Не герой
Как Михаил и предполагал, вскоре его сократили. Он тут же устроился в “Торгово-промышленный вестник”. «Еженедельное издание посвященное практическим нуждам средней, мелкой и кустарной промышленности» – так было указано в его уставе. Вообще-то это была газета объявлений. Михаил писал в нее иногда высокохудожественные заметки о пересмотре промыслового налога или о каких-нибудь биржевых новостях, но в основном должен был приносить рекламу.
«Не из прекрасного далека я изучал Москву… О нет… я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался почти во все шестые этажи, в каких только помещались учреждения, и так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором не было бы учреждения, то этажи знакомы мне все решительно. Едешь, например, на извозчике по Златоустьинскому переулку… и вспоминаешь:
– Ишь домина! Позвольте, да ведь я в нем был! Был, честное слово! И даже припоминаю когда именно. В январе 1922 года. И какого черта меня носило сюда? Извольте… Это было, когда я поступил в частную торгово-промышленную газету и попросил у редактора аванс. Аванса мне редактор не дал, а сказал: “Идите в Златоустьинский переулок, в 6 этаж, комната № …” – позвольте, 242? а может, и 180?.. Забыл. Неважно… Одним словом: “Идите и получите объявление в Главхиме”… или Центрохиме? Забыл. Ну неважно… “Получите объявление и вам 25 процентов”. Если бы теперь мне кто-нибудь сказал: “Идите, объявление получите”, я бы ответил: “Не пойду”. Не желаю ходить за объявлениями. Мне не нравится ходить за объявлениями. Это не моя специальность. А тогда… О, тогда было другое. Я покорно накрылся шапкой, взял эту дурацкую книжку объявлений и пошел, как лунатик. Был совершенно невероятный, какого никогда даже не бывает, мороз. Я влез на 6-й этаж, нашел эту комнату №200, в ней нашел рыжего лысого человека, который, выслушав меня, не дал мне объявления… Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке – в деловом дворе, на Старой площади – в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я его находил – правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил я его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газете, и по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли…»[1]
Наде в Киев он отправляет один такой фельетон, “Торговый ренессанс”. Про НЭПО – Новую Экономическую Политику, позднее сокращенную до резкого НЭПа, и видимых последствиях введения этой политики в Москве. Магазины открываются, жизнь возвращается и прочая. В общем, неплохой репортаж – зря он так. В Киев же он его послал потому, что вряд ли кто-нибудь взял бы такой текст в Москве – все и так видели, что происходит на улицах. На Украине же могли, вероятно, заинтересоваться столичной картинкой. К тому же он подумал, что, быть может, какое-нибудь издание пожелает иметь в белокаменной корреспондента в его лице.
Нет, никому не нужен был корреспондент. И фельетон его там тоже не напечатали. И “Вестник” всего-то через полтора месяца после открытия приказал долго жить.
Чудовищная инфляция раздражала. Как жить, если буханка хлеба вечером стоит больше, чем утром? И так каждый божий день. Миллион рублей как-то прозвали “лимоном” и с тех пор по-другому уже не называли. НЭП, новая экономическая политика, уже начался. Всюду открывались большие и маленькие магазины. Кондитерские на каждом углу, гастрономы полны товара. “Известия” и прочие издания стали выходить со страницами объявлений. Самолеты принялись разбрасывать коммерческие листки над городом…
Но это отступление коммунистов пока не принесло ничего хорошего. Булгакову, во всяком случае. Михаил начал вести дневник. Вот одна из первых записей: «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем»[2].
«Пошел к зеркалу. Вот так лицо. Рыжая борода, скулы белые, веки красные. Но это ничего, а вот глаза. Нехорошие. Опять с блеском. Совет: берегитесь этого блеска. Как только появится, сейчас же берите взаймы деньги у буржуа (без отдачи), покупайте провизию и ешьте. Но только не наедайтесь сразу. В первый день бульон и немного белого хлеба. Постепенно, постепенно…
Пил чай опять. Вспоминал прошлую неделю. В понедельник я ел картошку с постным маслом и 1/4 фунта хлеба. Выпил два стакана чая с сахарином. Во вторник ничего не ел, выпил пять стаканов чая. В среду достал два фунта хлеба взаймы у слесаря. Чай пил, но сахарин кончился. В четверг я великолепно обедал. В два часа пошел к своим знакомым. Горничная в белом фартуке открыла дверь.
Странное ощущение. Как будто бы десять лет назад. В три часа слышу, горничная начинает накрывать в столовой. Сидим, разговариваем (я побрился утром). Ругают большевиков и рассказывают, как они измучились. Я вижу, что они ждут, чтобы я ушел. Я же не ухожу.
Наконец хозяйка говорит:
– А может быть, вы пообедаете с нами? Или нет?
– Благодарю вас. С удовольствием.
Ели: суп с макаронами и с белым хлебом, на второе котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем.
Каюсь в скверном. Когда я уходил, мне представилась картина обыска у них. Приходят. Все роют. Находят золотые монеты в кальсонах в комоде. В кладовке мука и ветчина. Забирают хозяина...
Гадость так думать, а я думал.
Кто сидит на чердаке над фельетоном голодный, не следуй примеру чистоплюя Кнута Гамсуна. Иди к этим, что живут в семи комнатах, и обедай»[3].
Да уж, будь ты хоть самый убежденный монархист или кадет, если у тебя во рту не было ни крошки несколько дней, сытых начинаешь не любить – это уж будьте покорны. Не питаться же, и вправду, бумагой, как Гамсун.
У Таси от недоедания открылось острое малокровие. «Бывало, что по три дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать мне уже было нечего. Я лежала и все…»[4].
Идти к Николаю Михайловичу или Михаилу Михайловичу не позволяла гордость. Тридцать лет, взрослый мальчик – и обращаться к дядьям за помощью… Все-таки пришлось взять у одного из них немного муки, постного масла и картошки. У Бориса Земского заняли миллион.
«Обегал всю Москву – нет места. Валенки рассыпались»[5].
Мало было голода и бесперспективности – судьба, очевидно, решила добить. В феврале в Киеве умерла Варвара Михайловна. Сгорела за несколько дней от тифа. Булгаковы грешили на Колю Гладыревского, который поехал к ним погостить и подхватил по дороге возвратный тиф. Болел он у них дома и, следовательно, мог быть источником. На самом деле Гладыревский тут был не причем. Она погибла совсем от другой формы этой инфекции. Где заразилась? Может, в бане. Может, Иван Павлович случайно принес от какого-то пациента насекомое…
Михаил был оглушен ее смертью. Скончалась? Вчера еще писал ей письма, а сегодня ее нет уже? Почему? За что? Как это может быть? «Мама, светлая королева, где же ты?.. Белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе… Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...»[6]
На самом деле Михаил не видел этого. Он не смог приехать в Киев на похороны. Не на что было.
Михаил и Тася, пытаясь вырваться из нищеты, дошли уже до того, что начали ввязываться в авантюры. Еще во Владикавказе они познакомились с неким Моисеенко, весьма любопытным типом. Как и все талантливые мошенники, этот предприимчивый гражданин был человек в высшей степени обаятельный. Очаровав чету Булгаковых, он или его жена принесли “друзьям” на хранение две неизвестного происхождения иконы завернутые в тряпку. Они были вероятнее всего ворованные. Потом забрали. В другой раз Моисеенко сплавил Булгаковым ящик пудры по завышенной цене. Михаил и Тася соблазнились предложением, посчитав, что смогут заработать что-нибудь на этом товаре. В итоге Тася потратила несколько недель на то, чтобы распродать проклятую эту пудру на рынке, и получить с этого ровно ту же сумму, за какую пудра и была приобретена.
«Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный – рожденный ползать, – и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.
К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью – смерть. Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я – закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по Москве…»[7]
[1] Фельетоны
[2] Дневник
[3] "Записки на манжетах"
[4] Т.Н. Лаппа. Интервью
[5] Дневник
[6] "Белая гвардия"
[7] Фельетоны
Vkontakte
Twitter
Одноклассники
Предыдущий
0 комментариев