Внутри заведения гул, густое шипение вбегающего в выщербленные кружки пива, тяжелый вкус прокуренного пространства, сутулые похожие завсегдатаи, унылый, но теплый полумрак. За стойкой Женька-бармен – беспрестанно хихикающий и хитрый; рукава белой рубахи закатаны, на бритой башке синяя бейсболка с надписью «Dad, i like beer and rugby», козырьком назад. Дверь все время в движении: периодически впускает вместе с новенькими обрывки свежего воздуха и дождя. 

   Тишин – он замшелый и недобрый человек. Невесть сколько кукует на проходной целлюлозно-бумажного комбината. Как потерял в юности три пальца (разбирал английский винтовочный патрон, а тот в тисках возьми и шарахни), так и осел унылой оплывшей жабой у ворот – пропускную службу блюдет. Пожилой, потливый, никому ненужный. По выходным прячется от пролетающей по городу жизни в пивбаре «У ворот», цедит дешевую «Балтику», завидует направо и налево, вытирает плоский лоб серым комом большого платка.

   Роберт – колченогий, хмурый и подковыристый, бывший валютчик. Обычно «барыжил» возле рынка, скупал-продавал доллары, марки, фунты, не гнушался и колечко у полуголодной бабушки в четверть цены сторговать. На хлеб с маслом хватало, пока не повязали милиционеры – для отчетности, и не улетел на два года – показательно, на Север. Теперь – худой и патлатый - как перевернутая швабра с тряпкой из мешковины, вне семьи, квартиры и будущего валандается у вокзала, нет-нет, да позовут на подхвате побыть в багажном отделении – он и шкандыбает – нескладно, но сноровисто. Деньги тонизируют душу. Субботними и воскресными вечерами, в компании с Тишиным, Роберт надирается тепловатого пива и едко подшучивает над публикой. Злословит, негодник:

   - Ты, в углу, сковородное мурло, слышишь, хватит смолить, у меня от дыма вонючесть во всей одежде.

   - Заткнись, хайло немытое, - сипит в ответ некий человек с плечами амбала и головой-трапецией с реденькими сивыми волосиками на затылке. – Закройся, а то размажу, обмылок, - присовокупляет, доглатывая выдохшуюся пенистую массу, и слова гудят из литровой кружки, словно из карстовой пещеры – таинственно и басовито.

   - Скажи-ка, Тайсон выискался… видал я таких, ага. Ушлепок обдолбанный, болван, скобарь беспорточный, - с достоинством парирует зеленеющий от испуганного хмельного восторга Роберт, зачем-то одергивая бесформенный ворот черного перелатанного свитера. Со скрытой, однако, готовностью вскочить и дать деру.

   Плечы амбаловы вслед за башкой-холмиком напрягаются, выпячиваются, и ничем хорошим Роберту предстоящие минуты не грозят.

   - Уймись, дурачок пьяный, - вяло командует Тишин. И оба участника перепалки умолкают, как по команде. Ритуал завершен. Зато уже не так скучно.

Двери электрички, шипя, сомкнулись. Я решил задержаться в тамбуре. Мне с детства нравилось так ездить. Пахнет поездом, свежий быстрый ветер холодит ноги. И никто не мешает думать. Вагон был почти пустым: две бабушки–подружки с привычными корзинками на коленях, лохматый студентик да дядька в сереньком пиджаке, с почему–то знакомым лицом.

   «Ого! Тропинин? Да нет, глупости. Писатель, такая фигура — и в электричке. Подойти, что ли? — я дотронулся до алюминиевой ручки двери, но засомневался. — Похож, конечно. А если не он? Ладно, спрошу, там видно будет».

    Я примостился напротив и осторожно сказал:

   — Платон Андреевич.

   Мужчина распрямился, снял шляпу и молча кивнул головой. В желтом окне пролетали одинаковые столбы и голые ноябрьские деревья. Во рту пересохло. Значит, сам. Точно.

   — Простите, великодушно простите… Я на–начинающий, так сказать, есть публикации в «Юности», г–г–готовлю сбо–сборник прозы… — заикания стали неимоверными, но в этот момент вагон тряхнуло. Тропинин неожиданно и по–свойски положил большую свою ладонь на мое плечо. И я слегка успокоился.

   — Видите ли, Платон Андреевич, если бы вы… минут двадцать… времени мне… спросить, пожалуйста, вас.

   Он пристально взглянул на меня, улыбнулся и опять молча кивнул.

После обеда закружил снежок, и к вечеру наш двор потихоньку принарядился. Иначе было бы совсем грустно - слякоть в рождественские дни. А когда развеялись тучки, появился… он. Я смотрел на него минут десять. Аж дыхание затаил. Скажи кому завтра, засмеют. Но он не был галлюцинацией! Он сидел на подоконнике со стороны улицы. Чёртик - рыжий, с белыми подпалинами, сидел по-турецки, немного сутулясь. Заходящее солнце хорошо освещало его треугольную головёнку. Редкие цыплячьи волосины на затылке время от времени перебирал ветерок. Чёртик глядел куда-то вдаль, прищуривался, шевелил пухлыми серыми губами, шмыгал носом. Слышать шмыганий я, конечно, не слышал, зато хорошо видел странную фигурку в профиль, и то, как ритмично подёргивается и сморщивается овальный носик этого существа. Да-да, вовсе не пятачок, коим чертей награждают разные художники, а вполне нормальный носик. Навроде человеческого, только подлиннее, схожий с баклажанчиком. Чёртик был совсем ещё зелёным, хлюпиком весом в полкило, а рожки его, вероятно, стали пробиваться совсем недавно, причем один рос быстрее. Я щёлкнул по стеклу. Чёртик даже ушком не повел. Пришлось стукнуть сильнее. Он неторопливо повернул голову, встал, подошел к окну вплотную и показал на форточку, которую я с небольшой опаской отворил. Визитёр в два приёма забрался в квартиру, сипло пробормотал слова благодарности и потер щёки. Далее, преисполненный достоинства, он поцокал в мою сторону. Запаха серы я не почувствовал, скорее пахнуло плюшевым мишкой из детства.

   - Не поскользнитесь, э… - я перевернул пустую кастрюльку вверх дном, поставил её на пол. - Присаживайтесь.

   С грацией балетмейстера он устроился на краешке кастрюли, скрестив на груди ручонки.

- Уж не обижайтесь. Хочу убедиться, - прежде чем устроиться в кресле напротив, я дотронулся до инфернального пришельца.

   Его плечико можно было сравнить с велюровым подлокотником. Правда, оно излучало весьма реальное и весьма нездоровое тепло.

   - Не сомневайтесь, я чёрт. И я приболел. Температура, - протянул гость фальцетом, тоскливо зыркнув на меня из-под красных бровей. Его выпуклые глазюки цвета обработанного янтаря напомнили лемуровы.

   - Январь на дворе, однако, - напомнил я.

   - Угу. Летом у вас приятнее, - нахохлился собеседник.

Я пролетарий. Я пролетаю

Пролеты детства, принты взросленья,

Я энэлошник с лицом хрустальным,

В бордовый паспорт судьбою вклеен.

Я мастерклассен. Я кластер массы.

Я кликнут веба курсором серым.

Чересполосен, жизнеопасен,