцо Кьеза в своём тексте «Женщина и число Бога», которое можно найти на русском в переводе Виктора Мазина — так называемое наслаждение ангела, или асексуальное наслаждение, которое оказывается чем-то таким, что выводит за пределы фаллической функции.

Я уже сказал, что истеричка обеспокоена отцовской нехваткой наслаждения, и связана эта нехватка с тем, что в анализе принято называть несуществованием сексуальных отношений: мужчина ищет утраченный материнский объект, а женщина — символический фаллос, и поэтому «отношений» как таковых здесь нет, т. е. в измерении сексуального нет Другого. Здесь кроется один из наиболее сложных для схватывания моментов: несмотря на то, что любовь всегда взаимна — поскольку желание это желание Другого, — тем не менее, сексуальных отношений не существует, и любовь в этом вопросе оказывается, по выражению Лакана, беспомощна, поскольку стремление быть Единым не предполагает двух полов, между которыми выстраивались бы отношения. Каждый наслаждается частичкой тела Другого, не переставая сталкиваться с тем, что любовь требует ещё и требование это невозможно удовлетворить, поскольку ничего, кроме органа, другой предоставить не может. Соответственно, когда мужчина пытается добыть положенное по праву наслаждение, он неизбежно сталкивается с невозможностью насладиться женщиной — вместо этого он наслаждается органом, дырой, в которую он вкладывает свой хер, а не самой женщиной, т. е. ему остаётся только мастурбировать женской вагиной, испытывая то, что называют «мужским вагинальным оргазмом». И в рамках фаллической функции никаких альтернатив для него не существует — мужчине предлагается просто смириться с таким положением дел и, стиснув зубы, исполнять роль отца семейства, отчего, разумеется, мы находим этих отцов в состоянии крайне хмуром и сбитыми с толку. И как раз эта неудовлетворённость считывается истеричкой, как нечто подлежащее восполнению, словно здесь всего-то и нужно протянуть руку помощи, чтобы достичь того, чего несчастный мужичок в силу своей зашоренности никак не может понять.

Так вот, это бытие-ангелом и связанное с ним наслаждение истерички представляет собой попытку несуществование сексуальных отношений преодолеть через упразднение фаллического измерения, т. е. отказ от координат пола путём тотализации мужской фаллической фантазии, которая может сбыться только в этом чистом и справедливом «ангельском» измерении, где половых ограничений нет. Т.е. если мужчине в сексуальных не-отношениях предлагается только смириться с тем, что ничего, кроме органа, ему не светит, то на стороне истерички никакого смирения нет — напротив, истерический заход к вопросу любви сопровождается надрывными попытками эту дыру в наслаждении с мужской стороны преодолеть и добиться воплощения мужского фундаментального фантазма, результатом которой, как мы знаем, всегда становится обнаружение невозможности это сделать. С этой невозможностью связана необходимость введения фигуры отца первобытной орды, который и является несуществующим воплощением такой фантазии — он Единственный, кто фаллической функции не подчинён и потому наслаждается без ограничений.

Это имеет значение при работе с истерическим неврозом, поскольку истеричка обманывается относительно своего положения в том смысле, что, как ей кажется, на уровне намерений она стремится достичь именно привилегий первобытного праотца, тогда как на деле её положение относительно фаллической функции оказывается не со стороны исключительного мужчины, над которым не властны ограничения отцовского Закона, а со стороны, которую Кьеза называет «мифической десексуализацией», в том смысле, что вопрос пола оставляется нерешённым таким образом, словно его нерешённость ничего не значит и вообще не является чем-то таким, на что стоит обращать внимание. И, как мы знаем из аналитической практики, удерживать такое положение можно только благодаря симптому. Иначе говоря, та судьба, под ударами которой отец «пал», со стороны истерички никак не преодолевается, поскольку перед нами именно имаго, которое требует постоянных вливаний либидо для поддержки. Лакан иллюстрирует суть истерических попыток преодолеть пол анекдотом про попугая, который был влюблен в Пикассо: дергая художника за одежду, попугай идентифицировался прежде всего с его нарядом, с образом художника, как если бы образ сам по себе уже сообщал попугаю всё, что необходимо для осуществления любовной мечты.

Жалобы на приложения для дейтинга и проблемы повального одиночества среди людей до 30 лет, многие из которых не вступали в брак или не имели длительных отношений, знакомы даже тем, кто напрямую от этого не страдает. В связи с этим сегодня стало злободневной модой говорить об «эпидемии одиночества», о «рыночности» знакомств и прочих трудностях романтической реализации, которая, как кажется (по крайней мере, это постоянно подразумевается), остаётся для субъекта правом совершенно естественным, заповеданным от сотворения мира. Подобные оживлённые обсуждения всегда рисуют сценарий, при котором мы как бы внезапно провалились сквозь пол и оказались в ситуации, где таинство влюблённости и выбора партнёра связаны с тысячью неудобств, каждое из которых с мясом отрывает от сердца субъекта веру в светлое будущее и надежду на исполнение сокровенных желаний. И хотя участники такого обсуждения подозрительно напоминают тех самых «бабок на лавке» (которые тоже заранее знают как именно власть отбирает у них по праву положенное и от природы данное), тем не менее, в этих жалобах имеет смысл (как и всегда в таких случаях) расслышать тревогу субъекта относительно эффектов, которые кажутся ему чужеродными и незнакомыми.

Пожалуй, неспроста самым популярным объяснением этой чужеродности стали жалобы на «рыночный» характер знакомств: чаще всего здесь жалуются на «потребительское отношение» (с обеих сторон), на «нежелание вкладываться», на «неограниченный выбор» (словно были времена, когда эти вопросы удобно решались через ограничение выбора) и т. д. Т.е. перед нами известные от века жалобы на «упадки нравов», которые по сути стары как мир и ничего нового не могут сказать, тогда как проблему называют именно «новой», доселе невиданной. Кроме того, рыночный (а точнее — обменный) характер романтических знакомств в общем-то никогда не изымался из ситуации, иначе бы не существовало таких феноменов, как «сватовство», «выкуп невесты» и «приданое» — и не похоже, что наличие или отсутствие этих и других «рыночных» переменных непоправимо портило знакомство и не позволяло вступить в заповеданные «отношения». Наоборот, если что и создаёт порчу в данном случае, так это пропажа знания о «рыночном», или теперь уже лучше сказать — культурном характере отношений (как и о культурном характере секса, полностью подчинённого моде).

Проблема сегодняшнего соискателя любви вовсе не в том, что он героически ищет любовь в ситуации всеобщего упадка нравов, а напротив, в том, что он воображает себя лирическим героем, живущим во времена морального разложения, когда намёки на «рыночность» отношений становятся гарантированныим признаками упадка, а «настоящая любовь» добывается героическими усилиями. Иначе говоря, он ведёт себя как литературный персонаж эпохи романтизма, оказываясь в этом смысле полностью поглощённым чисто книжными образами любовных ухаживаний и совершенно неспособным правильно определить происходящее в реальности — скорее он будет в печоринском духе отстаивать свои убеждения, чем задумается о том, что ситуация может быть устроена сложнее, чем литературный образ. За пределами романтического мифа, т. е. там, где встречаются и строят отношения реальные люди, разумеется, всё отдано на откуп моде — иначе говоря, в романтических знакомствах нет ничего «естественного» или «природного», что давалось бы субъекту без облагораживания культурой. Эта область никогда не была личным делом субъекта, поскольку для того, чтобы быть представленным для отношений, требуется посредник — в разное время этим сватовством занимались члены семьи, друзья, коллеги по работе, одноклассники и однокурсники, служители церкви, шаманы и т. д.

Романтизм же предложил упразднить этих посредников, указывая, что они вносят порчу своими намерениями и не дают случиться «искренним чувствам» — собственно, поэтому в романтической литературе любовный запал черпается не из того, что этих посредников нет, а из того, что им можно противостоять, и именно противостояние «бесконечной корысти окружающих», которые только и ждут, как бы залезть в интимные дела субъекта и устроить их по своему усмотрению, делает романтическую линию столь страстной и роковой. Сегодня же мы наконец можем распробовать плоды революции романтизма, который потребовал отдать субъекту право самому представлять себя для отношений, дабы ничьи шкурные интересы ему не мешали, — именно такую возможность и предоставляет дейтинг-приложение, исключая свах и прочих «заинтересованных посредников», поскольку сайт знакомств заинтересован прежде всего в самоотверженно настроенных платёжеспособных одиночках, а не в количестве созданных «счастливых пар».

Здесь-то и выясняется, что субъект не может справиться с задачей быть своим собственным представителем и не способен показать себя так, чтобы его нафантазированные чаяния обрели почву, — он не может быть сам себе свахой, не может сам за себя ручаться и «рассказать о себе» так, чтобы в этом чувствовалось влияние третьей стороны, которая выступит поручителем и удостоверит его рассказ. Ему/ей, в согласии с мифом романтизма, просто «должны верить», его/её просто «должны понимать», поэтому неудивительно, что предложения подкрепить свою представленность «рыночными» атрибутами расцениваются как оскорбление чистых намерений (оскорбляются как женщины, так и мужчины). Складывается ситуация доступности без доступа: возможность быть представленным без посредников как будто открыта каждому, однако представлять самого себя без привлечения третьей стороны субъект просто не в состоянии, т. е. «слишком большой выбор» оказывается более тонкой иллюзией, но не в духе воплей о том, что можно бесконечно свайпать и поэтому «никого по-настоящему не ценят», а напротив, — выбрать невозможно, поскольку никто не выходит достаточно представленным. Поэтому не стоит удивляться, что женщины ведут себя так, словно они на своих трёх-пяти фотографиях уже представлены во всём великолепии, но их не оценили по достоинству, а мужчины — словно им никак не удаётся произвести нужное впечатление, чтобы «зацепить».

Все оскорблены, но никто даже близко не подходит к тому, чтобы понять что происходит — скорее можно рассчитывать, что субъект станет частью сообщества мужской солидарности, инцелов или радикальных феминисток, чем правильно поставит вопрос о том, с каким затруднением он столкнулся. Его политическая воля забегает вперёд, чтобы под эгидой очередной «борьбы с угнетением» или «несправедливостью» побыстрее подействовать и всё перевернуть, вместо того, чтобы правильно поставить вопрос и продумать происходящее. И эта не-представленность вновь вызывает в субъекте тревогу, поскольку напоминает ему, что он находится во власти означающих, и без их посредничества не может быть представлен, независимо от того, сколько он прикладывает усилий для реализации своей литературной фантазии. И заодно показывая, что эти означающие «не работают на него» и не ведут себя так, как ему нужно, — у них своя игра, и он в ней вовсе не главный приз и даже не всегда приглашённый участник.