Ницшеанец-монархист

Через ‎год‏ ‎Варвара ‎Михайловна ‎сняла ‎траур. ‎Столь‏ ‎жизнелюбивая ‎женщина‏ ‎не‏ ‎могла ‎надолго ‎погрузиться‏ ‎в ‎горе‏ ‎просто ‎потому, ‎что ‎не‏ ‎находила‏ ‎в ‎страдании‏ ‎ни ‎смысла,‏ ‎ни ‎удовольствия. ‎К ‎слову, ‎ее‏ ‎мать,‏ ‎Анфиса ‎Ивановна,‏ ‎ходила ‎исключительно‏ ‎в ‎черном ‎вплоть ‎до ‎собственной‏ ‎смерти,‏ ‎то‏ ‎есть ‎целых‏ ‎шестнадцать ‎лет.‏ ‎Дочь ‎была,‏ ‎как‏ ‎видно, ‎не‏ ‎в ‎нее, ‎и ‎довольно ‎скоро‏ ‎у ‎вдовы‏ ‎появился‏ ‎кавалер ‎– ‎врач-педиатр‏ ‎Иван ‎Павлович‏ ‎Воскресенский. ‎Он ‎был ‎младше‏ ‎подруги‏ ‎на ‎четыре‏ ‎года, ‎но‏ ‎ее ‎это ‎не ‎смущало. ‎Отношения‏ ‎свои,‏ ‎правда, ‎они‏ ‎узаконили ‎только‏ ‎в ‎1918 ‎году, ‎когда ‎выросли‏ ‎дети.

Михаила‏ ‎раздражал‏ ‎такой ‎поворот‏ ‎в ‎личной‏ ‎жизни ‎матери.‏ ‎Он‏ ‎постоянно ‎возмущался:‏ ‎«Что ‎это ‎такое, ‎парочка ‎какая‏ ‎пошла!» ‎или‏ ‎«Я‏ ‎просто ‎поражаюсь, ‎как‏ ‎мама ‎затеяла‏ ‎роман ‎с ‎доктором!» ‎Ревновал.

К‏ ‎своим‏ ‎детям, ‎как‏ ‎уже ‎было‏ ‎сказано, ‎у ‎Варвары ‎Михайловны ‎прибавилось‏ ‎еще‏ ‎два ‎«японца»,‏ ‎на ‎содержание‏ ‎которых ‎дядя ‎Михаила ‎присылал ‎деньги.‏ ‎Лето‏ ‎вся‏ ‎компания ‎очень‏ ‎весело ‎проводила‏ ‎в ‎Буче.‏ ‎Там‏ ‎они ‎играли‏ ‎в ‎футбол ‎и ‎теннис, ‎ставили‏ ‎любительские ‎спектакли.‏ ‎Язвительно-иронические‏ ‎пьесы ‎для ‎внутреннего‏ ‎пользования ‎писал‏ ‎Михаил. ‎Драматургией ‎он ‎не‏ ‎ограничивался,‏ ‎сочинял ‎также‏ ‎стишки. ‎Никакой‏ ‎лирики, ‎исключительно ‎сатира. ‎В ‎городе‏ ‎же‏ ‎Булгаков ‎обожал‏ ‎ходить ‎в‏ ‎драматический ‎театр ‎Соловцова ‎и ‎оперу.‏ ‎Занятие‏ ‎это‏ ‎было ‎небезопасное:‏ ‎ученики ‎гимназии‏ ‎могли ‎посещать‏ ‎увеселительные‏ ‎заведения ‎только‏ ‎с ‎разрешения ‎инспектора ‎и ‎в‏ ‎форме. ‎Разрешения‏ ‎эти‏ ‎получить ‎было ‎почти‏ ‎невозможно, ‎поэтому‏ ‎гимназисты, ‎тянувшиеся ‎к ‎запретному,‏ ‎переодевались‏ ‎в ‎штатское‏ ‎и ‎шли‏ ‎в ‎театр, ‎где ‎строили ‎из‏ ‎себя‏ ‎студентов. ‎Время‏ ‎от ‎времени‏ ‎их ‎отлавливали ‎и ‎отчитывали.

Михаил ‎перестал‏ ‎драться‏ ‎в‏ ‎гимназии, ‎что‏ ‎очень ‎даже‏ ‎до ‎поры‏ ‎любил‏ ‎делать. ‎Все-таки‏ ‎семнадцать ‎лет, ‎возраст ‎уж ‎не‏ ‎тот. ‎Но‏ ‎зато‏ ‎у ‎него ‎обнаружились‏ ‎все ‎признаки‏ ‎скверного ‎характера. ‎Он ‎стал‏ ‎своевольничать,‏ ‎постоянно ‎ерничал‏ ‎и ‎обожал‏ ‎спорить.

Когда ‎он ‎поступил ‎в ‎университет,‏ ‎эти‏ ‎качества ‎ни‏ ‎то ‎что‏ ‎не ‎исчезли, ‎но ‎только ‎усилились.‏ ‎Впрочем,‏ ‎на‏ ‎шутки, ‎даже‏ ‎самые ‎едкие,‏ ‎в ‎своем‏ ‎кругу‏ ‎обижаться ‎было‏ ‎не ‎принято. ‎А ‎споры… ‎Отчего‏ ‎же ‎не‏ ‎подискутировать,‏ ‎это ‎хорошее ‎времяпрепровождение.

Спорили‏ ‎обо ‎всем.‏ ‎О ‎женском ‎образовании. ‎Михаил‏ ‎был‏ ‎уверен, ‎что‏ ‎от ‎него‏ ‎один ‎только ‎вред. ‎Единственная ‎область‏ ‎знаний,‏ ‎в ‎которую‏ ‎можно ‎допускать‏ ‎женщин, ‎по ‎его ‎мнению, ‎да‏ ‎и-то‏ ‎осторожно‏ ‎– ‎медицина.‏ ‎Сестры ‎настаивали‏ ‎на ‎том,‏ ‎что‏ ‎если ‎представительницы‏ ‎слабого ‎пола ‎начнут ‎приобретать ‎знания‏ ‎наравне ‎с‏ ‎мужчинами,‏ ‎обществу ‎от ‎этого‏ ‎будет ‎одна‏ ‎только ‎польза. ‎Спорили ‎об‏ ‎украинском‏ ‎вопросе ‎и‏ ‎украинском ‎языке.‏ ‎Михаил ‎говорил, ‎что ‎языка ‎такого‏ ‎нет‏ ‎и ‎вопроса‏ ‎тоже. ‎Другие‏ ‎возражали ‎ему, ‎что ‎к ‎такого‏ ‎рода‏ ‎вещам‏ ‎нужно ‎относиться‏ ‎внимательнее ‎и‏ ‎терпимее. ‎Спорили‏ ‎о‏ ‎боге. ‎Бога‏ ‎никакого, ‎по ‎мнению ‎Михаила, ‎в‏ ‎природе ‎не‏ ‎существует,‏ ‎и ‎все ‎замечательно‏ ‎объясняется ‎с‏ ‎помощью ‎теории ‎Дарвина. ‎Вот‏ ‎уж‏ ‎с ‎этим‏ ‎две ‎Варвары‏ ‎– ‎мать ‎и ‎дочь ‎–‏ ‎никак‏ ‎согласиться ‎не‏ ‎могли. ‎Но‏ ‎тут ‎с ‎Мишей ‎был ‎полностью‏ ‎солидарен‏ ‎доктор‏ ‎Покровский…

Сестра ‎Михаила‏ ‎Надежда ‎вела‏ ‎в ‎те‏ ‎годы‏ ‎дневник. ‎Вот‏ ‎отрывок ‎из ‎него: ‎«У ‎Миши‏ ‎есть ‎вера‏ ‎в‏ ‎свою ‎правоту ‎или‏ ‎желание ‎этой‏ ‎веры, ‎а ‎отсюда ‎невозможность‏ ‎или‏ ‎нежелание ‎понять‏ ‎окончательно ‎другого‏ ‎и ‎отнестись ‎терпимо ‎к ‎его‏ ‎мнению.‏ ‎Необузданная ‎сатанинская‏ ‎гордость, ‎развившаяся‏ ‎в ‎мыслях ‎все ‎в ‎одном‏ ‎направлении‏ ‎за‏ ‎папиросой ‎у‏ ‎себя ‎в‏ ‎углу, ‎за‏ ‎односторонним‏ ‎подбором ‎книг,‏ ‎гордость ‎поднимаемая ‎сознанием ‎собственной ‎недюжинности,‏ ‎отвращение ‎к‏ ‎обычному‏ ‎строю ‎жизни ‎–‏ ‎мещанскому ‎и‏ ‎отсюда ‎“права ‎на ‎эгоизм”‏ ‎и‏ ‎вместе ‎рядом‏ ‎такая ‎привязанность‏ ‎к ‎жизненному ‎внешнему ‎комфорту, ‎любовь‏ ‎сознательная‏ ‎и ‎оправданная‏ ‎самим…»[1] Михаил ‎очевидно‏ ‎начитался ‎чрезвычайно ‎модного ‎Ницше, ‎и‏ ‎как‏ ‎совершенно‏ ‎справедливо ‎замечает‏ ‎его ‎сестра,‏ ‎сидя ‎в‏ ‎теплой‏ ‎квартире, ‎рассуждал‏ ‎о ‎сверхчеловеческих ‎подвигах. ‎Его ‎друг‏ ‎Александр ‎Гдешинский‏ ‎отвечал‏ ‎ему, ‎что ‎это‏ ‎одни ‎только‏ ‎слова ‎и ‎теория, ‎а‏ ‎до‏ ‎практики ‎в‏ ‎своей ‎“сатанинской‏ ‎гордости” ‎он ‎не ‎дойдет ‎никогда.

Увлеченность‏ ‎Ницше‏ ‎со ‎всеми‏ ‎вытекающими ‎–‏ ‎обычное ‎для ‎молодых ‎людей ‎тех‏ ‎лет‏ ‎явление.‏ ‎Но ‎в‏ ‎социальном ‎плане‏ ‎он ‎был‏ ‎белой‏ ‎вороной. ‎Никаких‏ ‎революций ‎не ‎признавал, ‎переворотов ‎с‏ ‎нетерпением ‎не‏ ‎ждал,‏ ‎в ‎тайных ‎сходках‏ ‎не ‎участвовал.‏ ‎Хотя ‎именно ‎этим ‎занималась‏ ‎значительная‏ ‎часть ‎его‏ ‎ровесников. ‎Даже‏ ‎его ‎родная ‎сестра ‎Надежда ‎одно‏ ‎время‏ ‎распространяла ‎какие-то‏ ‎сомнительные ‎прокламации‏ ‎левого ‎толка.

Михаил ‎же ‎был ‎монархистом.‏ ‎Быть‏ ‎монархистом‏ ‎в ‎те‏ ‎годы ‎было,‏ ‎скажем ‎так,‏ ‎странно.‏ ‎Ими ‎становились‏ ‎либо ‎дети ‎крупных ‎помещиков, ‎которым‏ ‎было ‎что‏ ‎терять.‏ ‎Либо ‎черносотенцы, ‎выступавшие‏ ‎под ‎флагом‏ ‎великодержавного ‎шовинизма ‎и ‎антисемитизма.‏ ‎«Бей‏ ‎жидов, ‎спасай‏ ‎Россию». ‎Вот‏ ‎в ‎такую ‎компанию ‎со ‎своими‏ ‎взглядами‏ ‎попадал ‎Михаил.‏ ‎Можно ‎это,‏ ‎конечно, ‎списать ‎на ‎то, ‎что‏ ‎он‏ ‎просто‏ ‎хотел ‎выделяться.‏ ‎Но ‎в‏ ‎действительности ‎всю‏ ‎свою‏ ‎жизнь ‎он‏ ‎оставался ‎убежденным ‎консерватором.

Впрочем, ‎в ‎юности,‏ ‎по ‎большому‏ ‎счету,‏ ‎политикой ‎Михаил ‎не‏ ‎интересовался. ‎И‏ ‎явного ‎нездоровья ‎общества, ‎которое‏ ‎равно‏ ‎или ‎поздно‏ ‎должно ‎кончиться‏ ‎взрывом, ‎предпочитал ‎просто ‎не ‎замечать.‏ ‎Он‏ ‎даже ‎пропустил‏ ‎мимо ‎самый‏ ‎громкий ‎процесс ‎1913 ‎года ‎–‏ ‎суд‏ ‎над‏ ‎Бейлисом. ‎Еврею‏ ‎Бейлису ‎те‏ ‎самые ‎черносотенцы‏ ‎инкриминировали‏ ‎ритуальное ‎убийство‏ ‎русского ‎мальчика. ‎Он, ‎мол, ‎его‏ ‎убил, ‎а‏ ‎потом‏ ‎выпил ‎всю ‎кровь.‏ ‎Присяжные, ‎не‏ ‎обнаружив ‎никаких ‎доказательств ‎вины‏ ‎обвиняемого,‏ ‎его ‎оправдали.‏ ‎Весь ‎Киев‏ ‎– ‎да ‎больше ‎– ‎вся‏ ‎Российская‏ ‎империя, ‎только‏ ‎и ‎говорили‏ ‎об ‎этом ‎процессе. ‎Но ‎Михаил‏ ‎Булгаков‏ ‎о‏ ‎нем ‎не‏ ‎говорил ‎и‏ ‎им ‎не‏ ‎интересовался.‏ ‎Если ‎речь‏ ‎об ‎этом ‎все-таки ‎заходила, ‎отвечал,‏ ‎что, ‎конечно,‏ ‎не‏ ‎одобряет. ‎В ‎том‏ ‎смысле, ‎что‏ ‎нельзя ‎человека ‎обвинять ‎в‏ ‎том,‏ ‎чего ‎он‏ ‎не ‎совершал.

Фребелевские‏ ‎общества. ‎Это ‎были ‎такие ‎организации,‏ ‎названные‏ ‎в ‎честь‏ ‎немца ‎Фридриха‏ ‎Фребеля, ‎который ‎придумал ‎киндергарден ‎-‏ ‎детский‏ ‎сад.‏ ‎Собственно, ‎созданием‏ ‎платных ‎детсадов‏ ‎и ‎курсов‏ ‎для‏ ‎воспитателей ‎они‏ ‎и ‎занимались. ‎И ‎вот ‎Варвара‏ ‎Михайловна ‎стала‏ ‎казначеем‏ ‎Киевского ‎фребелевского ‎общества.‏ ‎Тут ‎она‏ ‎познакомилась ‎и ‎сдружилась ‎с‏ ‎Софьей‏ ‎Николаевной ‎Давидович.‏ ‎Однажды ‎к‏ ‎той ‎приехала ‎погостить ‎племянница ‎из‏ ‎Саратова,‏ ‎Таня ‎Лаппа,‏ ‎девица ‎пятнадцати‏ ‎лет ‎от ‎роду. ‎Все ‎в‏ ‎семье,‏ ‎кроме‏ ‎той ‎самой‏ ‎тети ‎Сони,‏ ‎к ‎которой‏ ‎она‏ ‎прибыла, ‎называли‏ ‎девушку ‎Тасей. ‎Недолго ‎думая, ‎приятельницы‏ ‎решили ‎приставить‏ ‎к‏ ‎Тасе ‎гида ‎–‏ ‎Мишу ‎Булгакова,‏ ‎молодого ‎человека ‎семнадцати ‎лет‏ ‎от‏ ‎роду. ‎Ох‏ ‎и ‎пожалели‏ ‎же ‎они ‎позже ‎о ‎том,‏ ‎что‏ ‎совершили ‎этот‏ ‎опрометчивый ‎поступок.‏ ‎Миша ‎не ‎только ‎показал ‎девушке‏ ‎Печерскую‏ ‎лавру,‏ ‎не ‎только‏ ‎покатал ‎саратовскую‏ ‎гимназистку ‎на‏ ‎лодке‏ ‎по ‎Днепру,‏ ‎но ‎и ‎немедленно ‎воспылал ‎к‏ ‎ней ‎любовью.

Татьяна‏ ‎уехала‏ ‎обратно ‎в ‎Саратов,‏ ‎а ‎Михаил‏ ‎стал ‎томиться. ‎Он ‎воображал,‏ ‎как‏ ‎следующим ‎летом‏ ‎она ‎приедет,‏ ‎и ‎как ‎снова ‎они ‎будут‏ ‎вместе‏ ‎гулять, ‎и‏ ‎как... ‎Но‏ ‎ее ‎почему-то ‎решили ‎отправить ‎не‏ ‎в‏ ‎Киев‏ ‎к ‎тетке,‏ ‎а ‎в‏ ‎Москву ‎к‏ ‎бабушке.‏ ‎Друг ‎Булгакова‏ ‎Саша ‎Гдешинский ‎послал ‎Тасе ‎молнию:‏ ‎«Телеграфируйте ‎обманом‏ ‎приезд‏ ‎Миша ‎стреляется». ‎Отец‏ ‎девушки ‎сложил‏ ‎бумажку ‎вчетверо ‎и ‎отослал‏ ‎ее‏ ‎в ‎письме‏ ‎сестре. ‎Мол,‏ ‎полюбуйся, ‎что ‎вытворяют, ‎и ‎своей‏ ‎подруге‏ ‎Варе ‎покажи.

Миша,‏ ‎несмотря ‎на‏ ‎обещание, ‎не ‎застрелился. ‎Написал ‎Татьяне,‏ ‎что‏ ‎приедет‏ ‎в ‎Саратов,‏ ‎выйдет ‎из‏ ‎вагона ‎на‏ ‎десять‏ ‎минут, ‎увидит‏ ‎ее ‎и ‎немедленно ‎вернется ‎в‏ ‎Киев: ‎десяти‏ ‎минут‏ ‎ему ‎якобы ‎будет‏ ‎достаточно, ‎чтобы‏ ‎успокоить ‎свою ‎мятущуюся ‎душу.‏ ‎Намерения‏ ‎были ‎самые‏ ‎серьезные. ‎У‏ ‎него ‎и ‎деньги ‎были ‎на‏ ‎осуществление‏ ‎плана: ‎дядя‏ ‎подарил ‎в‏ ‎честь ‎окончания ‎гимназии. ‎Но ‎в‏ ‎Саратов‏ ‎его‏ ‎все-таки ‎не‏ ‎пустили. ‎Все,‏ ‎что ‎оставалось‏ ‎бедному‏ ‎Ромео ‎–‏ ‎ждать ‎возлюбленную ‎и ‎писать ‎ей‏ ‎письма. ‎Пока‏ ‎ждал,‏ ‎окончил ‎гимназию ‎и‏ ‎поступил ‎на‏ ‎медицинский ‎факультет ‎университета.

Почему, ‎собственно,‏ ‎медицинский?‏ ‎Дядьев ‎и‏ ‎теток, ‎как‏ ‎уже ‎было ‎сказано, ‎у ‎Миши‏ ‎имелось‏ ‎уйма. ‎Но‏ ‎любимыми ‎стали‏ ‎два ‎материных ‎брата: ‎Николай ‎Михайлович‏ ‎и‏ ‎Михаил‏ ‎Михайлович ‎Покровские,‏ ‎оба ‎весьма‏ ‎известные ‎московские‏ ‎врачи.‏ ‎Первый ‎так‏ ‎вообще ‎светило ‎гинекологии ‎и ‎акушерства.‏ ‎Летом ‎они‏ ‎иногда‏ ‎приезжали ‎в ‎Киев‏ ‎и ‎пленяли‏ ‎родственников ‎блеском ‎своего ‎аналитического‏ ‎ума‏ ‎и ‎остротами.‏ ‎Ничего ‎удивительного,‏ ‎что ‎племянник ‎пожелал ‎идти ‎вслед‏ ‎за‏ ‎ними. ‎Что‏ ‎же ‎касается‏ ‎литературы, ‎то ‎о ‎ней ‎Миша,‏ ‎конечно,‏ ‎подумывал‏ ‎и ‎даже‏ ‎сочинил ‎один‏ ‎рассказ. ‎Рассказ‏ ‎повествовал‏ ‎о ‎тяжелой‏ ‎доле ‎алкоголика, ‎которого ‎в ‎бреду‏ ‎задушил ‎огненный‏ ‎змей,‏ ‎явившийся ‎в ‎минуту‏ ‎белой ‎горячки.‏ ‎Произведение ‎не ‎сохранилось. ‎Вероятно,‏ ‎к‏ ‎лучшему.

Кстати, ‎в‏ ‎те ‎же‏ ‎годы ‎Михаил ‎мечтал ‎и ‎о‏ ‎карьере‏ ‎оперного ‎певца‏ ‎или ‎драматического‏ ‎актера. ‎Он ‎даже ‎попытался ‎поступить‏ ‎на‏ ‎актерские‏ ‎курсы, ‎но‏ ‎отчего-то ‎его‏ ‎нашли ‎негодным.‏ ‎Ходил‏ ‎и ‎к‏ ‎преподавателю ‎вокала… ‎Тут ‎лучше ‎дать‏ ‎слово ‎самому‏ ‎Булгакову:‏ ‎«Дело ‎было ‎в‏ ‎Киеве, ‎в‏ ‎бытность ‎мою ‎студентом-медиком ‎тамошнего‏ ‎университета.‏ ‎Вообразив, ‎что‏ ‎у ‎меня‏ ‎голос, ‎я ‎решил ‎поставить ‎его‏ ‎по‏ ‎всем ‎правилам‏ ‎вокального ‎искусства.‏ ‎Сказано-сделано. ‎Записался ‎приходящим ‎в ‎консерваторию,‏ ‎толкаюсь‏ ‎по‏ ‎профессорам, ‎извожу‏ ‎домашних ‎бесконечными‏ ‎вокализами. ‎Ну,‏ ‎а‏ ‎по ‎вечерам‏ ‎собираемся ‎в ‎одной ‎очень ‎культурной‏ ‎семье ‎–‏ ‎музицируем.‏ ‎Вокалисты, ‎виолончелисты, ‎скрипачи.‏ ‎Сама ‎мамаша‏ ‎пианистка, ‎дочь ‎арфистка… ‎Вот‏ ‎тут-то‏ ‎и ‎подсекла‏ ‎меня ‎эта‏ ‎самая ‎проклятая ‎встреча, ‎о ‎которой‏ ‎я‏ ‎хочу ‎рассказать…‏ ‎М-да… ‎Так‏ ‎вот, ‎приходит ‎как-то ‎на ‎наше‏ ‎вечернее‏ ‎бдение‏ ‎мой ‎преподаватель‏ ‎по ‎вокалу,‏ ‎а ‎с‏ ‎ним‏ ‎мальчик… ‎Лет‏ ‎ему ‎даже ‎не ‎двадцать, ‎а,‏ ‎вероятно, ‎девятнадцать.‏ ‎Мальчик‏ ‎как ‎мальчик. ‎Росту‏ ‎моего, ‎среднего.‏ ‎Только ‎грудная ‎коробка ‎–‏ ‎моих‏ ‎две. ‎Не‏ ‎преувеличиваю. ‎Профессор‏ ‎сел ‎за ‎рояль. ‎Сейчас, ‎говорит,‏ ‎вы‏ ‎услышите ‎“Эпиталаму”‏ ‎– ‎только,‏ ‎пожалуйста, ‎не ‎судите ‎строго. ‎Искусства,‏ ‎говорит,‏ ‎у‏ ‎нас ‎пока‏ ‎еще ‎мало,‏ ‎но ‎материал‏ ‎есть‏ ‎– ‎это‏ ‎вы ‎сейчас ‎почувствуете ‎сами. ‎Сделал‏ ‎профессор ‎на‏ ‎рояле‏ ‎вступительное ‎трень-брень ‎и‏ ‎кивает ‎через‏ ‎левое ‎ухо ‎мальчику ‎–‏ ‎мол,‏ ‎давай. ‎Ну‏ ‎тот ‎и‏ ‎дал! ‎С ‎первой ‎же ‎ноты‏ ‎он‏ ‎шарахнул ‎такое‏ ‎форте, ‎что‏ ‎все ‎мы ‎разинули ‎рты, ‎как‏ ‎звонари‏ ‎у‏ ‎Ивана ‎Великого.‏ ‎Знаете, ‎звонари‏ ‎и ‎пушкари‏ ‎разевают‏ ‎рты, ‎чтобы‏ ‎не ‎полопались ‎барабанные ‎перепонки. ‎Вот‏ ‎так ‎мы‏ ‎и‏ ‎стоим ‎с ‎открытыми‏ ‎ртами, ‎смотрим‏ ‎друг ‎на ‎друга. ‎А‏ ‎подвески‏ ‎на ‎люстре‏ ‎даже ‎не‏ ‎звенят, ‎а ‎вроде ‎даже ‎подвывают‏ ‎как-то.‏ ‎Что ‎дальше‏ ‎пел ‎мальчик,‏ ‎как ‎пел, ‎ей-богу, ‎не ‎помню.‏ ‎Отошел‏ ‎я‏ ‎к ‎сторонке‏ ‎и ‎тихонько‏ ‎самому ‎себе‏ ‎говорю:‏ ‎“Вот ‎что,‏ ‎дорогой ‎друг ‎Михаил ‎Афанасьевич! ‎Материал‏ ‎пусть ‎поет,‏ ‎а‏ ‎у ‎нас ‎с‏ ‎тобой ‎профессор‏ ‎материала ‎не ‎нашел ‎–‏ ‎давай-ка‏ ‎замолчим…”»[2] Так ‎запомнил‏ ‎эту ‎историю‏ ‎один ‎из ‎журналистов, ‎служивших ‎с‏ ‎Булгаковым‏ ‎в ‎“Гудке”‏ ‎в ‎20-ых.‏ ‎Хотя ‎был ‎ли ‎мальчик ‎–‏ ‎это‏ ‎еще‏ ‎вопрос. ‎Михаил‏ ‎с ‎детства‏ ‎любил ‎разыгрывать‏ ‎и‏ ‎вполне ‎мог‏ ‎выдумать ‎«материал» ‎просто ‎походя, ‎чтобы‏ ‎угомонить ‎своего‏ ‎коллегу,‏ ‎который ‎слишком ‎громко‏ ‎напевал ‎и‏ ‎мешал ‎тем ‎работать.

[1] Воспоминания ‎E.A.‏ ‎Земская

[2] Воспоминания.‏ ‎И. ‎Овчинников