Альтушка Соня Мармеладова
В российской культуре жертвенность — не просто личное качество. Это устойчивый способ жить среди других, который складывался исторически и поддерживается до сих пор. Она (жертвенность) работает как форма приспособления к миру, в котором быть собой — часто небезопасно.
Нетерпеливые ушли после первого абзаца, можем спокойно раскрыть тему.
Как так получилось, что быть жертвой — высшая цель в жизни? Проведём сравнительный анализ. Обратите внимание: я не обесцениваю «русскую душу», а лишь пытаюсь разглядеть корни некоторых чувств, таких как стыд. Это просто историко-психологическое наблюдение.
Итак, думаю не секрет, что раньше религия оказывала гораздо большее влияние на людей. Она определяла не только мораль, но и повседневный уклад: когда работать и отдыхать, как рожать и умирать, как объяснять страдания и надежду.
Большинство людей не имели иных источников смыслов — ни психологов, ни новостей, ни научной картины мира. Религия была не просто верой, а структурой восприятия.
Основной конфессией христианства в России считается православие (от крещения Руси в 988 году). И это не просто исторический факт, а культурное основание, сформировавшее язык, архитектуру, семейные отношения и понимание добра и зла.
В отличие от других веток, православие было и остаётся форматом коллективной религии. Оно не предполагает индивидуальной инициативы в вере, не поощряет личных интерпретаций, а предлагает включение в общий строй — через обряд, покорность, следование.
В традиционном православии человек не доказывает свою ценность достижениями. Он не должен быть «прав», как у протестантов или католиков. Он должен быть смиренным, способным терпеть, отказываться, прощать. Идеал — не тот, кто побеждает, а тот, кто страдает и остаётся верным Богу.
Такой образ веками формировал отношение к себе: «Если страдаю — я не зря живу».
Затем, послевоенная советская культура (хоть и отрицавшая религию) усилила этот подход. Ценности были такие:
— не личное, а общее;
— не хотеть, а быть полезным;
— не чувствовать, а выдерживать.
Герой — это тот, кто жертвует собой ради других. Отказ от себя стал почти единственным способом быть «правильным человеком».
Далее, эти идеи вошли и в бытовую речь: «Я всё делаю ради вас», «Мне ничего не надо», «Главное, чтобы у тебя всё было хорошо».
Так взрослые до сих пор говорят детям. Ребёнок в ответ чувствует не благодарность, а долг. Он усваивает: любовь — это то, что кто-то даёт, страдая. И если ты сам что-то хочешь — ты как будто подводишь другого человека, подводишь родителя, Родину, подводишь Бога.
Когда человек привыкает к жертвенности, он не называет свои желания, обесценивает свои границы, «заранее» отказывается от себя — чтобы остаться нужным. И это не потому что он слабый. А потому, что другого способа быть рядом с людьми он просто не знает.
Жертвенность — не чувство, а привычная форма общения. Она передаётся через голос, интонации, паузы. А ещё через школьные тексты, песни, образы. А ещё через ожидания в семье и обществе. Это культурный код, жизнь по принципу «надо».
Из-за этого жертвенность порой путают с любовью и заботой. За такой заботой могут скрываться бессилие, гнев или страх потерять связь.
Жертвенность в России не случайна. Это способ оставаться принятым в мире, где открыто говорить о себе долгое время было рискованно. Поэтому она остаётся — даже когда страдание уже не требуется и безнадёжно устарело.
При чём тут Соня Мармеладова? Её образ — проститутка, которая идёт «на дно» ради других. Полное отрицание себя у неё — высшая мораль. Её сила не в действии, а в молчаливом страдании, которое «преображает» (в плеере играет Radiohead).
Через призму жертвы можно также посмотреть на Татьяну Ларину, героев популярных российских сериалов (Метод), внимательно послушать песни исполнительниц конца XX века (они теперь иноагенты).
Такой вот, культурный пласт, создавший скуфов и альтушек. Не универсален для России, восток такой же. Кстати, русское слово «восток» взято из церковнославянского языка. Построенного на кириллице. Которая является адаптацией греческого алфавита.
