Vkontakte
Twitter
Одноклассники
Добро пожаловать. Давайте вместе научимся замечать все больше прекрасного даже в обыденном.
Доброго времени суток, мои хорошие. Рада, что вы зашли на мой проект.
Замечали, что в детстве, когда мы были совсем маленькими, нас все удивляло. Мы восторгались бабочками во дворе дома, свежими зелеными травинками после дождя и запахом воздуха после грозы. Мир был чудесен и огромен. И моменты красоты нас окружали постоянно.
Вот ты с мамой идешь из магазина зимой, и она встретила подругу. Они конечно-же заболтались, а ты стоишь и ловишь ртом снежинки. И фонари так тепло и красиво светят.
Вот новогодняя елка. Она пластиковая, с редкими ветвями, но мама нарядит ее игрушками из деревянного ящика с антресоли, развесит дождик и не будет заметно, что елка жиденькая. Красиво переливается мишура в свете люстры. И пахнет чем-то особенным.
Едешь на велосипеде, лето, каникулы, одуванчики в цвету, воздух вкусный, хоть пей.
На асфальте около дома рисуют твои друзья по детской площадке, или просто незнакомые дети, но это неважно. Тебе подарили набор мелков, и ты с радостью идешь тоже рисовать солнце, классики или большого динозавра. И мелки пахнут интересно. Весь асфальт перед домом в ярких красках и рисунках. Здорово.
И даже когда ты взрослеешь, старайся обращать внимания на мелочи, маленькие моменты в жизни, которые сделают ее светлее. Невозможно постоянно депрессировать и нагружаться тяжестью мира. Это невыносимо. Давайте вместе вспоминать моменты из жизни, или просто замечать больше хорошего.
Лишний раз достать телефон и сфотографировать, как здорово сегодня светит зеленый на светофоре, рисунки на асфальте или закат.
На этом проекте я не буду рассуждать о том, как все вокруг плохо, жизнь сложна, и что вообще не до милых моментов сейчас. Этот проект рассчитан как раз на то, чтоб вы НАЧАЛИ эти мелочи замечать. Тут и там мы пропускаем столько интересного… Так давайте откроем глаза чуть шире на этот мир и раскрасим немного наши серые будни?
«Черная кошка среди теней»
В древнем городе, окутанном тайнами и страхом, жила черная кошка по имени Мидна. Она была обладательницей удивительной способности предсказывать будущее и помогала обитателям города избегать невзгоды и беды.
Однажды, когда тьма надвигалась на город, Мидна исчезла из своего дома, исчезла как тень, оставив лишь послание: «Чтобы спасти город, нужно найти ключ к вратам иного мира».
Очарованные таинственным посланием, жители города отправились на поиски ключа, оставляя свои страхи и предрассудки позади. Их путь был полон опасностей и испытаний, и лишь благодаря Мидне они смогли преодолеть все препятствия.
В итоге, они нашли ключ к вратам иного мира, открыли его и освободили древний дух, который хранил город от тьмы. Мидна вернулась к жителям города, теперь уже не как черная кошка среди теней, а как сияющий ангел, защищающий их от зла.
С тех пор Мидна стала покровительницей города, и ее тайные предсказания помогали людям избегать беды и жить в мире и гармонии. Память о черной кошке среди теней осталась в сердцах жителей города навсегда.
"Тень северной гончей рыси"
В далеком глухом лесу, где зима властвует беспощадно, жила волшебная рысь по имени Шадра. У нее была особая способность - она могла менять свою форму и становиться почти невидимой, как тень. Однажды, когда Шадра отправилась на свою обычную охоту, она наткнулась на стаю северных гончих волков, которые безжалостно уничтожали местных животных.
Шадра сразу решила, что не может оставить это безнаказанным. Она принялась следить за гончими, когда они ушли с логова. Хитрой рыси удалось заметно снизить численность стаи, так как никто не мог предугадать ее приближение. Однако, северные гончие волки были не простолюдины. Они заметили, что участились невидимые атаки и решили разыскать причину.
Одним зимним вечером, когда Шадра вернулась в свое логово, она обнаружила, что была ожидаема гончими. Они окружили ее и попытались захватить. Шадра сражалась споро, но была ослаблена от долгих борьбы, а численность гончих постоянно возрастала. В последнем отчаянном попытке она изменила свою форму на маленькую девочку и превратилась в тень, затем исчезла среди деревьев.
Волки были потрясены такой магией и не могли понять, куда исчезла рысь. Стая безуспешно пыталась отыскать ее, но безрезультатно. Прошло несколько недель, и Шадра восстановилась после своих ран. У нее появилась новая цель - освободить лес от злых гончих.
Шадра разработала план: она стала появляться перед местными животными и перевоплощаться в их снеговиков-хранителей. Когда гончие приближались, она возвращалась к своей настоящей форме и нападала на них. Злобные гончие волки были в плену своих страхов и не могли ничего сделать.
Однажды, когда Шадре понадобилась помощь в другом районе леса, она решила набрать армию животных, которые были выжжены гончими. Животные, которые верили в силу Шадры и были благодарны ей за ее спасение, присоединились к ее армии без колебаний.
С ее новыми союзниками, Шадра возглавила ночную атаку на логово гончих. Гончие трепетали от ужаса, видя, что их царственный лес превратился против них. Битва была схватной и непредсказуемой, но благодаря мудрости Шадры и ее отваге, гончие были окончательно повержены.
Шадра, ставшая героем среди лесных жителей, вернулась в свое логово как тень и знала, что ее дело было завершено. Она смогла вернуть мир в лес, спасти множество животных от гончих волков. Ее история стала легендарной, и далее тени рыси будут бодрствовать в ночи, защищая лес и его обитателей от любой опасности.
Сталинград (рассказ, 2014 г.)
Доброе утро, добрый вечер. Между вами семь часовых поясов. И здесь, на микрорайоне Мытищ, отворачиваться от панельного дома в серых облаках за окном — и, смотря вблизь и вдаль, в монитор, за белым полем нового сообщения различать поднявшееся над океаном нестерпимо яркое солнце, холодную дымку в отрогах молодых гор, кильватерные следы кораблей поверх тёмно-синей бухты. Когда у тебя ночь, тогда же у неё — утро.
Ты примешься вспоминать. Ребёнок соединяет пунктирные линии в альбоме-раскраске; получатся телефон, уссурийский тигр, пехотинцы в касках. В десятый и миллионный раз подыскать последовательность: а начало? Когда? Приглашение выступить на форуме некоммерческих организаций? Нет, не то, ещё раньше. Случайное знакомство на пикнике в Измайловском парке (задеть локтём, уронить бокал, заместитель министра)? Случайно оказаться на цоколе Государственной Думы, загоняя в Сеть напрямую трансляцию митинга под освобождение какого-то Алексеева? Ты назвал её: «Митинг за Алексеева — наживо»; удачное определение взял в украинском, не любя обычно используемый англицизм «LIVE». Натянутые улыбки, после как тебя хвалил сам Габриэль Арамов: «Твои онлайн-трансляции. Это надо. Я будто снял очки! Работаешь на меня?» И при награждении в центре Сахарова ты честно хотел пояснить: оказался на цоколе Думы случайно, и начал как бы трансляцию — шутки ради, просто опробуя модный мамин подарок: «Ну золотуля, тебе уже двадцать пять, куда без айфончика?» И твоё признание сорвёт аплодисменты: «Вот подлинная гражданская журналистика! В наши дни генератором новостей становится прохожий, вооружённый социальной активностью и мобильным устройством!»
Либо всё-таки 22-го августа, когда телефонный звонок и неловко ответить «А кто говорит?» на приветствие с правительственного номера: — Ты, по-моему, даже премию? У нас форум. Нам бы как бы хэдлайнеры в рамках площадки «Медиа». Транспарентность, борьба с коррупцией, ну и это. Мы билет, вылет завтра. Посадочный талон сохраняем! — Куда? — В Сталинград. Ну там и естественно, довезём, подовстретим.
Ты знаешь номер паспорта наизусть.
Над выжженными степями вспомнишь августовские дни, как будто всё произошло не с тобой, и как будто не было танковых колонн, поднимающих пыль за полнеба; французских, породы першерон, лошадей, влёкших белые бочки с водой; самолётов, летевших настолько низко, что были различимы злые лица пилотов.
Ты видишь, на гребень балки медленно, смешной неуклюжий утёнок, вползает нелёгкий танк; и воспоминание, словно в отдалении — кто говорит? отец? прадед? — «Как на тигру вместе с нами пойдёшь — возьми запасные портки. Такое всегда и со всеми. Смеяться никто не будет. Возьми!» — и ты снова испытаешь нестерпимое ощущение внутреннего ожога, раскалённой иглы, пронзающей твои внутренности, когда бронированная башня переводит орудие, выбирая тебя, а другой частью сознания спокойно отмечаешь: поднявшийся на задние лапы тигр походит на человека. Столетия укладываются в секунды, благодаря которым цепочка поколений продолжена и тобой.
Пятнадцать минут, полчаса. В зале прилёта вас никто не встретил.
Наберёшь номер заместителя министра, желая сказать: это именно тот аэродром, на котором Паулюс пытался обеспечить воздушный мост — последнюю надежду окружённой 6-й армии вермахта. Замминистра ответит: — Ы-ы… Ну дык… У нас губер тут. Вы такси, но чтоб чек! — По какому адресу? — На Сарпинский! Главное, тебя встретят!
— Сарпинский? — оживился таксист. — Как же, остров на Волге, теперь там гражданский форум. Живут в палатках, готовят на кострах. Тысячи две ребят. Можно грант получить, племяшка второй год ездит. Я вас отвезу к переправе.
Посередине реки тебе кажется, будто баржа уменьшилась, наяву стала малой и неизрешечённой, как-то слёг дым горящих нефтехранилищ, утолён голод пуль. Только солнечный блеск, чистый песчаный берег приближающегося острова, ослепительная улыбка парня, сидящего за штурвалом катера из неизвестного, прочного, как листовая сталь, и вдруг лёгкого, как папье-маше, материала: «Вот они, уже встретят!» — и словно отвечая, тоненькая фигурка на пристани машет вам.
Зимний вечер, бульвар, мягкий снег, золотое свечение за стеклянной дверью библиотеки. Ты случайно попал на лекцию известной писательницы.
— Нашей письменности почти пять тысяч лет. Полных пять тысяч лет истории литературы. И за всё это время были написаны все возможные истории, был изложен абсолютно любой сюжет. Поэтому сейчас нам остаётся только один сюжет, — говорит она, — только самый простой. Повесть о проститутке, которая не может получать наслаждение от физической любви. Повесть о сыне, который не в силах найти блудного отца. Повесть о мужчине, который не в состоянии забыть об один раз увиденной женщине.
И всё то же самое ощущение невидимого удара, когда ты понимаешь: да, это твоя жизнь, да, это твоя смерть, и твоя судьба, и твоя бесконечность.
— Я должна забрать ваш посадочный талон. И квитанцию на такси, пожалуйста. Могу предложить вам чаю?
А если бы в Измайловском не уронил бокал; если бы закончились авиабилеты; если бы нацеленная в сердце тигра винтовка подала осечку?
Ты смотришь на монитор, в белой прямоугольник нового сообщения. Ты напишешь о том, что давно употребляешь наркотики. Твоё наркотическое вещество названо первыми буквами алфавита: А, Б.
— Я отведу вас на площадку «Медиа». Хотя ой, извините, я с вами даже не поздоровалась!
Ты напишешь о том, что смотришь на неё, перебираешь её фотографии в социальной сети. И хотел бы зарыться бледным лицом в её сокровенные волосы, и хотел бы нежно и трепетно ласкать её царственное и совершенное тело, и хотел бы истринуть усладостную частицу жизни в неё. И смотря на неё, ты хотел бы создать многомиллиардный бизнес, написать нобелевскую речь, пройти по канату, натянутому меж небоскрёбов, или в Государственную Думу. Ты хотел этого не для того, чтобы основать рабочие места, отстоять суверенитет, ободрить обездоленных, — ты хотел бы этого для того, чтобы можно было уставить её спальню цветами, привезёнными спецрейсом из Венесуэлы; украсить её точёную шею бриллиантом с лучшей биржи Антверпена; уместить на первой странице романа, который выложат пирамидой в главном зале книгомагазина «Москва», посвящение ей.
— Я знаю, о чём ты думаешь, — говорит Габриэль Арамов. — Но девушка — она ведь не того ждёт. А надо — обнять, чтобы перехватило дыхание. А надо — поцеловать, чтобы ах! А надо — сказать: «Я хочу тебя!»
Ты напишешь о том, что никогда не расскажешь ей о своих чувствах: и не потому, будто у тебя нет шансов не то чтобы на любовь, но даже на благосклонную улыбку, — а потому, что воплотить мечту въявь — означает убить горечь необладания, которая побуждала пересекать радиационные пояса и читать на передовицах центральных газет заметки о своих онлайн-трансляциях; да и разве же возможен союз мужчины и женщины без того, чтобы одна личность не пыталась тиранически возобладать и всеподавить иную, и без того, чтобы каждый день, каждую секунду ваши отношения не умирали из тягостных мелочей, которые только пожирали время, только отвлекали от величайшей цели: поменяй мусор, вынеси лампочку, завари голубцов?
Ты вспоминаешь детали, ты не помнишь о главном. Открытые туфли под маленькую лёгкую ногу, тонкий пояс на платье леопардовой расцветки, тёмные волосы, кожа с медным отливом, чуть раскосые большие глаза — еле ощутимая дисгармония, без которой не предстал бы шедевр. И да, как её зовут, ведь она представилась, едва ты вышел на остров? Сидеть под навесом на берегу, за грубо сбитым столом, на широкой лавке обедая с другими экспертами, прилетевшими ради лекций площадкам: «Волонтёрство», «Медиа», «Гражданское общество» — и искать в телефоне, скрывая от посторонних экран, личный профиль заместителя министра: искать в социальной сети (помнил, как его-то зовут — вот же карточка), и снова ощутить нестерпимый ожог, найдя в списке его друзей фотографию. Ошибки быть не могло, тебе даже не надо сравнивать изображение, которое хранится на сверхнадёжном сервере за многие вёрсты, в толще гренландского ледника, — с лицом девушки, разливающей майский чай в четырёх шагах. Ты — она. Анна Бырова. Ошибки не может быть, ведь в твоём подсознании, равно как и у каждого, навечно и враз определена единственно верная комбинация: вот этот цвет радужной оболочки глаз, вот эта конституция тела, вот эта длина стопы, — фенотип. Облик женщины, чей генетический код наилучшим образом войдёт в сочетание с твоим — для рождения здоровых и жизнеспособных детей, ради хромосомного разнообразия, ради выживания вида. Ошибки не будет, потому что это сильнее тебя, сильнее чего бы то ни было. Электрохимические импульсы в коре головного мозга, пороховые газы, толкающие пулю в стволе.
Заканчивая письмо, ты напишешь о том, что тебе остаётся только попросить Бога, чтобы Он даровал ей достойного мужа; попросить не за этого человека, ибо её муж и так будет счастливейшим из мужей и рядом с нею сам станет равен богам, — нет, попросить за неё, чтобы Он даровал ей благополучие хотя бы за то, что она вдохновила Творца на великое творение, сама не подозревая о том. Допечатав точку, ты поразишься, как могло твоё послание занять ровно весь прямоугольник нового сообщения: весь, ни на пробел меньше, ни на строку больше. Такое случается, когда рукой водит Бог.
И опять звонок правительственного номера; система услужливо определит — последнее общение три месяца назад: — В общем, значит. Нам площадка «Медиа», и преподаватель. Как бы вылет завтра. — Куда? — Во Владивосток. Посадочную квитанцию!!
Вы обедаете на волжском берегу, на Сарпинском острове. И в беседе с почётным гостем, заместителем министра (о, как непринуждённо теперь он беседует, как случайно и властно обнимет, когда смеются вместе), она упоминает, что её мама — русская, а что её папа — узбек. Впрочем, она добавит, не люблю отца, были некоторые моменты в семье, иногда хочу, чтобы об этом человеке ничто не напоминало.
Она — Анна Бырова. Миллионный раз пересматриваешь её фотографии в соцсети: вот, пару недель назад, — вот она с красным дипломом на фоне Сталинградского университета, и в таком же платье — конечно, не ядовито-багровом, а нежно-розовом, бокал молодого вина. Как смел ты полагать, будто она глупа, — ведь разве-таки возможно существование красоты без ума и мудрости, за которыми следуют и изящный вкус, и железная дисциплина: трижды в неделю — спортзал, четырежды — косметолог, и бесконечно — улыбка, доброжелательная, без малейших намёков на переход за грань, а только выражая готовность помочь, как и подобает хорошему воспитанию. И отныне тебя не прельстят ни власть, ни богоискательство, ни богатство, ни довести до исступления и бросить на бой толпу, точно оппозиционер Алексеев, у которого ты брал интервью в автозаке, — нет, исключительно красота женщины: это единственное, что представляло смысл, это единственное, что имело значение.
— Я знаю, о чём ты думаешь, — говорит Габриэль Арамов. Он полноват, сед, улыбчив. Он выстроил медиа-империю. Он один из влиятельнейших людей страны. — А ты думаешь, девушка — она разве того ждёт? А она ждёт — чтобы увидел её, подошёл, встал перед ней, сказал: «Ты станешь мой женой». А она ждёт — увидел её первый раз, подошёл к ней, взял за руку, уверенно, свысока, спокойно сказал: «Ты станешь моей женой».
17 октября, в такси к аэропорту, запустишь на телефоне свежее приложение для просмотра видеороликов (чем бы то себя занять по-за восемь часов до Владивостока). Не надеясь, не думая, выводишь по строке поиска её имя — первое, что всегда приходило на ум.
Ты уже забыл, каково испытывать незаметный удар каждой клеточкой тела, и жаркую истому, и дрожь, и головокружение, и лёгкость, как падаешь, оступившись на льду. Стоп-кадр одного из найденных видео. Смоляные волосы, прямой нос, большие и чуть раскосые глаза, высокий лоб, тонкие губы, слегка вытянутый овал лица, крыловидные брови.
Тебе кажется, сердце остановится. Поначалу до двухсот в минуту, потом до неосциллирующего прочерка.
Негнущимся пальцем крутануть комментарии: «слова, исполнение» — какой-то сталинградский певец; «актриса» — а... а... задыхаешься. Анна Бырова.
Чёрно-белый видеоклип неизвестной музыкальной группы. Ты снова понимаешь: где бы она ни была, где бы ни оказалась — любое окружение станет совершенным, потому что совершенство — она.
Объектив камеры висел над широкой кроватью. На одной половине метался, дремал, сидел молодой человек, тот самый сталинградец. На другой лежала она. Она была в нижнем белье. Две полоски тончайшего шёлка едва прикрывали её грудь и бёдра — и что может быть восхитительнее, чем тонкая талия и высокая грудь, чем такая тонкая талия и такая высокая грудь; но и до предела раздетая, она оставалась по-прежнему стыдливой и скромной, по-прежнему ясноокой и чистой. Тебе захочется только одного: дверь машины, мешком на шоссе, чтобы никогда, никогда, никогда, никогда больше не наблюдать этого законченного, несравненного, божественного, на веки и тысячелетия застывшего в динамике фильма.
Ты будешь потрясён выразительностью скупой картины: чёрный фон комнаты, белая простыня, белое великолепное, без единого грамма жира, но и без бугристых мускулов, именное такое, каким и должно быть, совершенное женское тело в чёрных кружевах трусиков и бюстгальтера, белое лицо с печальными чёрными глазами.
Видимо, таксист кое-что почувствовал, или увидел во внутрисалонном зеркале (банальный штамп, казавшийся тебе искусственным в киноамериканщине) и спросил; наверное: «Вызвать скорую?», или может быть: «Какой терминал?».
Её чёрные глаза казались бездонными, тело и лицо — особенно тонко очерченными на деколоризованной киноплёнке.
Они были рядом (следовательно, он одет; но его, пересмотрев ролик двести семьдесят раз, почему-то не запомнил), однако она оставалась бесконечно далека. И хотя всё было явно до слов, ты подсоединил наушники и выслушал очевидные, много раз повторённые, бесхитростные слова — именно по той мере искренние и пошлые, чтобы через неделю их начал повторять мир.
И он пел о том, что смотрел на неё — он смотрел на то, как совершенна её красота, как легки и мимолётны её движения, выверена её поступь, утончён её вкус. И он знал, что любой мужчина отдал бы всё, чем располагает, ради того, чтобы очутиться с ней: глупый — отдал бы всё, чтобы провести с ней ночь; умный — отдал бы всё, чтобы провести с ней жизнь. Да, это было б счастье: просто смотреть на то, как совершенна её красота — о, лишь только смотреть, и ничего больше, не пачкая великолепное тело грязными прикосновениями. И он пел ещё, и он пел о том, что он вспоминает её улыбку, и смех, ровные белые зубы, и вспоминает и её запах, и жест, и автограф, и царственную стать женщины, которой принадлежит весь мир, потому что она обладает редчайшим и исключительным дарованием — красотой, но несмотря на то, остаётся проста и внимательна, открыта и прямодушна. И он пел о том, что вспоминал сочетание несовместимого, эти обращённые к нему добрые слова, приветствия, случайные прикосновения — всё, бывшее с её стороны только проявлением вежливости, только проявлением вежливости. И единственные чувства, которые она испытывала бы к нему, — это снисходительная симпатия к милой комнатной собачке, оригинальному узору стен. Хорошо, что всё ограничится ими, пел он: ведь он никогда не смог бросить к её ногам земной шар, выбрасывать миллионы, чтобы она могла одеваться в Милане и Дюссельдорфе, дать ей блестящее общественное положение, услышать «Евгения Онегина» в Сиднейской опере — то есть дать наименьшее, чего она заслуживала. Ты пересматриваешь ролик до тех пор, пока не разряжается телефон, и удивляясь тому, как можно столь большой текст уложить в три-два песенных куплета.
— Сынуля, ну что? — спрашивает мама. — Не убивайся, не нужно. Ведь никто и никогда не будет любить тебя сильнее, чем я.
— Да, никто и никогда не будет любить меня сильнее, чем ты.
И ты будешь поражён, когда восемьдесят парней и девчонок, и даже и постарше тебя, начнут выполнять распоряжения лектора: подначивая с малозначительного (так здорово, как нас много, усядемся полукругом) и до подавляющих личности: а теперь сыграем в «Луноход» (выбрал девушку небольшого роста, в мешковатой футболке, с бесцветными волосами, с неровными брекетированными зубами; не потому, что она неуверенна и боязлива, нет, а именно потому, что она отважна и баллотировалась в депутаты муниципального собрания, она хочет быть первой, и быть в центре внимания) — начинайте. Встаёте не четвереньки, ползаете, как ребёнок — вы помните, вы же были ребёнком? — со словами: «пи-у, пи-у, я — Луноход!», а потом касаетесь кого-нибудь носом под коленку, и он тоже опускается, и так ползаете, пока не вовлечены все.
Потом ты упомянул, насколько символично оказаться именно здесь, на берегу Волги, сегодня, 23 августа, но ничего не увидел в ответном ожидании лиц. Неужели? То есть кому как не вам, сталинградцам?.. Устало и нехотя: школа, ветеранский час…
Неожиданно ты принялся объяснять, как день в день, ранним утром, когда катер вёз тебя на остров Сарпинский, семьдесят лет назад, 23 августа 1942-го, танковый корпус генерала фон Виттерсхайма прорывается к Волге на участке Латошинка–Рынок, в десяти минутах быстрой ходьбы от ещё работающего Тракторного завода. Вечером, в 16 часов 18 минут, массированный авианалёт. Взметённые очаги пожаров сливаются воедино. Перегретые воздушные массы подняты в тропосферу. Нагреваемый следом холодный воздух также восходит вверх. Гигантский огненный вихрь — доменная печь. В эпицентре — одна тысяча градусов. Телеграфные столбы вспыхивают, как спички. На улицах и площадях горит асфальт.
— Какое отношение то, что вы нам рассказываете, имеет к некоммерческим организациям и нью-медиа?
Странно, а не спросили во время игры в «Луноходы». Весьма опасный момент.
Помолчав, ты медленно пересёк шатёр, где происходила лекция, сел на траву подле возмутителя, не смотря на него. Помолчал; Господи, спаси; зачинаем.
— Во-первых. Нужно говорить не «то, что вы рассказываете», а «то, о чём вы рассказываете». Во-вторых. У меня в кошельке сто золотых рублей. (Доставая.) Кстати, что я только что сделал? Правильно: визуализировал образ. Теперь эти конкретные деньги заставят вас поверить, что они почти в ваших руках. Ну так вот. (По-прежнему не глядя на обидчика, ой ли всем понятно: обратился к нему.) Я предлагаю вам сто золотых рублей, коль скоро вы согласитесь немедленно встать на моё место и хотя бы десять минут рассказывать о Сталинградской битве, так, чтобы нам было интересно послушать. (Победно оглядев аудиторию.) Меня ведь вам было интересно? Так что же, всего десять минут — предлагаю вам, то есть по целому червонцу в минуту, предлагаю вам, сталинградцу.
— Я родился в Ростове же!
— Разумеется, написано у вас на футболке. Ну а я в Мытищах — разве что меняет? И в-третьих. Возражая оппоненту, вы можете привязаться не к очевидному факту, который нельзя оспорить, а, например, к ошибкам речи, как сделал ранее я в вашем отношении. Кстати, сколько у меня аргументов? Припоминаете? Во-первых, во-вторых… Три. Всегда используйте троичную композицию, ибо она убедительна.
Разумеется, вопрос очень важный. Действительно: почему? Потому что современный медиа-менеджер — это всегда лидер, а главное качество лидера — мастерство общения, а главное в мастерстве общения — сила убеждать. Потому что современная медиа-среда — это угодить в автозак вместе с Алексеевым, чтобы взять у него интервью на волшебную пуговицу. Потому что современные медиа-технологии — это два часа девятнадцать минут под ледяным дождём у дверей гостиницы «Фонтенбло», куда не пустили на пресс-конференцию; дожидаться, уже на выход, и ровно тогда, не ранее, не попозже, когда не вильнёт увернуться — под камеру и под диктофон:
— Так что с тем переводным векселем?
По крайней мере, так тебе говорил Габриаэль Арамов. Но ты, рассказывая, не верил, во что говорил, в отличие от него, потому что единственное, для чего ты выводил ребят на широкий берег острова Сарпинский в упражнение с «Луноходом», — сугубо для того, чтобы Анна Бырова заметила, насколько оригинальна твоя лекция и насколько легко ты управляешь толпой самых горделивых и самовлюблённых, кого никто и никогда не покорял не по воле, поскольку их призвание — создавать смыслы.
И она действительно прошла мимо (она ведь в оргкомитете форума), и она улыбнулась, и когда она подавала чай, ты подумал: из этих тонких рук выпил бы даже яд, если окончательное, что различимо в жизни, будет её лицо. Поздним вечером отвезут на микроавтобусе «уаз-буханка», и ты радовался, что сидеть рядом и за ней — поэтому, не скрываясь, можно постоянно смотреть на неё. Ты сидел, когда она садилась, и первой мечтой была, чтобы она рядом с тобой, но ты понял, насколько счастлив, раз можно именно так, беспечно и не скрываясь, любоваться наискось от неё.
За окном на поля опускался розовый серп заката, в низине скользил туман. Машина тряслась на рытвинах, показывая тебе небо, высокое, ещё голубоватое, с расходящейся полосой дыма спокойного костра и с одиноким дубом на холме. В подступающем тумане, казалось, корни дерева росли из-под облаков. Ты открыл окно. Лёгкий прохладный ветер с невидимой отсюда реки, живой освежающий воздух. По другую сторону, уже почти в темноте, золотые огоньки в квадратных оконцах изб, наклонное бревно журавля-колодца, верхним концом взлетевшее выше крыш.
Ты вспоминал когда-то увиденную киноленту, где ангел, увидев цирковую гимнастку, оставил своё божественное, чтобы остаться с ней. Ты жалел об одном: что у тебя нет бессмертия, от которого отказываются ради женщины.
Легли в бревенчатом доме, с высоким, теряющимся в темноте потолком, с еле ощутимым запахом остывающего после знойного дня дерева. Потемнело, во дворе поставили стол, и вместе со всеми ты осушил первый стакан (в отличие от них — последний и яблочного сока), и рядом с тобой была Анна, и ты опять мог, не скрывая, засматриваться в неё, и опять напомнил: сегодня 23 августа. Все искренне удивились, а даже она, сталинградка: — И что?
Ты лёг спать, заснул, не слыша пьяной беседы, ни посвиста соловья. Много ночей ты плакал, вспоминая ночь, когда она была близко, за дощатой стеной. И ты вспоминал ту ночь, посмотрев тот видеоролик, посмотрев на её великолепное тело, и ясно вспоминал сон и явь, каплю вина, стекавшую по тонкой губе, свободное платье, белевшее в темноте (когда успела переодеться?), и как машина везла вас через поле, когда тебе казалось, будто счастье — вот.
Наутро замминистра посмеивался: — Куда свалил? А девки всё о тебе аскали — подушёл?
И ты вспоминал первый день, как и первую ночь, утро дня второго, и говорил так и не подысканные слова. Твои сутки на острове истекли, следовало уезжать.
У реки, на пристани, она спросила: мне надо в Сталинград, не знаете, где купить контактные линзы?
Ты подошёл к ней, дотронулся до локтя — посмотрим на телефоне?
Она улыбнулась и подалась — конечно!
И она доверчиво и внимательно смотрела на тебя. Позже ты понимал, что она смотрела так потому, что ей нужны были контактные линзы, тогда как единственным адресом оптики бывал ты.
Сеть на телефоне, однако, не заработала — закончились деньги или много чего.
Она продолжала ждать, испытывая неловкость, а ты неуклюже повторял — вот те надо же ну как будто сейчас подождите минуточку чуть почти — и кто-нибудь рядом успел подсказать, она села на последнее свободное место в отходящем катере, и ты смотрел на летевший по волнам белый корпус, который, удаляясь, похож на альбатроса, потом на чайку, потом на бабочку, и тебе казалось, будто впереди — жизнь.
В аэропорту Владивостока вас, как ни удивительно, встретили. Ты стоял на палубе военного транспорта, с тремя парусными мачтами и пока небольшой, но уже хищной паровой трубой. Чувствуя жжение в глазах, вместе с остальными зачарованно созерцал просторный укрытый залив, густой широколиственный лес над белой песчаной каймой. Ни одной постройки на берегу, ни одного столба дыма промеж высокими сопками. И вы слушали удивительную, торжественную тишину, и вы знали, что перенесёте на эту землю имена античных богов и героев, подобно первым людям, давая всему названия: бухта Патрокл, бухта Улисс, бухта Золотой Рог, бухта Аякс. И вслед за античным логосом здесь пребудет слава тысячелетий, здесь раскинется город, новый Второй Рим, величавый Цареград Восточный.
И ты подобрал те слова, которыми наконец обратишься к ней в социальной сети; привычными до автоматизма жестами нашёл её профиль, как делал семь тысяч раз, пересматривая её фотографии.
Страница удалена.
Не сразу прийти в себя, тупо разглядывая заглушку, соответствующую деактивированному профилю. С холодом осознать: бегущие следом охотники слишком медленно вскидывают карабины. Противотанковые орудия слишком медленно разворачиваются в ту сторону. Остались лишь ты и тигр. Мгновение растягивается на столетия, которые ты проживаешь в бесконечных жизнях.
Страница Анны Быровой удалена.
Ты хотел бы завербоваться на китобойное судно, поднять мятеж, убить капитана, взять курс к фиордам Гренландии, послать радиограмму правительствам и некоммерческим организациям: тебе не нужна она, пусть она живёт своей жизнью, пусть она найдёт себе мужа, высокого, сильного, накачанного, богатого, не такого, как ты, не рохлю, с дорогой машиной и широким ремнём; и что ты хотел просто голыми руками расковырять пещеру под ледниковым шельфом — там сервер социальной сети, там должны быть резервные копии графических файлов, должны быть, обязаны — чтобы ещё раз увидеть её лицо.
Ты в библиотеке, на лекции современной писательницы.
— Сейчас, когда все истории уже давно рассказаны, единственный выход из тупика принципиальной исчерпанности возможных сюжетов — заключается в нелинейном повествовании. Читателя должна занимать не интрига, а неожиданность монтажных переходов; не ожидание следующего поступка героев, — поскольку вполне очевидно: современный герой никогда ничего не свершит, — а внезапность ухода в другой хронологический пласт или в далеко отстоящую географическую зону.
Звонок от правительственного номера. Заместитель министра.
— Тамо тут вот это. Едь сюда. В Белый домик. — Зачем? — Нужна сигнатура. — Когда? — Через двадцать минут. Я такси. Только чек сохрани!
Терпеливо объясняешь, мол, из-под моих Мытищ на автомобиле и за три часа, если пробка.
Трясясь в электричке до Ярославского вокзала, размышляешь о том, что этот вокзал очень похож на другой, в противоположном конце магистрали, за 9 298 километров; и стоит ли ежедневно затрачивать полтора часа на дорогу, то есть по три часа итого, почти сутки в неделю, свыше месяца в году, чтобы утром и вечером непременно видеть панельные типовые дома и забитые машинами дворовые газоны.
Примерно каждые четыре минуты он звонит, выкрикивая: — Ты где? Где сейчас? Ты щас где? Где там ты?
В кабинете с видом на памятник Столыпину швырнул через тиковый стол документы.
— Поставь сигнатуру… Куда?! Здесь не надо смотреть!! Сигнатура здесь!
Ты прижимаешь подушечку пальца к сине-голубому квадрату под актом о выполнении работ (оказании услуг, поставки товаров). Звук падения капли, цвет меняется на архивно-серый. Подпись подтверждена.
— Как тут сказано, я получил за две лекции тысячу девятьсот сорок два рубля золотом.
Он даже не дал договорить про ещё тридцать серебряных копеек. Откинулся в кресле, ногу на ногу, руки на груди.
— Понимаешь, да, а ну как ещё? Где ТЗ, а где факт? А затраты чем? Хочешь, ну-ка вот мы тебя в пул молодых журналистов. Ксиву слабаем, у Медвежонка интервью подмазнёшь.
Мама всегда говорила: чересчур мягкотелый. Рассеянно крутя пуговицу, ты поставил подпись.
— Не боитесь, завтра это покажут на телеканале Габриэля Арамова?
Замминистра хохочет. Пьян.
— Завтра я буду там, где его телеканал не фыряет.
Кружится голова. Зайди в туалет. Аккуратно вымой руки. Сними свитер, майку. Мокрыми одноразовыми полотенцами торс. Уже двадцать пять. Сполосни под мышками. Не имеет смысла. Но теперь уже лучше. Ты не запер дверь. Кто войдёт? Нельзя расстраивать маму. Здесь одна туалетная кабинка. Мост на остров Русский. Без разделения на мужчин или женщин.
Дверь открылась, некто заглянул — «Извините!» — смущённым рывком захлопнул. Может быть, в полсекунды. Хватило и того.
Ты узнал бы её и за краткое мгновение, и, стоя спиной, в отражении в зеркале, и в душной полутьме. Эти долгие тёмные волосы, эти большие миндалевидные глаза, это изящество одежды, какого не видывал у тысяч других.
Да, следовало бежать. Но ты несколько минут не мог и пошевелиться. Убрал затылок из-под холодной воды. В нелепой позе скорчился под сушилкой для рук. Протёр волосы майкой. Натянул чёрный свитер.
Её не было в коридоре. Её не было в подъезде. Её не было у памятника Столыпину.
Пересилив себя, вернулся в кабинет замминистра:
— Не знаете… одну девушку? Она была… в Сталинграде. И у вас в друзьях. Анна Бырова?
Оскал мокрого тигра:
— Знал — был бы прокурор! Иди в юг!
Пульс Москвы — бешеное мельтешение, аритмия, рябь на потоке времени, всепрощающий омут.
Пульс Волги — мерная волна, незаметно крепнущая от ручейка под валдайской часовней до бескрайних нефтяных полей Каспия. Волна Волги — череда ударов о меридиональную, с севера на юг, линию берегов, от которых, в широтном протяжении, с океана до океана, расходится пульс артерии, утверждающей власть над Евразией, стало быть, над всей сушей. Сердце Волги — Царицын, Сталинград.
Пульсы Владивостока — еле ощутимые вибрации тайных струн, помеченных в старых картах пунктирными сообщениями от одного значительного порта к другому: Бомбей – Порт-Элизабет, Ванкувер – Сингапур. Здесь, глубоко в толще залива Золотой Рог, покоится невидимое переплетение этих силовых нитей, один из ключей власти над океаном.
Вас везли через бухту, через низководный мост, и вы словно летели над зеркалом вод, между тёмно-зелёными сопками, в отрогах которых безмолвно лежал туман.
Ты начитываешь лекцию. Жжение в глазах делается непереносимым.
Конечно, больше восьми часов, иссушённый воздух аэробуса. Наоборот, здесь — высокая влажность и эндемичная микрофлора. Тебе нужно к врачу. Зачем, купи капли в аптеке, обычный конъюнктивит. А вдруг нет?
Вечером откроешь на телефоне адреса ближайших офтальмологий. Совсем недалеко, на острове Русский, новая глазная клиника в медицинском центре Дальневосточного федерального университета. Заходишь на сайт, изучаешь отзывы (бесцельная трата времени — чего ради?..)
Габриэль А., 52 года. Вижу мир наизнанку. Заботливый эксимерный лазер.
Танаки-сан, возраст не указан. Now my eyes are excellent. Russians were really cooler than House, M.D.!
Анна Иванова, 22. Благодаря вам я…
Протёр слезящиеся зрачки. Неважно, пускай прикасаться нельзя. Интересная книга отзывов, да ещё с фотографиями. Хотя как иначе, реальные пациенты.
Анна Иванова, 22. Благодаря вам я…
Тот же медный оттенок, те же раскосые большие, те же иссиня-чёрные.
Унять сердце.
Припомнить раздражённую складку в уголках губ, когда спрашивала о контактных линзах, и неприязненное упоминание отцовской фамилии.
Ты даже не отрабатываешь альтернативные варианты: украденная при рождении сестра-близнец, ленивый копирайтер, натыривший по-на соцсетям. Ты просто и всегда знаешь: она.
Медленно сходишь с ума, силясь различить в очень долгой, миллионноходовой игре какую-либо взаимосвязь, хоть какой-либо смысл: осечка танкового снаряда, конъюнктивит во Владивостоке, Анна Бырова, Анна Иванова.
Сутки на краю земли кончатся. Ты вернёшься в Москву.
— Я знаю, о чём ты думаешь, — говорит Габриэль Арамов. — Ты мог бы взять в жёны любую, и может, именно так и поступишь, и может, у вас будет семья и вам будет хорошо; но однажды случайно ты снова повстречаешь её, не спрашивай как, не спрашивай, почему так получится, просто знай: получится так — и всё: твоя жизнь будет кончена, и ты ничто в жизни не возненавидишь так, как, просыпаясь каждое утро, заспанное лицо жены, и ты будешь думать о ней, лёжа рядом с той. А если родятся дети? И разве у тебя не будет закипать кровь после одного взгляда на неё, разве внутри тебя всё не будет петь и трепетать после одного взгляда, и разве ты не хотел бы испытывать это упоение всю жизнь, вновь и снова?
— Но то, о чём вы говорите, называется похоть.
— Нет, нет! Разве оно было у тебя с кем-либо другим, разве ты вожделеешь именно плотского соития? Ты просто хотел бы, чтобы она улыбалась, потому что когда она улыбается, то восходит солнце; то просто хотел бы отдать ей всё, самое себя, всё своё естество — ты просто хотел бы отдать большее, чем забрать. Ибо это сильнее тебя. Это зов крови. Предрешение Бога.
— Но я-то имел другое... то, о чём вы описываете... химия! Но она проходит. Любовь живёт три года. Фредерик Бегбедер.
— Это ложь. То есть да, иногда, конечно, — да что там, почти всегда, — так и происходит. Если совпадёт фенотип — ты знаешь ведь, что́ это, — это лишь полдела. Древние греки, а может, французские структуралисты, — не помню точно, — учили, что есть 16 типов характера, и каждый из них дробится ещё на великое число подтипов, так что найти вот свой идеальный тип, своё идеальное дополнение к фрагменту головоломки — практически невозможно. Вероятность в минусовой степени. Но вся твоя жизнь, а, вернее, то, что за тысячи лет цепочка твоего рода не прервалась и ты появился, — такая же невозможность. Ты спросишь: но как узнать, что она и есть этот недостающий фрагмент, вернее, как вы сказали, что её психологический тип войдёт в оптимальные резонансы с моим? Ну вот представь, 1942-й, туда-сюда, фронт. Шмякнешься в окоп слегка попожжа́ — и пуля, вылезешь из окопа на секунду позже — и мина. Но ты всё как-то так делал, что выжил же. Есть какие-то такие законы, значит.
— Но что, если вы не правы? — цепляясь за любую возможность, процедишь ты.
— Молчи. На Зелёном углу, на участке 42, попросишь китайца Е; мигнёшь ему: от Габриэля. Он продаст пистолет с одной пулей.
— Но ведь она не любит меня. Разве можно приказать сердцу?
— Нет, разумеется, тебя никогда не полюбят; но это имеет значение? Всегда один любит, а другой нет, всегда один влюбляется, а другой позволяет. Пойдёшь, вытащишь пистолет, скажешь ей, что убьёшь себя, прямо здесь, на месте, может быть, отойдя за угол, чтобы не шокировать её, — если она откажется быть твоей женой. Женщины — они жалостливы.
— Но если она откажется?
— Тогда жизнь будет кончена. Тогда будет не жизнь, а существование. Тогда никогда и никто не вдохновит на великое творчество, тогда никогда и никто не будет побуждать окунаться в смертельный бой, ставить на карту всё, головокружить миллионами, стяжать колоссальное состояние, стать первым человеком страны, войти в круги сильных и знаменитых — и всё только для того, чтобы каждый день, каждый час доказывать своё право находиться подле неё, доказывать, что она была права, отобрав из четырёх миллиардов тебя. За великими мужчинами всегда стояли великие женщины. В ином случае ты никогда не исполнишь того, что в тебя вложил Бог. Преступление против твоего таланта, утрата для всего человечества.
Ты спрашиваешь тихо:
— Выходит, и у вас… так же?
Арамов перестаёт улыбаться.
Ночной дождь, самолёт на Владивосток.
Ты спокоен. Вот её новый профиль в соцсети — Анна Иванова. Вот её место обучения: школа гуманитарных наук Дальневосточного федерального университета (аспирантура). Адрес — бухта Аякс, остров Русский. Ты отправишься туда, найдёшь её там. Впереди ещё вечность, и можно подождать у входа. Увидев, подойдёшь к ней и скажешь: «Ты станешь моей женой».
И пусть в своей жизни ты ничего не свершишь, но на острове Русский ты родишь ребёнка. Ребёнок родится от женщины, родившейся в Сталинграде. Поэтому он сможет постичь незримые ритмы Волги, устанавливающие власть над сушей. Ребёнок родится во Владивостоке. Поэтому он сможет ощущать вибрацию тайных струн, сходящихся во Втором Цареграде, под Золотым Рогом, и определяющих власть над океаном. И ты постареешь, но успеешь дальнозорко увидеть, как твой сын — наиболее совершенный результат видового отбора, какой бывает лишь при исключительном, идеальном сочетании отцовской и материнской хромосом, — станет величайшим человеком на земле, изменив облик мира.
Лекция известной писательницы подошла к концу.
— Что такое сюжет? По Аристотелю — движение героя через перипетии от несчастья к счастью (для комедийных жанров) и от незнания к знанию (для трагических). Да, знание — это рок, знание — это приговор. В одном фильме (бродячий сюжет «пастух и принцесса») юноша искал девушку, и после треволнений нашёл, попутно разбогатев силой интеллекта. Сложнейшая интрига расплетена, блаженная развязка: в финале они садятся на пароход, следующий в Новый свет. Однако режиссёру недоставало некоего заключительного штриха, эффектного и в то же время глубокомысленного обобщения, так сказать, увода в глубину. И он сделал последним кадром, отдаляясь после поцелуя героев на общий план, уходящее в закат судно с буквами «Titanic» на кормовой доске.
Таким образом, сегодня читатель, слушатель, зритель современного искусства является таким же творцом, со-творцом, что и автор. Именно поэтому единственно возможный финал в наши дни — это открытый финал. Как в одном детективе, способном существовать исключительно в электронном виде: после того, как произведение досматривается до конца и все улики стягиваются к неопровержимой личности убийцы, на планшете или компьютере включается фронтальная камера, и читатель видит собственное лицо.
В автозаке ты записываешь интервью с Алексеевым.
— Правящая партия — это партия воров, жуликов и убийц. Правящая партия — это партия гнусных жаб, ворующих наши нефтяные богатства лишь только потому, что они обманом уселись на нашем нефтегазопроводе. Правящая партия — это мерзкие зудящие комары, которые сосут кровь нашей русской трудолюбивой коровы, и они будут сосать нашу кровь до тех пор, пока мы их не прихлопнем.
— Что вы предлагаете? У вас есть экономическая программа?
— Да, у нас есть программа. И наша программа очень простая. Всё просто. Не врать и не воровать! Наша программа — это борьба с коррупцией. Наша программа — это борьба с упырями и змеями, которые…
— Каким образом вы рассчитываете пресечь коррупцию?
— Выход известен во всех странах мира. Выход — работающие гражданские институты. Выход известен — работающие институты гражданского общества, которые не допустят африканского разгула коррупции, которую мы наблюдаем сейчас, потому что правящая партия, этот миллиард мародёров, сидит на газонефтяных залежах и занимается коррупцией, пока я не положу этому конец.
— Например? Ну, примеры коррупции?
— Пожалуйста, например. Вот вам вопиющие факты. В Министерстве по делам гражданского общества потратили сорок тысяч рублей на форумы для некоммерческих организаций. И вместо квалифицированных экспертов они вывозили в регионы разных бездарей, чуть ли не бродяжек из подворотни, хотя на бумагах, естественно, выплачены огромные гонорары тем якобы высоким гостям. Далее. Орггруппа и специалисты, восемьдесят с лишним людей, должны были жить в отеле «Дом Павлова», а их поселили в щитовых домиках без воды и света, положив разницу в карман. Именно поэтому каждый из нас должен выйти на улицу и вместе выразить наше возмущение партии прохвостов и расхитителей. И мы выйдем на улицу, потому что нас десятки миллионов — нас, честных и порядочных жителей городов, протестующих против оголтелой коррупции, нас, представителей креативного класса, производящих семьдесят семь процентов экономического продукта в этой стране!..
И слушая призывы к мятежу, восстанию, погрому, ты думаешь о том, что единственное, что нам остаётся в дни подавляющего молчания, — это работа памяти. И что единственная по-настоящему грустная история — это история твоего деда, который, выиграв Сталинградскую битву, тщетно в течение жизни мечтал завести русско-европейскую лайку, поскольку не позволяла жена.
Январь 2014
Трансальпийский экспресс (рассказ, 2007 г.)
1
Наиболее странное чувство я испытал, сидя за открытым столиком афинской придомовой таверны. Улица крутыми уступами сбегала с Акрополя; шум города, распластанного внизу, напоминал кашель моря. С Аттической равнины мягко подувал ветерок. И я знал со всею определённостью, что на следующий день в это же время уже буду следовать Трансальпийским экспрессом, и каждый вдох, каждый удар сердца будет неуловимо подвигать меня к цели. Я вспомнил — как между яркими впечатлениями дня вспоминается вдруг обрывок пришедшего ночью сна — перед отъездом прогулку в Замоскворечье, когда на спокойной улочке я разминулся с молодой женщиной, мягко ведущей коляску со спящим младенцем, и двое детей постарше задумчиво, чинно идут подле. На них матроски, чёрные брючки с блестящею пряжкой пояса, ласковые ленточки бескозырок. И мне показалось тогда, что войн и революций не происходило, что прошлое возвратимо. Кто была эта женщина? Мать? Бонна? Тётушка? Огромные порции подавали в греческих ресторанах. Попросил воды — и официант принёс бутыль полутора литров. Я утолил голод и просто сидел теперь; солнце восходило в зенит. Те из России, что были вместе со мной, уехали этой ночью, и когда я проснулся, то долго не мог притерпеться к особенной, звенящей тишине. Показалось, будто снаружи дождит и пасмурно, и когда поднял плотные жалюзи, на меня обрушилась бескрайняя синева чистейшего неба. От моря, лазорево-умиротворённого, отделяло не более сорока шагов. Я точно так же смотрел на него прежде вечером, и там, в тёплой темноте, видел мерцающие огни на островах вдалеке. Потом я заметил, что огни медленно перемещаются, и понял, что это корабли.
Отель был совершенно пуст. Я шлёпал по затенённым эспланадам, прохладным ещё коридорам, и не встречал ни одного человека. Ни в столовой, ни на рецепции, ни в курительный комнате. Уже время завтрака; ни питья, ни яств на раздаточном столе. Двадцать восемь из делегации, которой надлежало знакомиться с Домами России за рубежом, в четыре часа ночи были погружены в автобусы и увезены. Где-то в отдалении сквозняк лениво похлопывал створкой двери. Я вспомнил одно изречение из кодекса Бусидо, высокопарное, может быть: для самурая достаточно семи ударов сердца, чтобы принять решение. Я вспомнил об этом и четыре года назад, в 2004 году, когда шёл по другому коридору, и сквозняк так же теребил несчастную форточку где-то в голубоватой прохладе школы. Прямо с урока меня вытребовали к директору, и я возможно медленнее карабкался по пустой тихой лестнице, мучительно перебирая варианты, возможности. Я был примерным учеником; но что, если они проведали о… — ? Шекспир, нарисованный на лестничной клети, отечески взирал на меня: школа была английской. И директриса проговорила, что только что позвонили из Москвы, из Высшей школы экономики, и что, учитывая Смоленск, да, да, учитывая Смоленск: ведь ты там, значит самое, среди одиннадцатых классов… — И то предложение, которое я услыхал, было настолько невозможно и удивительно для мальчика из Череповца, что на секунду я даже заколебался. Но семи ударов сердце хватило вполне; выбор был сделан давно, уже очень давно; я коротко дал ответ и вышёл. И после тех же семи ударов я вернулся в номер, принял холодный душ (горячая вода появляется только тогда, когда солнце нагреет бак на крыше), забросил за спину рюкзак и оставил гостиницу. Было около десяти утра. Долго шёл по обочине национальной дороги «Афины-Сунион», хотя они говорят — «Афина», в единственном числе. В прозрачном павильончике автобусной остановки на лавочке валялись чьи-то штаны — чёрные, совсем новые, ладные на вид. Какие существа и сущности происходили здесь ночью? А может быть, просто сорвал ураган с бельевой верёвки и притащил сюда? Как странно, что эти штаны не в платяном шкафу или бельевой корзине. Остановка не отличалась от таковой где-нибудь в центре Москвы; и первое, что увидел из иллюминатора, когда приземлились в аэропорту, был магазин «Икея» — в точности такого же оформления и вида, как и у моего дома. Зачем я здесь? Разве не мог, подпитываясь фрикадельками из той «Икеи», что у моего дома, восстановить прошлое на бумаге, облечь образы в слова, придать мысли форму? Очень притягательно поехать междугородным автобусом, как обыкновенные греки, и, как они, заплатить 4.10; слушать обычные разговоры знакомых и незнакомых людей (конечно, они говорят о погоде, о Путине и Ахмадинежаде, которые смотрят на меня с передовицы газеты: даже здесь не могу убежать от там). Греки плохо владеют английским, и самое ужасное то, что и тебе приходится неимоверно обеднять свой язык, если ты не опасаешься быть не понятым. Когда я возвратился, то первое время наиболее неприятно было слышать слова и фразы и впитывать, объедаться ими, как неприятно, когда в течение дня оседает пыль и смог на нежной коже лица. Чужая, заведомо непостижимая речь помогает уйти себя, помогает раздумывать. Тот кондуктор, мальчишка почти, на вопрос: «How much does it cost?» — с усилием повторил: «Cost, cost… — и ответил: — Four Euro and ten… minutes». Потом он, конечно, поправился: «Cents». Но главное было уже сказано: четыре евро и десять минут — во столько обойдётся взойти на следующую ступеньку, претворить в жизнь крошечное, незначительное звено в цепи плана. Я нащупываю в рюкзаке податливые бруски энергетических батончиков. Питательные вещества, необходимые человеку для поддержания жизни, спрессованы в тридцать граммов чуть горьковатого вкуса. Одна шоколадка заменят завтрак, или ужин, или обед. На другой скорлупке земного шара, в канадских деревнях староверов, сейчас, может быть, ужинают. Я думаю о полярных лётчиках и антарктических экспедициях. Покупают ли они энергетические батончики в той же спортивной аптеке у метро «Братиславская», что и я? Тридцать пять рублей штука. Около одного евро. Если бы такие батончики были в экспедиции Роберта Скотта? Если бы протеиновые порошки, которые, разбавленные водой, вбрасывают в человека суточный заряд жизненной энергии, — если бы эти биохимические шедевры находились в блокадном Ленинграде?
2
Четыре евро и десять минут. Теперь, когда в отеле «Александр Beach» не ждёт меня стол и дом, каждый европейский день будет обходиться в сто десять евро. Проглатываешь батончик — и по желудку неспешно растекается щемящая теплота. Ещё накатывают позывы голода, организм не привычен к столь малым порциям, — следует переждать. И — следующие шесть часов бодрости, следующие шесть часов неуклонного продвижения. Для чего не поесть, как прочие? Для чего не присесть в кафетерии, не остановиться, не зажить размеренно? Для чего куратор упоминает о мюзик-холлах, о клубах? — ведь знаешь, это ведь так легко, и там можно — вначале я помогу тебе — у тебя получилось бы… — Куратору известно, что я восхищаюсь им: восхищаюсь безупречной укладкой волос, неизменной уверенностью, ощущаю почти вкусовое удовольствие, наблюдая за игрой цветов радуги, когда свет падает на полированную крышку его ноутбука. Но если я присяду в таверне, вырву из кошелька червонец или даже два — вдруг не достанет потом на Трансальпийский экспресс, на гостиницу или на что другое? Да, правда, кредитная карта: сейчас у всех есть кредитная карта, и здесь никто не держал в руках банкноту пятисот евро; но сколько лежит на ней? Может быть, и пятьдесят, может быть, двести тридцать. Как странно входить всё в тот же гипермаркет «Икея», заказывать фрикадельки, приготовленные из того же бразильского мяса по тому же рецепту, расплачиваться всё той же кредитной карточкой и говорить на том же английском, на каком говорил одиннадцать лет в череповецкой школе.
«В Афины!» — «Четыре евро и десять… минут». На самом деле минут — пятьдесят: столько отнимет путь. Оливковые деревья, эллинские древности, седая земля, по которой ступали боги, всё то, что вызвало восхищение О.М., Н.Г., и всё в них, что мальчиком восхитило меня, — лишь нескончаемая череда отелей за тонированным стеклом автобуса. Для чего я здесь, в Греции? Для того, чтобы на следующий день жадно испивать пространство, подвластное Трансальпийскому экспрессу. Я в Греции потому, что хочу попасть в Австрию. Моя тяга иррациональна, мучительна. Спокойнейшим голосом произнести именно те слова, которые в данный момент разве только уместно произнести. — Как можно говорить о Домах России за рубежом, если никто из нас не имеет представления о них? — медленнее; уверенней. — Предлагаю отправить выездную рабочую группу для непосредственного изучения рассматриваемого предмета. А странно, что куратор поддерживает меня, он отчего-то всё время благоволит мне. Покатившийся камешек вызывает обвал, искра возжигает бикфордов шнур. Я в Греции потому, что люди выдумали Шенгенскую зону, и Австрия входит в неё. «Разумеется, я ничего не знаю о человеке, которого ты стремишься найти, но я уверен, что в данный момент он размеренно и спокойно существует там, где живёт. Я думаю, что он занят, тот человек, что он занят делом, и возможно, что это дело почти так же важно и необходимо, как наше, как то дело, которым занимаемся мы — наша организация — мы с тобой. И тут вдруг возникнешь ты и примешься отнимать чужое время, примешься домогаться чужого внимания, чтобы тебя водили по городу, чтобы тебя занимали разговорами, потчевали обедами, — у тебя ведь нет денег, кроме как на Трансальпийский экспресс? Так разве не верхом эгоизма с твоей стороны будет врываться в чужую жизнь — ведь тебя не ждут, ты знаешь, тебя ведь не ждут; и коль скоро ты испытываешь хоть какие-то чувства к тому человеку, то не правильнее ли будет позволить ему и далее прозябать в роскоши спокойного существования?» — Куратор и я прозябаем в роскоши двухместного номера с видом на Эгейское. Отодвинув тарелку, смотрю, как официант, а может быть, сам хозяин заведения, зазывает прохожих, как полчаса назад он зазвал меня. Доброго дня, сударь. Желаете пообедать? Or just a cup of coffee? Я слишком часто произношу «я», слишком увлекаюсь навязчивыми повторениями. Почему Дома России находятся вне её? Я мог бы сказать в ответ и тех чувственных порывах, которые побуждали человека пересекать полярные области и в хрупкой гондоле аэростата вверяться игре ветров. Но я устал, неимоверно устал. Почему ты не спишь, ты ни одной ночи почти что не спал, замечает куратор. Именно так. Именно поэтому у меня нет сил дотащиться до ванной комнаты, хотя он только что принял душ и просит подать полотенце. Досадно видеть его атлетически сложенное тело, зная со всею определённостью, что, даже и убившись на тренажёрах, я никогда не приобрету этих мускулов, мои не знавшие работы руки всегда останутся похожи на пару плетей. Говорят, у некоторых людей мышцы какого-то другого строения: тренировками, физической работой невозможно их нарастить. Возможно, такая же конституция тела была и у моего отца.
3
Этот город на самом краю мелкомасштабной ландкарты Австрии. Этот город не отличается от многих других. Чем ближе я подвёрстываюсь к нему, тем отчётливее становится то ощущение, которое возникает, когда подобрался к пропасти и переглянул за срыв, где пена Эгейского серебрит уступ. Сколько необходимо заплатить, чтобы добраться туда? Четыре евро и десять минут. Знает ли куратор, что я держу под подушкой маникюрные ножнички? Я помню мягкость красок, приглушённых пеленой воздуха; необычайный простор, запах снега, низкие, коттеджного типа домики по обе стороны улицы, разделённой бровкой газона, — не сами образы, а именно ощущения их. Да, в возрасте около трёх я уже побывал в этом городе, и мама когда-то давно рассказывала, что от горного воздуха прекратился мой насморк. — Прошу тебя, остановись. Даже если невозможное произойдёт и через бездну пространства ты соединишься с тем человеком, то всё равно окажешься не в силах возвратить прошлое. Остановись, по-дружески я прошу тебя. Ведь у тебя есть мы. Я твой друг, я твой хороший друг, я доверяю тебе. Переживания детства, милые сердцу воспоминания — всё это важно, всё это бесконечно важно, и менее всего я хотел бы, чтобы ты отказался от них, — но зачем ты цепляешься за безвозвратно ушедшее? Кто думает о тенях, сам становится похож на тень. Сильная личность умеет перевернуть страницу. — Я знаю, отвечал бы куратору, сумей облечь мысли в речь. Да, я знаю, что прошлое недостижимо. И что посредством бумаги и типографских знаков мы в силах уловить бледные отсветы угасшего мира. Поэтому я отверг великодушное предложение и не поступил в Высшую школу экономики. Поэтому я поступил в институт Литературного творчества имени Серафимовича. Поэтому я поступил в ИЛТИС. Остановиться? Не возмечтать о несбыточном? Просыпаться после освежающего сна, завтракать слегка подогретыми тостами, ехать в университет, чтобы говорить на коллоквиуме об античных образах лирики О.М. и Н.Г., заказывать деловой обед в греческом ресторанчике, — памятник Серафимовичу виден, когда сидишь у витрины за дальним от входа столиком; потом, вечером, участвовать в работе рабочих групп и обсуждать с куратором тончайшие переливы чувств и нюансы искусства, и возвращаться домой, и разогревать в теплогрейке ужин, и засыпать крепким, здоровым сном, — я знаю, что девять из десяти моих сверстников загнаны в неизмеримо более трудные условия. Думаю о двадцатилетних, запертых в Череповце, Челябинске, Черкесске, Чебоксарах; в районах Чертаново Северное, Центральное, Южное; в отдалённых гарнизонах на берегах Студёного моря, в предгорьях Кавказа, в Люберцах и Мытищах, — и задаюсь вопросом: какое право имею я заявлять о своих «тревогах» и «переживаниях»; какое право имею начинать этот очерк со слов «Наиболее странное чувство я испытал за столиком афинской таверны». Я пытался остановиться. Бог свидетель, пытался.
4
Пять месяцев назад выпал первый снег. Был воскресный день. Я шёл за продуктами, прислушиваясь к тишине, и растирал снег в ладонях. И вдруг с необычайной яркостью предстало воспоминание о другом снеге, о другой тишине. Так в особенно жаркое лето на полярном островке проступает из-подо льдов последняя стоянка экспедиции, пропавшей десятилетия назад. В полной сохранности фотоплёнки, метеорологические приборы, консервы и дневники. Прошлое, воскрешённое прихотью природы. И человек, — о, я вспомнил того человека, вспомнил настолько ясно, что фотография, которую отыскал позже в бумагах матери, в красной картонной папке на тесёмках, казалась неуверенным рисунком, выполненным по памяти, — куда он исчез? Рискнул ли, после быстрого угасания товарищей, отправиться на лыжах в сторону материка, бросив научные материалы и бльшую часть припасов? Если бы он тогда, подобно мне сейчас, имел при себе энергетические батончики.
Я говорю «Finis!» и выясняю у хозяина заведения, а может, простого официанта, как добраться до аэропорта «Элефтериос-Венизелос». По улице вниз, после Монастирки направо, от площади Синтагма ходит автобус. В Афинах беспорядочное движение. В Афинах много мотоциклистов. Как хорошо, что автобус плетётся в пробке. Ещё сколько-то времени будет поглощено. Самолёт на Вену улетает завтра в девять утра. Я проведу ночь в аэропорту. Звоню матери, говорю ей, что проведу ночь в отеле. Это обойдётся в четыре евро и десять минут. Да, ты не знаешь, мама, твой старший сын болен, до чрезвычайности болен. Однако ты не можешь просить его остановиться, как не можешь просить, чтобы он перестал дышать. Я навсегда отравлен искристым ароматом альпийского снега; я упорно хочу возвратиться в морозный день семнадцати лет назад, когда ты привезла меня в этот акварельный город на дальнем краю ландкарты, на том краю, где древние картографы изобразили бы страну вечной юности, землю благоденствия, остров изобилия. Разве не удивительно, с какой тайной расчётливостью зов прошлого раздаётся именно сейчас, хотя его неясный шёпот порою и доносился в часы вне времени, в часы моих одиноких игр с моделями поездов, с формой облака, с пылинками в струне света, протянутой сквозь чердак. И чем явственней понимаю, что не в состоянии провернуть время, не в состоянии снова по-детски вглядываться в новизну образов и ощущений, — тем отчаяннее стремлюсь возвратить пространство. И тот человек, которого почти без надежды ищу, давно ушёл из твоей жизни, давно заслонён другим, и возвращение к минувшему причинит тебе боль, вполне ощутимую боль. Однако я не могу иначе. Если найдёшь в себе милосердие — пожалуйста — прости меня. — Но, конечно, я никогда ничего подобного не скажу.
Трансальпийский экспресс везде останавливается не долее, как на три-четыре минуты. Сколь удивительна лёгкость, с которой оказываюсь в аэропорту «Вена-Швехат», автобусом доезжаю до вокзала Westbahnhof, беру билет. Почему расписание поезда идеально согласуется с часами прилёта? Gleis 3, am 12:15 Uhr. Не останется времени осмотреть столицу, но мне всё равно. Недели перед путешествием я не спал по ночам, с усилием принимал пищу: мучила тошнота. Боязно, очень боязно скорчиться на виду Александра Серафимовича в том самом греческом ресторанчике, где официант поразительно напоминает того, который сейчас подносит мне счёт, здесь, за тысячи километров от дома, в афинской придомовой таверне. Пожалуй что, это один и тот же человек? Зачем забрасываться чересчур далеко, если бок о бок со мною, возможно, обретается некто, способный заменить предмет моих розысков (так заменимы детали, сработанные на одном конвейере)? Однако сейчас я спокоен. До удивительности спокоен. Предыдущая ночь тянулась в афинском аэропорту. Я не спал около тридцати часов и только что вбросил внутрь последний энергетический батончик. Изнеможение, чрезмерное для беспокойства или чувствительности.
Труднообъяснимое чувство удерживает меня от того, чтобы усесться в первое свободное кресло (номер места в билете не проставлен). Я прохожу по второклассным вагонам; стеклянные двери тамбура автоматически раздвигаются. Трогает поезд, и мимоходом мелькает: а что было бы, перепутай платформы или задержись на пару минут, — неприятная мысль. Два места не заняты. Я знаю, что их нужно занять. Пейзаж за окном так напоминает наш: те же перелески, та же мягкость рельефа, и беспросветные платформы пригородных поездов, и в какой-то момент электронное табло на дальней стенке вагона показывает розовые 244 километра в час. Постепенно ландшафт меняется. Чем выше мы забираемся над уровнем моря, тем приметнее отпечатки недавней зимы; и будто мы движемся в прошлое, к детской радости, к начинанию начал. Должно быть, снаружи холодно, раз небо такое голубое. На станции «Hbf» подсаживается пожилая женщина, около семидесяти, пожалуй, годов, и я непроизвольно помогаю забросить на верхнюю полку её кожаную, с полустёртым геральдическим знаком дорожную сумку. Прошу прощения, это место указано в моём билете… Как вам будет угодно. И помогаю устроиться у окна, помогаю поднять подлокотник. Вы знаете, произошла забастовка железнодорожных служащих, до одиннадцати утра вообще невозможно было никуда уехать. Меня тянет разговаривать с пожилыми людьми — последними живыми носителями некогда великой культуры. Я благодарю время, которое пощадило её чеканный профиль, и с трепетом вглядываюсь в спокойные водянистые глаза. Куда вы направляетесь? Я ожидал, я не сомневался. Да, тот же самый город. Вы знаете, вы такой вежливый, вы так не похожи на наших молодых людей. Никто из них не уступил бы мне место у окна. Я напрягаю остатки сил, пытаясь припомнить, где и когда видывал этот геральдический знак. Вы прилично владеете английским. So do you. Да, я учила английский в школе… шестьдесят четыре года назад. Значит, стало быть… Я вспоминаю: Эрих фон Лаунитц. Полярный лётчик. Это мой отец, — просто объясняет она. Фамильный герб, кажется, был нарисован на самолёте? Я помню знаменитую фотографию… Мой отец пропал без вести в Антарктиде в 1938 году, — так же спокойно проговаривает. Сколько же лет ей тогда? Я обещал позвонить куратору: долетел-де благополучно и всё в порядке. Прошу прощения, сударыня, не могли бы вы дать мне свой телефон? Разумеется, я уплачу вам. Нет, нет, ничего не надо платить, — отвечает с тою же деликатностью, с какой, по приезде в город, помогая мне купить билет на трамвай, роняет женщине-кассиру, когда я неумело шарашусь с незнакомой мелочью: «Oh, er kam aus Ostland». Надо же, какой старый мобильный телефон. Пытаюсь набрать номер. Фрау фон Лаунитц пытается набрать номер. Ах, мой мальчик, в чём дело, — моя племянница заблокировала сим-карточку так, чтобы я могла позвонить одной только ей, или её мужу, или семейному доктору.
5
Я пришёл. Я сразу приметил и дом его, дом коттеджного типа со спутниковой антенной на черепичной крыше; приметил машину его — добротный семейный седан цвета киновари. Не добыл из рюкзака ландкарту, не справлялся по адресу, — я знал со всею определённостью, что вот он тот самый дом и хозяин — вот он. Равнодушие, вызванное неимоверной усталостью, и в то же время крайнее нервное напряжение достигли последней степени. Я знал направление в точности точно, как знал и то место в вагоне, которое нужно было занять, чтобы встретить фрау фон Лаунитц. Когда только вступил на улицу, разделённую надвое бровкой газона, казалось, день ещё в самом разгаре; но когда подошёл к его дому, солнце уже соскользнуло за хребет гор. Холода я не чувствовал.
Самым разумным было прозвонить в дверь, — и едва ли не самым сложным одновременно. Получение визы, преодоление трёх границ, путешествие Трансальпийским экспрессом, поиски адреса в чужом городе, — всё представлялось настолько невероятным и невозможным, что я не думал, каким образом попаду в его дом, каким образом уговорю отомкнуть замок.
Уже восьмой час; он, верно, вернулся с работы. Я остановился на противоположной стороне улицы; дом не имел ни забора, ни зелёной изгороди. Наверху, в чуть засветлённом окне мансарды, промелькнула неясная тень: словно кто-то украдкой приподнял занавески, и мне впервые подумалось: что, если он не один живёт? Ну конечно, конечно же! Девяносто девять из ста — у него есть семья, дети, да, даже дети, конечно же, в чьих жилах течёт кровь, сходная с моей. Как я не предполагал раньше!
Я остановился на полпути, в середине проезжей части, и больше всего на свете страстно желал двух вещей: кинуться к тёмному окну первого этажа, кричать, барабанить, пока он не отопрёт мне, — и оказаться в Москве, на рабочей группе, обсуждающей проект законопроекта «О Домах России за рубежом».
В окне зажгли свет. Шторы были отдёрнуты. В каких-то семи или восьми широких шагах я увидел как будто бы самого себя.
Одно страшное мгновение казалось, что я теряю сознание, но это был простой позыв голода.
Я всмотрелся внимательней. Конечно, он просто видит своё отражение в стекле; он не видит меня. В конце концов, на мою голову наброшен капюшон.
Я подобрался почти вплотную к дому и стал наблюдать за витриной комнаты; думается, к ней примыкала кухня.
Те же энергосберегающие лампочки, та же промышленная мебель из магазина «Икея», что в нашей квартире. Он повернулся к окну спиной, сел за стол. Разве это не я главою семейства сижу сейчас там, за столом? Я чувствую податливые прутья рота́нга-стула и холодок стеклянной крышки стола; я обоняю аромат блюд, которые вот-вот внесут в комнату; я знаю, на какой странице оторвался от книги Ф.К., лежащей на плюшевом канареечном пуфе и заложенной носовым платком с узором в виде морозной волны. Я нахожусь в нём… Весь — там…
До того, как задёрнули шторы, я успел увидеть детей.
6
Знаете, фрау Лаунитц, я ведь не русский по крови, я всегда ощущал себя инородным вкраплением. Давно, больше двадцати лет назад, одна студентка познакомилась в Ленинграде с австрийцем, да, с молодым австрийцем: он выбрал кафедру славистики, он приехал исследовать русский язык. И я всегда знал о нём, я не помню, чтобы я не знал о нём, и спокойно жил с этим знанием, и называл отцом другого человека: о, упаси боже, чтобы он плохо относился ко мне, или предпочитал мне моего младшего брата — своего сына — однако в течение пятнадцати лет мы никогда не говорили друг другу больше, чем: вскипяти чайник, вымой посуду, спокойной ночи, выключи свет. И я никогда не спрашивал о своём отце, и никогда не думал о нём, но однажды, совсем недавно, и именно тогда, когда оказался в силах воспринять и ответить, — я испытал всю власть зова крови: Blut und Boden — так, значит, говорится, да? Я здесь, чтобы найти отца. Я вспомнил, вспомнил со всей достоверностью, что по меньше мере один раз моя мать возила меня к нему, вот сюда, в этот вот самый город в солнечной лощине меж отрогами Альп. В 1990 году. И, стало быть, он знал обо мне, он заботился обо мне; я нашёл пачку писем — в самом дальнем шкафу, на самой высокой полке, в красной папке со смешными тесёмками: нашёл именно тогда, когда созрел для понимания их. Не подумайте, будто я хочу приобрести гражданство. Я занят в проекте, там, далеко в России, — я занят в одном просветительском проекте, и мой куратор высоко оценивает меня. Я только загляну в глаза этого человека, загляну за край карты, за срыв, в бесконечность — в точности так же, как сейчас я заглядываю в ваши глаза. О, фрау Лаунитц, если бы я был на восемьдесят лет моложе, то я полюбил бы вас, я всем сердцем бы вас полюбил. Там было три фотографии, девятнадцать писем, и только у одного сохранился конверт, на котором не без труда можно было разобрать адрес: город, улицу, дом. Куратор указывал, что всё могло десять раз поменяться, он мог уехать, скончаться, в конце концов, но я знал, чувствовал, что он там, что он двадцать, нет, сорок лет живёт на одном месте, греясь в последнем тепле угасающей цивилизации.
Пошатываясь, я шёл по утомительно одинаковым кварталам частной застройки, и — в восемь вечера — нигде не встречал играющих детей, не видел ни одной проехавшей машины, ни одного заблудшего пьяницы. Я шёл по тёмному городу, и вполне почувствовал, что город был мёртв, и что жители забыли домы свои и бежали прочь, а здесь сейчас властвуют — ступающие тихонько, крадущиеся потайственно — орды обезьян, которые спустились сюда из пещер в мрачных отрогах Альп.
Фрау Лаунитц упомянула, что я похож на её отца в молодости. Все свои сбережения они завещают любимым кошкам, собачкам, попугайчикам, благотворительным фондикам. И я представляю, что это не мой отец, а я сам размеренно проживаю жизнь в коттедже под черепичной крышей, в субботу забиваю продуктами из супермаркета просторный багажник семейного седана; подстригаю газон; задёргиваю портьеры, чтобы темнота не проникла в уютный дом, и перед сном садимся у камелька, и я рассказываю, как двадцать лет назад, повинуясь неопределённому побуждению, отправился в неизмеримые пространства, в Россию, — хотя, конечно, есть вещи, о которых я не расскажу никогда.
Я ищу такси. Возможно ли здесь отыскать такси? Кто все эти люди? Почему эти люди не в Алжире, не в Албании, не в Анкоре? Почему я здесь? Я прохожу сквозь них, как пуля проходит сквозь приведение. На повороте непроизвольно оглядываюсь, и, кажется, будто вижу идущего вслед куратора — но, конечно, я переутомился, устал. Если б вы только знали, как я устал.
Душа дала слабину. Захотелось перебрать голос, отцовский голос. Просто вдавить кнопочку домофона, дождаться ответного: «Wer ist da?» — и больше ничего, ровном счётом ничего, сразу же уйти, уехать.
Мне представлялось, что промежуток времени, когда задёрнули шторы и я, обойдя коттедж, подошёл к двери, — не превышал шестидесяти секунд. В то же время я помню, как, в очередной раз пошатнувшись от усталости, присел на корточки у водосточной трубы, — не то желая омыть лицо несколькими каплями талой воды, не то пытаясь укрыться, — по улице как будто проехал патруль. А впрочем, не совсем уверен, не знаю, это путешествие от окна до двери осталось неясным пунктиром в памяти. Казалось, что я просто моргнул — но на деле же, как теперь понимаю, погрузился в прострацию на восемь или десять минут.
Я подошёл к двери. Руку протянул к домофону. И, словно подчиняясь движению моей руки, дверь отворилась вовнутрь.
Я помню, что ещё поразился, как это она открывается вовнутрь, а не наружу.
Предо мной, за порогом, стоял отец, держа странного вида совок и что-то вроде самолётного пакета для рвотных масс. Молодой сенбернар с декоративной бутылью, прицеплённой к ошейнику, испуганно жался к его ногам.
Я знал, что отец почувствовал тот же внезапный укол, какой пять месяцев назад ощутил его сын, растирая ладонями первый снег.
— Вы… в чём-либо нуждаетесь? Вы… вам… что-нибудь нужно? — с усилием произнёс он. Сенбернар не без достоинства прятался за коленями хозяина.
Возможно, не будь на мне капюшона, я сейчас не был бы здесь.
— Väterchen! — переливчатый голос. — Kommen wir he…
Его старший ребёнок, наверное, моих лет. Что, если это девушка?
— Прошу прощения… ошибся домом…
Я уже полностью владею собой. Через пятьдесят минут невообразимых блужданий нахожу стоянку такси. Можно и позвонить куратору. Да, да, всё хорошо. Да, в совершеннейшем благополучии. Разумеется, я выполнил дело, за которым пришёл. Холодно, очень холодно. Сразу по возвращении готов приступить к работе.
Вот официант — или сам владелец таверны? — усадил за стол очередную пару туристов. Нет, нет, мне нельзя на солнце, давай пойдём в тень! Делают заказ. Непринуждённо беседуют. Мужчина даёт женщине закурить. Здесь холодно, у меня радикулит, давай сядем на солнышке.
Я встаю, забрасываю на спину рюкзак и ухожу прочь, потому что услышал русскую речь.
23–28.X.2007
Радуга для благородных котов
«Просто почитать»
Сеня словно что-то почувствовал. Чем ближе они подходили к цели, тем сильнее он вытягивал похудевшую шею. Стало очень тихо...
В дверь позвонили
«Просто почитать»
Молодая женщина встала с кровати и повернула замок. На пороге стоял её муж, теперь уже бывший...
Моменты города. Вечерняя прогулка.
Доброго времени суток.
Фотография неотрывно связана с моей жизнью, и я не представляю иного...
Наушники, любимая музыка и вперед. Туманное утро, вечерний город или холодная окраина- неважно. Куда ноги заведут.Это здорово.
Я очень люблю снимать в городе( по большей части снимаю на проф.технику) Особенно по вечерам, когда зажигается свет в окнах, витринах. Летом здорово выезжать на велосипеде ночью. Пусто, никого нет, и город как будто весь твой. Но про летние ночи чуть позже.
При съемке в городе естественно в кадр попадают люди и несколько десятков раз ко мне подходили недовольные с фразами типа:
- А вы что, меня снимаете?
- Прекратите здесь снимать!
- Я не давала разрешение на съемку!
- Удалите мои фото!
- По какому праву вы здесь стоите и снимаете? Вы кто?!
И тому подобное. Поначалу я очень переживала, как отвечать таким людям, ведь по сути я же потом опубликовываю эти фото вместе с этими людьми и им может это не нравиться. Сейчас народ очень озлобленный пошел. Я стандартно отвечала, что я не их конкретно ИХ снимаю, а город, витрины и то, что непосредственно какие-то люди попадают в кадр-это естественно, но если именно вам это не нравится, я могу немного размыть их лицо при обработке. Все-равно множество людей начинали раздражаться и со временем я начала побаиваться выходить в город и сосредоточилась на лесах, полях и заброшках. Я по своей натуре катастрофично неконфликтный человек. Мне проще отмолчаться, или уйти от агрессора, чем гавкаться с ним еще полчаса, доказывая, что я человек))
Множество раз натыкалась на видео таких же фотографов, как и я, любящих снимать в городе. И вот в таких видео я увидела, что эти фотографы бесстрашные. Им все-равно, что люди попадающие в кадр возмущаются. Ведь как фото города может быть живым без людей. И они ОБЯЗАТЕЛЬНО должны быть в кадре. И когда к фотографам подходят возмущенные, они их вежливо, но твердо просят отойти и не мешать вести съемку. На дальнейшие хамства и оскорбления просто не обращают внимания. И я попробовала. И ведь действительно работает. Почему-то когда начинаешь человеку объяснять что, почему и зачем, он начинает еще больше заводиться, а тут все просто: «Отойдите пожалуйста, не мешайте мне работать.» И все… Человек поворчав, уходит.
А вот было дело, когда снимали девушку в парке, недалеко от города, фотопрогулка среди осени так сказать, так люди вообще каждые 5-10 минут подходили и спрашивали, что мы тут делаем… На коньках катаемся, ну что за вопросы… И каждому приходилось объяснять, что ведется фотосъемка на заказ, не мешайте пожалуйста, нет, вы в кадр не попадете, да, можно мой номер телефона, возьмите визитку, там все написано. Некоторые специально вставали на заднем плане, чтоб попасть в кадр. Вот таких я вообще не понимаю. И в итоге вместо двух часов мы пробыли в роще почти три с половиной. Такое бывает, да, но это не страшно.
Жду недождусь настоящего тепла уже, чтоб с комфортом опять выходить в город и надолго.
Тайное озеру в глубине леса. Там волшебство, там леший бродит..
Доброго времени суток, друзья.
Я не очень люблю по выходным сидеть дома,ведь вокруг, если поискать, есть столько интересного...Надо двигаться вперед и учиться видеть больше и шире.
У нас с подругой есть одна фишка по поводу велопрогулок.. Мы открываем карту, ищем в лесах какое-нибудь озерцо, или поляну( вырубку), и едем смотреть.. И неважно насколько далеко это находится.
И тут на карте наткнулись на озеро, спрятанное глубоко в лесу. Была вероятность, что оно могло пересохнуть уже, или это закрытая территория, да мало-ли что... но мы рискнули и поехали. Велосипеды, туристические рюкзаки с пайком, водой и вперед.
Озеро действительно оказалось не таким уж и большим. Но очень красивым. Вода черная, дно видимо торфяное. Вокруг такая тишина, что поначалу давило на уши. Только далекий перезвон трелей птиц и бульканье воды от рыб. Нет людей вокруг. Вообще. И это было потрясающе.
А какая там энергетика.. Ммм...
Бывают такие места, откуда уходить не хочется. Так и с этим местом.
Прислушавшись, мы стали слышать лес. Как он шумит, как разговаривают деревья, потрескивают ветки, шелестит трава..
Уходить не хотелось и мы пробыли там почти дотемна. Но впереди еще дорога домой, и пусть у нас и были велосипедные фонари, но в темноте по лесам и глухим дорогам не очень комфортно ездить.
Недалеко от этого волшебного озера наткнулись на вот такую лестницу. решили подняться, а там ничего. Просто лестница на пригорок.. Ни остатков строений, ни намека на то, что там что-то раньше могло быть построено...
Загадки одни сплошные..
Мы себе дали обещание, что вернемся в этот лес и озеро и сделаем там фотосет на тему Лесной Королевы... В следующий раз обязательно покажу.
Не забывайте, мои хорошие, что нужно относиться ко всему проще. И станет легче жить и справляться со сложностями))
Заброшенная ГЭС на Рузе. Или как интересно выпить кофе.
«Общий доступ»
Не пробовали выпить свежесваренный кофе на фоне заброшенной ГЭС?
Поживём втроём?
«Просто почитать»
Мужчина оказался между двух огней и не знал куда деваться. Он был готов отдать всё, лишь бы испариться или провалиться сквозь землю...
Самый счастливый человек
«Просто почитать»
Сделав последний глоток кофе, Галина поднялась с удобного места и собралась уходить, но в этот момент её посетила неожиданная мысль...
Чай со вкусом счастья
«Просто почитать»
Темно, неуютно, лают собаки. Пошёл дождь. Откуда появился высокий и плотный парень, она не заметила. Только успела ойкнуть...
Хитрый муж
«Просто почитать»
Татьяна выпрямила плечи и прошагала уверенной походкой к столу, где сидел муж. Увидев жену, он соскочил со стула и воскликнул...
Дождь смывал её следы
«Просто почитать»
В тот вечер я бежал к ней с букетом цветов и кольцом. Подошёл к двери и нажал кнопку звонка. Но никто не открыл...
Маргарита
«Просто почитать»
Она взяла парня за руку и притянула к себе. Прежде чем потерять сознание, он уловил её последние слова...
Незабываемый вечер
«Просто почитать»
Первым желанием законной жены было вышибить дверь и настучать супругу по небритой морде и седеющей голове...
Курица в лифте
Забавно наблюдать, как кто-то наверху распоряжается нашими судьбами. Перекладывает карты, переставляет фигуры, протягивает тонкую невидимую нить. Меняет планы и устраивает чужие жизни, даже разрешения на это не спросив. Продумывает ситуации так, что мы ещё долго не можем прийти в себя. Восхищаемся хитрыми замыслами Небесной Канцелярии и пытаемся понять, как такое вообще могло произойти. Так случилось и с Михаилом Семёновичем Пузырёвым.
К своим сорока годам Михаил жил один. Нет, в его жизни, конечно, случались отношения, и даже не одни, но всё какие-то быстротечные и несерьёзные. Максимум год, ну, может быть, полтора. Да и то всё шло наперекосяк. Поэтому мужчина сделал свой окончательный выбор, решив, что ему лучше жить одному. Да и молодость давно прошла, не хотелось лишний раз подвергать себя любовным переживаниям. Купил небольшую однушку в новостройке на окраине города и коротал свои вечера в гордом одиночестве. Что, в принципе, очень даже его устраивало.
Шумных компаний Пузырёв избегал, они давно уже ему не нравились. Больше предпочитал покой. Любил полежать в тишине на диване, почитать книжку или посмотреть хороший фильм, а по выходным выпить бокал такого же хорошего пива. Ещё любил гулять, но куда пойдёшь на окраине города? Да и новый район — одна сплошная стройка. Поэтому чаще всего проводил свободные вечера один, наедине со своими мыслями.
С соседями мужчина не дружил. Не общался. И вообще не представлял, кто живёт за стенкой. Да и не очень-то хотел заводить новых друзей. Не любил. Да и необходимости не было в таких знакомствах. В общем, не знал даже в лицо тех, кто проживает рядом с ним на одной лестничной клетке. И не пытался запомнить. Память и так не резиновая, чего её чепухой забивать. Так бы и дальше спокойно жил Михаил в своей уютной квартире, если бы не вмешалась Судьба, у которой на него были свои иные планы.
В тот день Пузырёв вернулся с работы. Голодный, уставший и злой зашёл в подъезд. Прошмыгнул в лифт за какой-то женщиной и встал у стены, уставившись в противоположную стенку. Лифт проехал два этажа, дёрнулся и застрял. Свет отключился.
Женщина охнула, мужчина ахнул. Выждали пару минут и, убедившись, что лифт не собирается ехать, вытащили телефон и подсветили кнопку вызова диспетчера. Кое-как с третьего раза удалось дозвониться. Диспетчер сначала не желала отвечать, но потом снизошла до простых смертных и пообещала выслать помощь. Оставалось её только дождаться. Наступила тревожная тишина.
Разговаривать Михаил не хотел, да и женщина была немногословна. О чём вообще можно говорить в темноте с незнакомым человеком, которого даже толком не успел разглядеть в дверях лифта? Так и стояли молча по разным углам, продолжая ждать «аварийку».
Но потом Пузырёв принюхался, не выдержал и спросил:
— Скажите, пожалуйста, а чем это от вас так пахнет?
— Что не вкусно? — встревожилась женщина.
— Нет, наоборот, чем-то таким аппетитным.
Михаил проглотил слюну.
— Извините, весь день на ногах, перекусить некогда было. Всё второпях, набегу. Даже чай попить не смогла. После работы зашла в магазин, и что-то так жареного захотелось, что не выдержала и купила курицу, приготовленную на углях.
Пузырёв снова проглотил слюну, на этот раз жадно.
— Вообще я жареное не люблю, и жирное тоже. Но тут что-то прям так сильно захотелось, что не смогла устоять — взяла. Можно же один раз побаловать себя, правда?
Собеседница рассмеялась.
— Можно, конечно. От чего же нельзя?
Мужчина ответил скорее из вежливости, а сам старательно вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть то ли пакет с курицей, то ли женщину.
— Вроде бы хорошо упаковали, в фольгу, но, видимо, всё равно пахнет. Вы уж простите меня, — расстроилась собеседница, но потом внезапно добавила:
— А хотите попробовать?
— Хочу, — без доли смущения ответил Пузырёв и проглотил слюну в третий раз. Ещё бы, тоже весь день на ногах голодный на работе.
— Вы телефоном подсветите, пожалуйста, а я попробую разделать. Вот так, хорошо. Держите кусочек. Ой, подождите, жирная очень. Я сейчас салфетки в сумке поищу. Сюда, сюда светите.
Курица быстро закончилась, и сытые затворники разошлись обратно по углам. После такого волшебного угощения молча сопеть в стороне было как-то неловко, и Михаил решил завести разговор.
— Скажите, а вы в гости к кому-то едете или так, по делам?
Собеседница хмыкнула и даже немного обиделась.
— Миша, вы что меня не узнали? Я уже четвёртый год живу с вами на одной площадке. Ваша квартира из лифта направо, а моя — налево. Мы же часто вместе выходим на работу.
— Да?
Пузырёву показалось, что даже сквозь кромешную тьму женщина заметила, как он покраснел.
— А давайте так, — Михаил попытался выйти из положения, — приходите ко мне в гости в субботу, я приготовлю ужин. Не жирный и не жареный. Обещаю. Там и познакомимся поближе, пообщаемся, раз я такой непутёвый сосед.
— А знаете, я, пожалуй, приду, — тоже без доли смущения согласилась собеседница.
В этот момент где-то высоко-высоко вверху Всевышние Силы удовлетворённо переглянулись и кто-то из них довольно кивнул. Свет включился, лифт поехал. Женщина вышла налево, а мужчина — направо.
Своё обещание Пузырёв сдержал и приготовил прекрасный ужин. А за ним и чудесный завтрак. Сейчас соседи обменивают свои маленькие однушки на просторную трёхкомнатную квартиру. Вроде подвернулся неплохой вариант. В том же доме, но в соседнем подъезде и на два этажа ниже. Можно пешком подниматься, чтобы никто из них опять случайно в лифте не застрял.
Черничный пирог. Рассказ
Со мной в классе учился Петя. Очень хороший простой паренёк. Его мама, Светлана Михайловна, пекла замечательные пироги с начинкой из ягод. Я много раз пыталась научиться у неё, но так и не смогла. Она использовала какой-то свой, особый секрет. Волшебный ингредиент, который придавал её выпечке потрясающий вкус.
Женщина говорила, чтобы пирог получился сочным и вкусным, нужно особое расположение духа. Нельзя обижаться, ругаться, ссориться и быть в плохом настроении. И ни в коем случае не мять сильно тесто, потому что оно живое, и тоже дышит.
Особенно хорошо у Светланы Михайловны получался черничный пирог. Каждая ягодка без остатка отдавала свой вкус и буквально таяла во рту. Мммм… Петя обожал мамины пироги. И я тоже часто забегала к ним в гости. Женщина радушно наливала чай и давала сыну самый большой кусок. Мальчик съедал его за один присест и просил новый.
— Мужик растёт! — смеялась Петина мама и накладывала ему второй, такой же огромный кусок.
Мы пили чай и смотрели по телевизору «Поле чудес». Это было прекрасное время.
Когда я уехала учиться в город, то сначала с грустью вспоминала Светлану Михайловну и её волшебный черничный пирог. Даже иногда скучала. Но потом у меня появились новые друзья и заботы. Университет затянул в учёбу с головой. Я начала взрослеть и забыла про Петю, его маму и вкус черничного пирога, который помнила с самого детства.
Через год Светлана Михайловна тяжело заболела и окончательно слегла. Все заботы по хозяйству легли на Петины плечи, и в их доме больше никогда не готовили любимого черничного пирога.
Вскоре его мама умерла. Я так и не успела к ним заехать. В жизни так бывает, когда мы постоянно откладываем какие-то важные дела. Думаем, что всё ещё впереди, успеем, а потом раз и оказывается, что больше некуда успевать. И нет возможности вернуться назад, чтобы попробовать всё исправить.
Петя очень тяжело переносил эту утрату. И я хорошо понимала его, потому что моей мамы тоже со мной нет. Когда умирает близкий человек, мы в одну секунду испытываем боль, равную всему теплу, которое получили от него за бесчисленные мгновения жизни рядом.
Спустя несколько лет, когда я уже сама стала мамой, ко мне в гости приехал Петя. И я решила порадовать его, приготовить тот самый черничный пирог. Конечно, не такой вкусный, как делала Светлана Михайловна, но я очень старалась и пыталась вложить в него всю свою любовь.
Поставила на стол тарелку с самым большим куском, налила полную кружку чая и взглянула на Петю. Он смотрел на пирог и… плакал. Только не наружу, а внутрь, потому что мальчики при девочках не ревут.
Через пару минут, когда он вновь посмотрел на меня, это уже был другой человек. Совсем другой. Взрослее. Всё такой же светлый, но уже не такой яркий. Его лицо было похоже на тень, которая перекрывала солнечный свет. Его мамы не стало, и он наконец в это поверил. Как и в то, что больше никто и никогда не будет готовить ему любимый самый вкусный черничный пирог.
Тогда я поняла, что именно в тот момент, когда умирают наши родители, мы становимся по-настоящему старше. Прощаемся с детством и навсегда уходим во взрослую жизнь. Жизнь, в которой уже мы должны давать мудрые советы и печь своим детям самые вкусные черничные пироги.
