Вошь меняет судьбу

Булгаков ‎не‏ ‎ограничился ‎“Грядущими ‎перспективами” ‎и ‎написал‏ ‎еще ‎ряд‏ ‎фельетонов.‏ ‎Новые ‎тексты ‎были‏ ‎намного ‎более‏ ‎реалистичны ‎в ‎оценке ‎ситуации‏ ‎и‏ ‎стилистически ‎совершенны.‏ ‎Где-то ‎там‏ ‎можно ‎разглядеть ‎даже ‎его ‎будущие‏ ‎пьесы‏ ‎и ‎прозу.‏ ‎В ‎одной‏ ‎из ‎своих ‎статей ‎он ‎вообразил,‏ ‎что‏ ‎ему‏ ‎якобы ‎дали‏ ‎некие ‎особые‏ ‎полномочия ‎по‏ ‎призыву,‏ ‎и ‎облеченный‏ ‎властью ‎он ‎решил ‎побеседовать ‎с‏ ‎одним ‎из‏ ‎тех‏ ‎типов, ‎что ‎в‏ ‎лакированных ‎ботинках:

«– Я‏ ‎слышал, ‎что ‎вы ‎беспокоитесь‏ ‎за‏ ‎Ростов, ‎я‏ ‎слышал, ‎что‏ ‎вас ‎беспокоит ‎нашествие ‎большевиков. ‎Это‏ ‎делает‏ ‎вам ‎честь.‏ ‎Идемте ‎со‏ ‎мной, ‎– ‎я ‎дам ‎вам‏ ‎возможность‏ ‎записаться‏ ‎немедленно ‎в‏ ‎часть. ‎Там‏ ‎вам ‎моментально‏ ‎дадут‏ ‎винтовку ‎и‏ ‎полную ‎возможность ‎проехать ‎на ‎казенный‏ ‎счет ‎на‏ ‎фронт,‏ ‎где ‎вы ‎можете‏ ‎принять ‎участие‏ ‎в ‎отражении ‎ненавистных ‎всем‏ ‎большевиков.

Воображаю,‏ ‎что ‎после‏ ‎этих ‎слов‏ ‎сделалось ‎бы ‎с ‎господином ‎в‏ ‎лакированных‏ ‎ботинках. ‎Он‏ ‎в ‎один‏ ‎миг ‎утратил ‎бы ‎свой ‎чудный‏ ‎румянец,‏ ‎и‏ ‎кусок ‎пирожного‏ ‎застрял ‎бы‏ ‎у ‎него‏ ‎в‏ ‎горле. ‎Оправившись‏ ‎немного, ‎он ‎начал ‎бы ‎бормотать.‏ ‎Из ‎этого‏ ‎несвязного,‏ ‎но ‎жаркого ‎лепета‏ ‎выяснилось ‎бы‏ ‎прежде ‎всего, ‎что ‎наружность‏ ‎бывает‏ ‎обманчива. ‎Оказывается,‏ ‎этот ‎цветущий,‏ ‎румяный ‎человек ‎болен... ‎Отчаянно, ‎непоправимо,‏ ‎неизлечимо‏ ‎вдребезги ‎болен!‏ ‎У ‎него‏ ‎порок ‎сердца, ‎грыжа ‎и ‎самая‏ ‎ужасная‏ ‎неврастения.‏ ‎Только ‎чуду‏ ‎можно ‎приписать‏ ‎то ‎обстоятельство,‏ ‎что‏ ‎он ‎сидит‏ ‎в ‎кофейной, ‎поглощая ‎пирожные, ‎а‏ ‎не ‎лежит‏ ‎на‏ ‎кладбище, ‎в ‎свою‏ ‎очередь ‎поглощаемый‏ ‎червями. ‎И ‎наконец, ‎у‏ ‎него‏ ‎есть ‎врачебное‏ ‎свидетельство!

– Это ‎ничего,‏ ‎– ‎вздохнувши, ‎сказал ‎бы ‎я,‏ ‎–‏ ‎у ‎меня‏ ‎у ‎самого‏ ‎есть ‎свидетельство, ‎и ‎даже ‎не‏ ‎одно,‏ ‎а‏ ‎целых ‎три.‏ ‎И ‎тем‏ ‎не ‎менее,‏ ‎как‏ ‎видите, ‎мне‏ ‎приходится ‎носить ‎английскую ‎шинель ‎(которая,‏ ‎к ‎слову‏ ‎сказать,‏ ‎совершенно ‎не ‎греет)‏ ‎и ‎каждую‏ ‎минуту ‎быть ‎готовым ‎к‏ ‎тому,‏ ‎чтоб ‎оказаться‏ ‎в ‎эшелоне,‏ ‎или ‎еще ‎к ‎какой-нибудь ‎неожиданности‏ ‎военного‏ ‎характера. ‎Плюньте‏ ‎на ‎свидетельства!‏ ‎Не ‎до ‎них ‎теперь! ‎Вы‏ ‎сами‏ ‎только‏ ‎что ‎так‏ ‎безотрадно ‎рисовали‏ ‎положение ‎дел...

Тут‏ ‎господин‏ ‎с ‎жаром‏ ‎залепетал ‎бы ‎дальше ‎и ‎стал‏ ‎бы ‎доказывать,‏ ‎что‏ ‎он, ‎собственно, ‎уже‏ ‎взят ‎на‏ ‎учет ‎и ‎работает ‎на‏ ‎оборону‏ ‎там-то ‎и‏ ‎там-то.

– Стоит ‎ли‏ ‎говорить ‎об ‎учете, ‎– ‎ответил‏ ‎бы‏ ‎я, ‎–‏ ‎попасть ‎на‏ ‎него ‎трудно, ‎а ‎сняться ‎с‏ ‎него‏ ‎и‏ ‎попасть ‎на‏ ‎службу ‎на‏ ‎фронт ‎–‏ ‎один‏ ‎момент!

Что ‎же‏ ‎касается ‎работы ‎на ‎оборону, ‎то‏ ‎вы... ‎как‏ ‎бы‏ ‎выразиться... ‎Заблуждаетесь! ‎По‏ ‎всем ‎внешним‏ ‎признакам, ‎по ‎всему ‎вашему‏ ‎поведению‏ ‎видно, ‎что‏ ‎вы ‎работаете‏ ‎только ‎над ‎набивкой ‎собственных ‎карманов‏ ‎царскими‏ ‎и ‎донскими‏ ‎бумажками. ‎Это,‏ ‎во-первых, ‎а ‎во-вторых, ‎вы ‎работаете‏ ‎над‏ ‎разрушением‏ ‎тыла, ‎шляясь‏ ‎по ‎кофейным‏ ‎и ‎кинематографам‏ ‎и‏ ‎сея ‎своими‏ ‎рассказами ‎смуту ‎и ‎страх, ‎которыми‏ ‎вы ‎заражаете‏ ‎всех‏ ‎окружающих. ‎Согласитесь ‎сами,‏ ‎что ‎из‏ ‎такой ‎работы ‎на ‎оборону‏ ‎ничего,‏ ‎кроме ‎пакости,‏ ‎получиться ‎не‏ ‎может!

Нет! ‎Вы, ‎безусловно, ‎не ‎годитесь‏ ‎для‏ ‎этой ‎работы.‏ ‎И ‎единственно,‏ ‎что ‎вам ‎остается ‎сделать, ‎это‏ ‎отправиться‏ ‎на‏ ‎фронт!

Тут ‎господин‏ ‎стал ‎бы‏ ‎хвататься ‎за‏ ‎соломинку‏ ‎и ‎заявил,‏ ‎что ‎он ‎пользовался ‎льготой ‎(единственный‏ ‎сын ‎у‏ ‎покойной‏ ‎матери, ‎или ‎что-то‏ ‎в ‎этом‏ ‎роде), ‎и ‎наконец, ‎что‏ ‎он‏ ‎и ‎винтовки-то‏ ‎в ‎руках‏ ‎держать ‎не ‎умеет.

– Ради ‎Бога, ‎–‏ ‎сказал‏ ‎бы ‎я,‏ ‎– ‎не‏ ‎говорите ‎вы ‎ни ‎о ‎каких‏ ‎льготах.‏ ‎Повторяю‏ ‎вам, ‎не‏ ‎до ‎них‏ ‎теперь!

Что ‎касается‏ ‎винтовки,‏ ‎то ‎это‏ ‎чистые ‎пустяки! ‎Уверяю ‎вас, ‎что‏ ‎ничего ‎нет‏ ‎легче‏ ‎на ‎свете, ‎чем‏ ‎выучиться ‎стрелять‏ ‎из ‎винтовки. ‎Говорю ‎вам‏ ‎это‏ ‎на ‎основании‏ ‎собственного ‎опыта.‏ ‎Что ‎же ‎касается ‎военной ‎службы,‏ ‎то‏ ‎что ‎ж‏ ‎поделаешь! ‎Я‏ ‎тоже ‎не ‎служил, ‎а ‎вот‏ ‎приходится...‏ ‎Уверяю‏ ‎вас, ‎что‏ ‎меня ‎нисколько‏ ‎не ‎привлекает‏ ‎война‏ ‎и ‎сопряженные‏ ‎с ‎нею ‎беспокойства ‎и ‎бедствия.‏ ‎Но ‎что‏ ‎поделаешь!‏ ‎Мне ‎самому ‎не‏ ‎очень ‎хорошо,‏ ‎но ‎приходится ‎привыкать! ‎Я‏ ‎не‏ ‎менее, ‎а‏ ‎может ‎быть,‏ ‎даже ‎больше ‎вас ‎люблю ‎спокойную‏ ‎мирную‏ ‎жизнь, ‎кинематографы,‏ ‎мягкие ‎диваны‏ ‎и ‎кофе ‎по-варшавски! ‎Но, ‎увы,‏ ‎я‏ ‎не‏ ‎могу ‎ничем‏ ‎этим ‎пользоваться‏ ‎всласть!..»[1]

Белые ‎готовились‏ ‎сдать‏ ‎Владикавказ, ‎это‏ ‎было ‎по ‎всему ‎ясно. ‎Булгаков‏ ‎хотел ‎уйти‏ ‎с‏ ‎ними. ‎Остаться ‎в‏ ‎городе ‎с‏ ‎красными ‎– ‎такая ‎мысль‏ ‎ему‏ ‎даже ‎в‏ ‎голову ‎не‏ ‎могла ‎прийти.

Как-то ‎ему ‎понадобилось ‎отвезти‏ ‎что-то‏ ‎в ‎Пятигорск.‏ ‎В ‎любом‏ ‎вагоне ‎в ‎те ‎годы ‎можно‏ ‎было‏ ‎отыскать‏ ‎нескольких ‎вшивых‏ ‎пассажиров. ‎А‏ ‎вши, ‎как‏ ‎известно,‏ ‎отменные ‎переносчики‏ ‎инфекций.

«Он ‎лежал, ‎источая ‎еще ‎жар,‏ ‎но ‎жар‏ ‎уже‏ ‎зыбкий ‎и ‎непрочный,‏ ‎который ‎вот-вот‏ ‎упадет. ‎И ‎лицо ‎его‏ ‎уже‏ ‎начало ‎пропускать‏ ‎какие-то ‎странные‏ ‎восковые ‎оттенки, ‎и ‎нос ‎его‏ ‎изменился,‏ ‎утончился, ‎и‏ ‎какая-то ‎черта‏ ‎безнадежности ‎вырисовывалась ‎именно ‎у ‎горбинки‏ ‎носа,‏ ‎особенно‏ ‎ясно ‎проступившей…‏ ‎Что-то ‎в‏ ‎груди ‎у‏ ‎Турбина‏ ‎заложило, ‎как‏ ‎камнем, ‎и ‎дышал ‎он ‎с‏ ‎присвистом, ‎через‏ ‎оскаленные‏ ‎зубы ‎притягивая ‎липкую,‏ ‎не ‎влезающую‏ ‎в ‎грудь ‎струю ‎воздуха.‏ ‎Давно‏ ‎уже ‎не‏ ‎было ‎у‏ ‎него ‎сознания, ‎и ‎он ‎не‏ ‎видел‏ ‎и ‎не‏ ‎понимал ‎того,‏ ‎что ‎происходило ‎вокруг ‎него… ‎Профессор…‏ ‎снял‏ ‎халат,‏ ‎вытер ‎влажными‏ ‎ватными ‎шарами‏ ‎руки ‎и‏ ‎еще‏ ‎раз ‎посмотрел‏ ‎в ‎лицо ‎Турбину. ‎Синеватая ‎тень‏ ‎сгущалась ‎у‏ ‎складок‏ ‎губ ‎и ‎носа.

– Безнадежен»[2].

Возвратный‏ ‎тиф ‎–‏ ‎так ‎сказал ‎пришедший ‎главный‏ ‎врач‏ ‎госпиталя. ‎Местный‏ ‎опытный ‎эскулап‏ ‎был ‎согласен ‎с ‎диагнозом ‎коллеги.‏ ‎Они‏ ‎тут ‎же‏ ‎предупредили ‎Тасю:‏ ‎«Если ‎будем ‎отступать ‎– ‎ему‏ ‎нельзя‏ ‎ехать.‏ ‎И ‎не‏ ‎вздумайте! ‎Что‏ ‎же ‎вы‏ ‎хотите‏ ‎– ‎довезти‏ ‎его ‎до ‎Казбека ‎и ‎похоронить?»

Она‏ ‎ухаживала ‎за‏ ‎больным,‏ ‎периодически ‎терявшим ‎сознание‏ ‎и ‎бредившим,‏ ‎и ‎готовилась ‎к ‎худшему.‏ ‎«Я‏ ‎безумно ‎уставала.‏ ‎Как ‎не‏ ‎знаю ‎что. ‎Все ‎же ‎надо‏ ‎было‏ ‎делать ‎–‏ ‎воду ‎все‏ ‎время ‎меняла, ‎голову ‎заматывала… ‎лекарства‏ ‎врачи‏ ‎оставили,‏ ‎надо ‎было‏ ‎давать… ‎И‏ ‎вот… ‎выхожу‏ ‎–‏ ‎тут ‎уж‏ ‎не ‎до ‎продуктов, ‎в ‎аптеку‏ ‎надо ‎было‏ ‎–‏ ‎город ‎меня ‎поразил:‏ ‎пусто, ‎никого.‏ ‎По ‎улице ‎солома ‎летает,‏ ‎обрывки‏ ‎какие-то, ‎тряпки‏ ‎валяются, ‎доски‏ ‎от ‎ящиков… ‎Как ‎будто ‎большой‏ ‎дом,‏ ‎который ‎бросили»[3]. Белые‏ ‎ушли ‎по‏ ‎Военно-Грузинской ‎дороге ‎и ‎главный ‎врач‏ ‎с‏ ‎ними.‏ ‎Хорошо ‎хоть‏ ‎местный ‎доктор‏ ‎остался. ‎Две‏ ‎недели,‏ ‎пока ‎Владикавказ‏ ‎не ‎заняли ‎красные, ‎в ‎нем‏ ‎хозяйничали ‎здешние‏ ‎абреки.‏ ‎«Грабили ‎город, ‎где-то‏ ‎все ‎время‏ ‎выстрелы»[4]. Как-то, ‎когда ‎Михаил ‎в‏ ‎очередной‏ ‎раз ‎был‏ ‎на ‎грани‏ ‎того, ‎чтобы ‎отдать ‎богу ‎душу‏ ‎и‏ ‎Тася ‎помчалась‏ ‎за ‎лекарем,‏ ‎какой-то ‎ингуш ‎схватил ‎ее ‎за‏ ‎руку.‏ ‎Вырвалась,‏ ‎убежала. ‎Испугалась‏ ‎тогда ‎страшно.‏ ‎Хотя, ‎может,‏ ‎ничего‏ ‎он ‎плохого‏ ‎и ‎не ‎хотел.

Михаил ‎почти ‎не‏ ‎приходил ‎в‏ ‎себя,‏ ‎температура ‎все ‎держалась‏ ‎около ‎сорока.‏ ‎«Один ‎раз ‎у ‎него‏ ‎глаза‏ ‎закатились, ‎я‏ ‎думала ‎–‏ ‎умер». ‎«Доктор, ‎восковой, ‎как ‎ломаная,‏ ‎мятая‏ ‎в ‎потных‏ ‎руках ‎свеча,‏ ‎выбросив ‎из-под ‎одеяла ‎костистые ‎руки‏ ‎с‏ ‎нестрижеными‏ ‎ногтями, ‎лежал,‏ ‎задрав ‎кверху‏ ‎острый ‎подбородок.‏ ‎Тело‏ ‎его ‎оплывало‏ ‎липким ‎потом, ‎а ‎высохшая ‎скользкая‏ ‎грудь ‎вздымалась‏ ‎в‏ ‎прорезах ‎рубахи. ‎Он‏ ‎свел ‎голову‏ ‎книзу, ‎уперся ‎подбородком ‎в‏ ‎грудину,‏ ‎расцепил ‎пожелтевшие‏ ‎зубы, ‎приоткрыл‏ ‎глаза. ‎В ‎них ‎еще ‎колыхалась‏ ‎рваная‏ ‎завеса ‎тумана‏ ‎и ‎бреда,‏ ‎но ‎уже ‎в ‎клочьях ‎черного‏ ‎глянул‏ ‎свет.‏ ‎Очень ‎слабым‏ ‎голосом, ‎сиплым‏ ‎и ‎тонким,‏ ‎он‏ ‎сказал:

– Кризис… ‎Что...‏ ‎выживу?.. ‎А-га»[5].

Благодаря ‎своей ‎жене ‎он‏ ‎снова ‎вылез‏ ‎из‏ ‎могилы, ‎в ‎которой‏ ‎стоял ‎уже‏ ‎одной ‎ногой. ‎Но ‎и‏ ‎на‏ ‎этот ‎раз‏ ‎он ‎не‏ ‎посчитал ‎необходимым ‎поблагодарить ‎ее. ‎Он‏ ‎был‏ ‎только ‎бешено‏ ‎зол ‎на‏ ‎судьбу, ‎которая ‎вынудила ‎его ‎остаться‏ ‎в‏ ‎городе,‏ ‎занятом ‎большевиками.‏ ‎И ‎на‏ ‎возвратный ‎этот‏ ‎тиф,‏ ‎будь ‎он‏ ‎проклят! ‎И ‎на ‎Тасю, ‎которая‏ ‎не ‎решилась‏ ‎увезти‏ ‎его ‎отсюда! ‎«Ты‏ ‎– ‎слабая‏ ‎женщина!» ‎– ‎упрекал ‎он‏ ‎ее.

«О,‏ ‎только ‎тот,‏ ‎кто ‎сам‏ ‎был ‎побежден, ‎знает, ‎как ‎выглядит‏ ‎это‏ ‎слово! ‎Оно‏ ‎похоже ‎на‏ ‎вечер ‎в ‎доме, ‎в ‎котором‏ ‎испортилось‏ ‎электрическое‏ ‎освещение. ‎Оно‏ ‎похоже ‎на‏ ‎комнату, ‎в‏ ‎которой‏ ‎по ‎обоям‏ ‎ползет ‎зеленая ‎плесень, ‎полная ‎болезненной‏ ‎жизни. ‎Оно‏ ‎похоже‏ ‎на ‎рахитиков ‎–‏ ‎демонов ‎ребят,‏ ‎на ‎протухшее ‎постное ‎масло,‏ ‎на‏ ‎матерную ‎ругань‏ ‎женскими ‎голосами‏ ‎в ‎темноте. ‎Словом, ‎оно ‎похоже‏ ‎на‏ ‎смерть»[6].

Снова ‎спасать‏ ‎раненых ‎красноармейцев?‏ ‎Увольте!

В ‎зиму ‎двадцатого ‎он ‎строго-настрого‏ ‎запретил‏ ‎всем‏ ‎своим ‎родственникам‏ ‎и ‎знакомым‏ ‎упоминать ‎где‏ ‎бы‏ ‎то ‎ни‏ ‎было, ‎что ‎у ‎него ‎есть‏ ‎медицинский ‎диплом.‏ ‎Доктор‏ ‎Булгаков? ‎Нет ‎такого!‏ ‎И ‎никогда‏ ‎не ‎было!

Он ‎балансировал ‎на‏ ‎краю‏ ‎обрыва, ‎а‏ ‎потом ‎отошел‏ ‎от ‎него. ‎Эта ‎болезнь ‎изменила‏ ‎его,‏ ‎он, ‎уже‏ ‎тридцатилетий, ‎резко‏ ‎повзрослел. ‎У ‎него ‎появился ‎страх‏ ‎не‏ ‎успеть.‏ ‎Страх, ‎который‏ ‎преследовал ‎его‏ ‎теперь ‎неотступно.

Кое-как‏ ‎примирившись‏ ‎со ‎случившимся‏ ‎и ‎немного ‎окрепнув, ‎он ‎пошел‏ ‎к ‎знакомым‏ ‎журналистам,‏ ‎с ‎которыми ‎он‏ ‎печатался ‎в‏ ‎белых ‎газетах. ‎Некоторые ‎из‏ ‎них‏ ‎уже ‎успели‏ ‎наладить ‎отношения‏ ‎с ‎новой ‎властью. ‎В ‎частности,‏ ‎у‏ ‎его ‎приятеля‏ ‎Слезкина, ‎с‏ ‎которым ‎Михаил ‎в ‎“Кавказе” ‎вместе‏ ‎работал,‏ ‎это‏ ‎неплохо ‎получилось.

«Изнуренный‏ ‎мозг ‎вдруг‏ ‎запел: ‎Мама!‏ ‎Мама!‏ ‎Что ‎мы‏ ‎будем ‎делать!

Слезкин ‎усмехнулся ‎одной ‎правой‏ ‎щекой. ‎Подумал.‏ ‎Вспыхнуло‏ ‎вдохновение.

– Подотдел ‎искусств ‎откроем!

– Это...‏ ‎что ‎такое?

– Что?

– Да‏ ‎вот... ‎подудел?

– Ах ‎нет. ‎Под-от-дел!

– Под?

– Угу!

– Почему‏ ‎под?

– А‏ ‎это... ‎Видишь‏ ‎ли, ‎–‏ ‎он ‎шевельнулся, ‎– ‎есть ‎отнаробраз,‏ ‎или‏ ‎обнаробраз. ‎От.‏ ‎Понимаешь? ‎А‏ ‎у ‎него ‎подотдел. ‎Под. ‎Понимаешь?!

Взметнулась‏ ‎хозяйка.

– Ради‏ ‎бога,‏ ‎не ‎говорите‏ ‎с ‎ним!‏ ‎Опять ‎бредить‏ ‎начнет...

– Вздор!‏ ‎– ‎строго‏ ‎сказал ‎Юра, ‎– ‎вздор! ‎И‏ ‎все ‎эти‏ ‎мингрельцы,‏ ‎имери... ‎Как ‎их?‏ ‎Просто ‎дураки!

– Ка-кие?

– Просто‏ ‎бегают. ‎Стреляют. ‎В ‎луну.‏ ‎Не‏ ‎будут ‎грабить...

– А‏ ‎что ‎с‏ ‎нами? ‎Бу-дет?

– Пустяки. ‎Мы ‎откроем...

– Искусств?

– Угу! ‎Все‏ ‎будет.‏ ‎Изо. ‎Лито.‏ ‎Фото. ‎Тео.

– Не‏ ‎по-ни-маю.

– Мишенька, ‎не ‎разговаривайте! ‎Доктор...

– Потом ‎объясню!‏ ‎Все‏ ‎будет!‏ ‎Я ‎уж‏ ‎заведывал. ‎Нам‏ ‎что? ‎Мы‏ ‎аполитичны.‏ ‎Мы ‎–‏ ‎искусство!

– А ‎жить?

– Деньги ‎за ‎ковер ‎будем‏ ‎бросать!

– За ‎какой‏ ‎ковер?..

– Ах,‏ ‎это ‎у ‎меня‏ ‎в ‎том‏ ‎городишке, ‎где ‎я ‎заведывал,‏ ‎ковер‏ ‎был ‎на‏ ‎стене. ‎Мы,‏ ‎бывало, ‎с ‎женой, ‎как ‎получим‏ ‎жалование,‏ ‎за ‎ковер‏ ‎деньги ‎бросали.‏ ‎Тревожно ‎было. ‎Но ‎ели. ‎Ели‏ ‎хорошо.‏ ‎Паек.

– А‏ ‎я?

– Ты ‎завлито‏ ‎будешь. ‎Да»[7].

[1] Фельетоны

[2] "Белая‏ ‎гвардия"

[3] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[4] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью

[5] "Белая‏ ‎гвардия"

[6] "Белая ‎гвардия"

[7] "Записки ‎на ‎манжетах"