Московское лито

Пароход ‎шел‏ ‎через ‎Феодосию, ‎где ‎вроде ‎бы‏ ‎жила ‎с‏ ‎мужем‏ ‎Варя, ‎сестра ‎Михаила.‏ ‎Тася ‎попыталась‏ ‎ее ‎отыскать, ‎но ‎затея‏ ‎провалилась‏ ‎– ‎Карумы‏ ‎к ‎тому‏ ‎времени ‎уже ‎покинули ‎город. ‎В‏ ‎Одессе‏ ‎Тася ‎поселилась‏ ‎в ‎монастырской‏ ‎келье ‎– ‎большевики ‎превратили ‎скорбную‏ ‎обитель‏ ‎в‏ ‎привокзальную ‎гостиницу.‏ ‎На ‎базаре‏ ‎она ‎продала‏ ‎чуть‏ ‎ли ‎не‏ ‎последние ‎бывшие ‎при ‎ней ‎платья.‏ ‎Добраться ‎в‏ ‎Москву‏ ‎она ‎хотела ‎через‏ ‎Киев, ‎но‏ ‎сесть ‎на ‎киевский ‎поезд‏ ‎было‏ ‎невозможно. ‎Попросту‏ ‎не ‎получалось‏ ‎попасть ‎в ‎вагон ‎– ‎такие‏ ‎были‏ ‎толпы. ‎Каждый‏ ‎день ‎она‏ ‎приходила ‎на ‎платформу ‎и ‎провожала‏ ‎глазами‏ ‎уходящий‏ ‎состав. ‎В‏ ‎конце ‎концов‏ ‎нашелся ‎какой-то‏ ‎любезный‏ ‎молодой ‎человек,‏ ‎который ‎поднял ‎ее ‎и ‎просунул‏ ‎в ‎окно.‏ ‎За‏ ‎эту ‎нехитрую ‎услугу‏ ‎он ‎посчитал‏ ‎разумным ‎присвоить ‎себе ‎ее‏ ‎круглую‏ ‎картонку ‎и‏ ‎тючок ‎с‏ ‎бельем. ‎В ‎Киеве ‎Варвара ‎Михайловна‏ ‎приняла‏ ‎Тасю ‎не‏ ‎особо ‎ласково.‏ ‎Когда ‎невестка ‎сообщила ‎ей, ‎что‏ ‎у‏ ‎нее‏ ‎украли ‎все‏ ‎вещи, ‎и‏ ‎попросила ‎найти‏ ‎то,‏ ‎что ‎она‏ ‎оставила ‎у ‎них ‎перед ‎отъездом‏ ‎во ‎Владикавказ,‏ ‎мать‏ ‎Михаила ‎ответила: ‎«Тася,‏ ‎я ‎ничего‏ ‎не ‎знаю. ‎Ничего ‎нет.‏ ‎Я‏ ‎могу ‎дать‏ ‎тебе ‎только‏ ‎подушку» ‎– ‎и ‎ушла ‎в‏ ‎комнату.

После‏ ‎того ‎как‏ ‎обручальные ‎кольца‏ ‎были ‎проданы, ‎Тасе ‎показалось, ‎что‏ ‎их‏ ‎браку,‏ ‎который ‎и‏ ‎без ‎того‏ ‎уже ‎не‏ ‎раз‏ ‎мог ‎распасться,‏ ‎пришел ‎конец. ‎В ‎Москву ‎она‏ ‎направлялась ‎не‏ ‎столько‏ ‎потому, ‎что ‎ей‏ ‎так ‎велел‏ ‎Михаил, ‎сколько ‎в ‎надежде‏ ‎найти‏ ‎там ‎мать‏ ‎и ‎сестру.‏ ‎Но ‎родных ‎в ‎городе ‎не‏ ‎оказалось.‏ ‎Позже ‎она‏ ‎узнала, ‎что‏ ‎после ‎революции ‎ее ‎отца ‎перевели‏ ‎в‏ ‎столицу.‏ ‎Свою ‎супругу‏ ‎и ‎сына‏ ‎он ‎забирать‏ ‎из‏ ‎Саратова ‎не‏ ‎захотел ‎– ‎у ‎него ‎была‏ ‎другая ‎женщина,‏ ‎и‏ ‎он ‎намерен ‎был‏ ‎развестись ‎с‏ ‎первой ‎женой. ‎Евгения ‎Викторовна‏ ‎приехала‏ ‎в ‎Москву,‏ ‎между ‎ними‏ ‎произошел ‎разговор, ‎после ‎которого ‎Николай‏ ‎Николаевич‏ ‎скончался ‎от‏ ‎удара. ‎Буквально‏ ‎на ‎следующий ‎день. ‎Тасина ‎мама‏ ‎не‏ ‎захотела‏ ‎больше ‎возвращаться‏ ‎в ‎Саратов,‏ ‎бросила ‎там‏ ‎все‏ ‎и ‎перебралась‏ ‎с ‎сыном ‎к ‎дочери ‎в‏ ‎Петроград, ‎где‏ ‎та‏ ‎училась ‎на ‎актрису.‏ ‎Два ‎Тасиных‏ ‎брата ‎к ‎тому ‎времени‏ ‎уже‏ ‎погибли. ‎Один‏ ‎застрелился ‎–‏ ‎никто ‎так ‎и ‎не ‎узнал‏ ‎почему.‏ ‎Другого ‎убили‏ ‎в ‎первом‏ ‎же ‎бою ‎в ‎Первую ‎мировую.‏ ‎Третий‏ ‎ее‏ ‎брат, ‎курсант‏ ‎военного ‎училища,‏ ‎исчез ‎в‏ ‎Петрограде‏ ‎- ‎ушел‏ ‎на ‎рынок ‎и ‎не ‎вернулся…

Настроение‏ ‎у ‎Таси‏ ‎было‏ ‎хуже ‎некуда. ‎И‏ ‎жить ‎было‏ ‎негде.

К ‎счастью, ‎она ‎наткнулась‏ ‎на‏ ‎Колю ‎Гладыревского,‏ ‎Мишиного ‎друга,‏ ‎студента ‎медицинского ‎института. ‎Тот ‎был‏ ‎не‏ ‎на ‎шутку‏ ‎увлечен ‎самой‏ ‎младшей ‎сестрой ‎Михаила ‎Лелей, ‎и‏ ‎кажется‏ ‎даже‏ ‎намеревался ‎на‏ ‎ней ‎жениться.‏ ‎Так ‎что‏ ‎супругу‏ ‎своего ‎предполагаемого‏ ‎шурина ‎он ‎встретил ‎почти ‎как‏ ‎родственницу. ‎Сделал‏ ‎все,‏ ‎что ‎смог ‎–‏ ‎договорился ‎с‏ ‎уборщицей ‎в ‎общежитии, ‎чтобы‏ ‎та‏ ‎уступила ‎ей‏ ‎комнатку. ‎Уборщица‏ ‎попалась ‎крайне ‎оптимистичная, ‎постоянно ‎приговаривала:‏ ‎«Живу‏ ‎хорошо, ‎дожидаюсь‏ ‎лучшего».

Костя ‎Булгаков,‏ ‎кузен ‎Михаила, ‎узнав, ‎что ‎Тася‏ ‎приехала‏ ‎без‏ ‎мужа, ‎выразил‏ ‎крайнюю ‎степень‏ ‎недоумения ‎с‏ ‎явным‏ ‎оттенком ‎осуждения.‏ ‎Как ‎он ‎мог ‎отправить ‎ее‏ ‎одну ‎в‏ ‎Москву!‏ ‎«Езжай ‎обратно ‎в‏ ‎Батум! ‎Это‏ ‎совершенно ‎не ‎дело!» ‎–‏ ‎говорил‏ ‎он. ‎Тася‏ ‎отправила, ‎в‏ ‎конце ‎концов, ‎телеграмму ‎Мише, ‎что‏ ‎хочет‏ ‎ехать ‎к‏ ‎нему. ‎Без‏ ‎всякой ‎надежды ‎на ‎ответ. ‎Мысль‏ ‎о‏ ‎предстоящей‏ ‎зиме ‎ее,‏ ‎не ‎имеющую‏ ‎никакой ‎профессии,‏ ‎сводила‏ ‎с ‎ума.‏ ‎По ‎новым ‎правилам ‎устроиться ‎на‏ ‎работу ‎без‏ ‎трудовой‏ ‎книжки ‎было ‎невозможно.‏ ‎Получить ‎трудовую‏ ‎без ‎профсоюзного ‎билета ‎тоже‏ ‎невозможно.‏ ‎Во ‎Владикавказе‏ ‎она ‎служила‏ ‎какое-то ‎время ‎актрисой ‎в ‎театре‏ ‎–‏ ‎ее ‎Слезкин‏ ‎пристроил. ‎Но‏ ‎в ‎Москве ‎идти ‎в ‎профессиональный‏ ‎союз‏ ‎театральных‏ ‎работников ‎ей‏ ‎было ‎стыдно.‏ ‎«Я ‎была‏ ‎вся‏ ‎оборванная. ‎Буквально»[1]. Чтобы‏ ‎купить ‎хоть ‎какую-то ‎еду, ‎она‏ ‎брала ‎постельные‏ ‎принадлежности,‏ ‎оставленные ‎когда-то ‎в‏ ‎Москве ‎по‏ ‎пути ‎из ‎Вязьмы ‎в‏ ‎Киев,‏ ‎и ‎«таскала‏ ‎их ‎на‏ ‎Смоленский ‎рынок». ‎Вещей ‎становилось ‎с‏ ‎каждым‏ ‎днем ‎все‏ ‎меньше.

Михаил ‎же‏ ‎все ‎пытался ‎уплыть ‎в ‎Константинополь.‏ ‎Но‏ ‎карта‏ ‎определенно ‎не‏ ‎шла. ‎Судьба‏ ‎не ‎хотела,‏ ‎чтобы‏ ‎он ‎покинул‏ ‎Страну ‎Советов.

От ‎голода ‎с ‎утра‏ ‎до ‎вечера‏ ‎ныла‏ ‎голова. ‎«На ‎мне‏ ‎последняя ‎моя‏ ‎рубашка. ‎На ‎манжетах ‎кривые‏ ‎буквы.‏ ‎А ‎в‏ ‎сердце ‎у‏ ‎меня ‎иероглифы ‎тяжкие. ‎И ‎лишь‏ ‎один‏ ‎из ‎таинственных‏ ‎знаков ‎я‏ ‎расшифровал. ‎Он ‎значит: ‎горе ‎мне!‏ ‎Кто‏ ‎растолкует‏ ‎мне ‎остальные?!..»[2]

Он‏ ‎начал ‎подумывать‏ ‎о ‎том,‏ ‎что‏ ‎пора ‎сдаваться.‏ ‎Отправил ‎письмо ‎Тасе ‎с ‎просьбой,‏ ‎чтобы ‎та‏ ‎расспросила‏ ‎Николая ‎Михайловича, ‎«как‏ ‎в ‎Москве‏ ‎на ‎счет ‎жизни». ‎«А‏ ‎дядька‏ ‎мрачный ‎такой‏ ‎был, ‎говорит:‏ ‎“Пускай ‎лучше ‎там ‎сидит. ‎Сейчас‏ ‎здесь‏ ‎как-то ‎нехорошо”»[3]. Искренне‏ ‎он ‎так‏ ‎считал ‎или ‎боялся, ‎что ‎племянник‏ ‎ему‏ ‎на‏ ‎голову ‎сядет,‏ ‎– ‎черт‏ ‎знает. ‎Во‏ ‎всяком‏ ‎случае, ‎Тася‏ ‎Михаилу ‎написала ‎только ‎то, ‎что‏ ‎услышала.

«Довольно! ‎Пусть‏ ‎светит‏ ‎Золотой ‎Рог. ‎Я‏ ‎не ‎доберусь‏ ‎до ‎него. ‎Запас ‎сил‏ ‎имеет‏ ‎предел. ‎Их‏ ‎больше ‎нет.‏ ‎Я ‎голоден, ‎я ‎сломлен! ‎В‏ ‎мозгу‏ ‎у ‎меня‏ ‎нет ‎крови.‏ ‎Я ‎слаб ‎и ‎боязлив. ‎Но‏ ‎здесь‏ ‎я‏ ‎больше ‎не‏ ‎останусь. ‎Раз‏ ‎так... ‎значит...‏ ‎значит...‏ ‎Домой. ‎По‏ ‎морю. ‎Потом ‎в ‎теплушке. ‎Не‏ ‎хватит ‎денег‏ ‎–‏ ‎пешком. ‎Но ‎домой.‏ ‎Жизнь ‎погублена.‏ ‎Домой!..»[4]

Домой ‎– ‎это ‎в‏ ‎Москву.‏ ‎Хотя ‎в‏ ‎Москве ‎до‏ ‎того ‎он ‎был ‎всего ‎несколько‏ ‎раз‏ ‎и ‎то,‏ ‎можно ‎считать,‏ ‎проездом. ‎Но ‎теперь ‎он ‎направлялся‏ ‎сюда‏ ‎с‏ ‎самыми ‎серьезными‏ ‎намерениями. ‎Если‏ ‎уж ‎не‏ ‎получилось‏ ‎стать ‎эмигрантом‏ ‎и ‎прославиться ‎в ‎Париже, ‎придется‏ ‎искать ‎удачи‏ ‎в‏ ‎Москве.

Тася ‎была ‎больше,‏ ‎чем ‎удивлена,‏ ‎когда ‎ей ‎сказали, ‎что‏ ‎Михаил‏ ‎в ‎городе‏ ‎и ‎разыскивает‏ ‎ее. ‎Однако ‎вскоре ‎она ‎убедилась,‏ ‎что‏ ‎ей ‎не‏ ‎солгали ‎–‏ ‎он ‎стоял ‎напротив. ‎«Но, ‎вы‏ ‎знаете,‏ ‎ничего‏ ‎у ‎меня‏ ‎не ‎было‏ ‎– ‎ни‏ ‎радости,‏ ‎ничего. ‎Все‏ ‎уже ‎как-то… ‎перегорело»[5]. Что ‎ж ‎теперь‏ ‎она, ‎во‏ ‎всяком‏ ‎случае, ‎могла ‎не‏ ‎так ‎уже‏ ‎бояться ‎надвигающейся ‎зимы. ‎Впрочем,‏ ‎и‏ ‎у ‎него‏ ‎по ‎большему‏ ‎счету ‎профессии ‎не ‎было ‎–‏ ‎медициной‏ ‎он ‎заниматься‏ ‎отказывался.

Ему ‎казалось,‏ ‎что ‎если ‎он ‎сейчас, ‎в‏ ‎свои‏ ‎тридцать,‏ ‎вернется ‎к‏ ‎практике, ‎то‏ ‎о ‎всякой‏ ‎литературе‏ ‎и ‎славе‏ ‎можно ‎будет ‎забыть. ‎Тогда ‎он‏ ‎превратится ‎в‏ ‎очередного‏ ‎неудачника, ‎который ‎когда-то,‏ ‎в ‎молодости,‏ ‎пытался ‎замахнуться ‎на ‎великое,‏ ‎а‏ ‎потом ‎из-за‏ ‎слабости ‎характера‏ ‎оставил ‎попытки. ‎Нет ‎ничего ‎хуже,‏ ‎чем‏ ‎всю ‎оставшуюся‏ ‎жизнь ‎сожалеть‏ ‎о ‎не ‎сделанном.

С ‎владикавказских ‎времен‏ ‎у‏ ‎Булгакова‏ ‎имелся ‎документ,‏ ‎в ‎котором‏ ‎было ‎черным‏ ‎по‏ ‎белому ‎написано,‏ ‎что ‎он ‎являлся ‎Завлито ‎и‏ ‎Завтео. ‎С‏ ‎этим‏ ‎документом, ‎который ‎обязан‏ ‎был ‎при‏ ‎необходимости ‎подтвердить ‎его ‎высокую‏ ‎квалификацию‏ ‎в ‎области‏ ‎искусства ‎вообще‏ ‎и ‎литературы ‎в ‎частности, ‎он‏ ‎отправился‏ ‎в ‎Лито.‏ ‎Московское ‎Лито‏ ‎– ‎это, ‎конечно, ‎не ‎владикавказское‏ ‎Лито,‏ ‎думал‏ ‎он. ‎Михаил‏ ‎ожидал ‎встретить‏ ‎богатые ‎интерьеры‏ ‎и‏ ‎множество ‎известнейших‏ ‎литераторов. ‎И ‎высокомерный ‎прием. ‎Что-то‏ ‎вроде: ‎«Вы,‏ ‎молодой‏ ‎человек, ‎служили ‎в‏ ‎Лито ‎во‏ ‎Владикавказе? ‎Это, ‎конечно, ‎похвально…‏ ‎Хммм…‏ ‎Но ‎у‏ ‎нас, ‎видите‏ ‎ли, ‎несколько ‎другой ‎уровень…»

«В ‎сущности‏ ‎говоря,‏ ‎я ‎не‏ ‎знаю, ‎почему‏ ‎я ‎пересек ‎всю ‎Москву ‎и‏ ‎направился‏ ‎именно‏ ‎в ‎это‏ ‎колоссальное ‎здание.‏ ‎Та ‎бумажка,‏ ‎которую‏ ‎я ‎бережно‏ ‎вывез ‎из ‎горного ‎царства, ‎могла‏ ‎иметь ‎касательство‏ ‎ко‏ ‎всем ‎шестиэтажным ‎зданиям,‏ ‎а ‎вернее,‏ ‎не ‎имела ‎никакого ‎касательства‏ ‎ни‏ ‎к ‎одному‏ ‎из ‎них.

В‏ ‎6-м ‎подъезде ‎у ‎сетчатой ‎трубы‏ ‎мертвого‏ ‎лифта. ‎Отдышался.‏ ‎Дверь. ‎Две‏ ‎надписи. ‎"Кв. ‎50". ‎Другая ‎загадочная:‏ ‎"Худо".‏ ‎Отдышаться.‏ ‎Как-никак, ‎а‏ ‎ведь ‎решается‏ ‎судьба.

Толкнул ‎незапертую‏ ‎дверь.‏ ‎В ‎полутемной‏ ‎передней ‎огромный ‎ящик ‎с ‎бумагой‏ ‎и ‎крышка‏ ‎от‏ ‎рояли. ‎Мелькнула ‎комната,‏ ‎полная ‎женщина‏ ‎в ‎дыму. ‎Дробно ‎застучала‏ ‎машинка.‏ ‎Стихла. ‎Басом‏ ‎кто-то ‎сказал:‏ ‎"Мейерхольд".

– Где ‎Лито? ‎– ‎спросил ‎я,‏ ‎облокотившись‏ ‎на ‎деревянный‏ ‎барьер.

Женщина ‎у‏ ‎барьера ‎раздраженно ‎повела ‎плечами. ‎Не‏ ‎знает.‏ ‎Другая‏ ‎– ‎не‏ ‎знает. ‎Но‏ ‎вот ‎темноватый‏ ‎коридор.‏ ‎Смутно, ‎наугад.‏ ‎Открыл ‎одну ‎дверь ‎– ‎ванная.‏ ‎А ‎на‏ ‎другой‏ ‎двери ‎маленький ‎клок.‏ ‎Прибит ‎косо,‏ ‎и ‎край ‎завернулся. ‎"Ли".‏ ‎А,‏ ‎слава ‎богу.‏ ‎Да, ‎Лито.‏ ‎Опять ‎сердце. ‎Из-за ‎двери ‎слышались‏ ‎голоса:‏ ‎"Ду-ду-ду...”

И ‎я‏ ‎легонько ‎стукнул‏ ‎в ‎дверь. ‎"Ду-ду-ду" ‎прекратилось, ‎и‏ ‎глухо:‏ ‎"Да!"‏ ‎Потом ‎опять‏ ‎"ду-ду-ду". ‎Я‏ ‎дернул ‎за‏ ‎ручку,‏ ‎и ‎она‏ ‎осталась ‎у ‎меня ‎в ‎руках.‏ ‎Я ‎замер:‏ ‎хорошенькое‏ ‎начало ‎карьеры ‎–‏ ‎сломал! ‎Опять‏ ‎постучал. ‎"Да! ‎Да!"

– Не ‎могу‏ ‎войти!‏ ‎– ‎крикнул‏ ‎я.

В ‎замочной‏ ‎скважине ‎прозвучал ‎голос:

– Вверните ‎ручку ‎вправо,‏ ‎потом‏ ‎влево, ‎вы‏ ‎нас ‎заперли...

Вправо,‏ ‎влево, ‎мягко ‎подалась ‎и...

Да ‎я‏ ‎не‏ ‎туда‏ ‎попал! ‎Лито?‏ ‎Плетеный ‎дачный‏ ‎стул. ‎Пустой‏ ‎деревянный‏ ‎стол. ‎Раскрытый‏ ‎шкаф. ‎Маленький ‎столик ‎кверху ‎ножками‏ ‎в ‎углу.‏ ‎И‏ ‎два ‎человека. ‎Один‏ ‎высокий, ‎очень‏ ‎молодой, ‎в ‎пенсне. ‎Бросились‏ ‎в‏ ‎глаза ‎его‏ ‎обмотки. ‎Они‏ ‎были ‎белые, ‎в ‎руках ‎он‏ ‎держал‏ ‎потрескавшийся ‎портфель‏ ‎и ‎мешок.‏ ‎Другой ‎– ‎седоватый ‎старик ‎с‏ ‎живыми,‏ ‎чуть‏ ‎смеющимися ‎глазами‏ ‎– ‎был‏ ‎в ‎папахе,‏ ‎солдатской‏ ‎шинели. ‎На‏ ‎ней ‎не ‎было ‎места ‎без‏ ‎дыры, ‎и‏ ‎карманы‏ ‎висели ‎клочьями. ‎Обмотки‏ ‎серые ‎и‏ ‎лакированные ‎бальные ‎туфли ‎с‏ ‎бантами…

– Нельзя‏ ‎ли ‎видеть‏ ‎заведующего?

Старик ‎ласково‏ ‎ответил:

– Это ‎я.

Затем ‎взял ‎со ‎стола‏ ‎огромный‏ ‎лист ‎московской‏ ‎газеты, ‎отодрал‏ ‎от ‎нее ‎четвертушку, ‎всыпал ‎махорки,‏ ‎свернул‏ ‎козью‏ ‎ногу ‎и‏ ‎спросил ‎у‏ ‎меня:

– Нет ‎ли‏ ‎спичечки?»[6].

Как‏ ‎бы ‎то‏ ‎ни ‎было, ‎им ‎нужен ‎был‏ ‎секретарь. ‎1‏ ‎октября‏ ‎1921 ‎года ‎Булгаков‏ ‎получил ‎это‏ ‎место. ‎И ‎вместе ‎с‏ ‎местом‏ ‎паек.

Московское ‎Лито‏ ‎имело ‎еще‏ ‎меньшее ‎касательство ‎к ‎искусству, ‎чем‏ ‎владикавказское.‏ ‎Во ‎Владикавказе‏ ‎хотя ‎бы‏ ‎вечера ‎проводили ‎литературные. ‎Слезкин ‎с‏ ‎Булгаковым‏ ‎организовали‏ ‎там ‎драматический‏ ‎театр ‎–‏ ‎Островский ‎шел,‏ ‎Грибоедов.‏ ‎Даже ‎опера!‏ ‎Или ‎что-то ‎отдаленно ‎похожее. ‎И‏ ‎конкретно ‎по‏ ‎профилю‏ ‎Лито ‎тоже ‎работа‏ ‎велась: ‎«в‏ ‎горном ‎царстве» ‎бывали ‎проездом‏ ‎настоящие‏ ‎писатели ‎–‏ ‎из ‎Москвы‏ ‎в ‎Тифлис, ‎из ‎Крыма ‎в‏ ‎Петроград‏ ‎или ‎еще‏ ‎куда. ‎В‏ ‎столице ‎же ‎наблюдалось ‎полное ‎отсутствие‏ ‎как‏ ‎сочинителей,‏ ‎так ‎их‏ ‎произведений. ‎Литература‏ ‎явно ‎была‏ ‎где-то‏ ‎не ‎здесь.‏ ‎А ‎если ‎она ‎была ‎здесь,‏ ‎то, ‎значит,‏ ‎ее‏ ‎вообще ‎не ‎было. «Историку…‏ ‎не ‎забыть:‏ ‎В ‎конце ‎21-го ‎года‏ ‎литературой‏ ‎в ‎Республике‏ ‎занималось ‎3‏ ‎человека: ‎старик ‎(драмы; ‎он, ‎конечно,‏ ‎оказался‏ ‎не ‎Эмиль‏ ‎Золя, ‎а‏ ‎незнакомый ‎мне), ‎молодой ‎(помощник ‎старика,‏ ‎тоже‏ ‎незнакомый‏ ‎– ‎стихи)‏ ‎и ‎я‏ ‎(ничего ‎не‏ ‎писал)»[7].

Что‏ ‎же ‎они‏ ‎делали ‎в ‎своем ‎Лито? ‎Придумывали‏ ‎лозунги ‎для‏ ‎голодающих‏ ‎Поволжья. ‎На ‎Волге‏ ‎происходило ‎нечто‏ ‎ужасное. ‎Доходило ‎до ‎того,‏ ‎что‏ ‎матери ‎съедали‏ ‎своих ‎погибших‏ ‎от ‎недоедания ‎детей. ‎В ‎Москве‏ ‎власти‏ ‎взывали ‎к‏ ‎совести ‎граждан,‏ ‎агитировали ‎делиться ‎куском ‎хлеба. ‎Но‏ ‎одни‏ ‎делиться‏ ‎не ‎могли,‏ ‎потому ‎что‏ ‎у ‎них‏ ‎ничего‏ ‎не ‎было‏ ‎– ‎и ‎куска ‎хлеба ‎тоже.‏ ‎У ‎таких,‏ ‎к‏ ‎которым ‎относился ‎и‏ ‎Булгаков, ‎если‏ ‎он ‎– ‎кусок ‎–‏ ‎появлялся,‏ ‎то ‎и‏ ‎съедался ‎немедленно.‏ ‎Другие ‎не ‎хотели ‎делиться, ‎потому‏ ‎что‏ ‎этим ‎они‏ ‎могли ‎обнаружить‏ ‎свою ‎состоятельность, ‎что, ‎в ‎свою‏ ‎очередь,‏ ‎могло‏ ‎привести ‎к‏ ‎нежелательным ‎последствиям.

Также‏ ‎Михаилу, ‎как‏ ‎секретарю,‏ ‎приходилось ‎бегать‏ ‎туда-сюда ‎по ‎странному ‎зданию, ‎сквозь‏ ‎который ‎шел‏ ‎бесконечный‏ ‎ход ‎с ‎уймой‏ ‎поворотов, ‎закоулков‏ ‎и ‎ответвлений, ‎будто ‎прорытый‏ ‎каким-то‏ ‎гигантским ‎кротом.‏ ‎Бюрократия ‎в‏ ‎данном ‎учреждении, ‎да ‎и ‎вообще‏ ‎во‏ ‎всех ‎советских‏ ‎недавно ‎созданных‏ ‎организациях, ‎развилась ‎такая, ‎что ‎была‏ ‎даже‏ ‎хуже,‏ ‎чем ‎во‏ ‎Франции. ‎А‏ ‎это ‎почти‏ ‎невозможно‏ ‎себе ‎представить!‏ ‎Михаилу ‎ради ‎согласования ‎одной ‎бумажки‏ ‎приходилось ‎иногда‏ ‎собирать‏ ‎штук ‎двадцать ‎резолюций,‏ ‎печатей ‎и‏ ‎подписей…

[1] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью

[2] "Записки ‎на‏ ‎манжетах"

[3] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью

[4] "Записки‏ ‎на ‎манжетах"

[5] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью

[6] "Записки ‎на ‎манжетах"

[7] "Записки ‎на‏ ‎манжетах"