Ахиллес и черепаха

Я помню, как приглядывался к его пятке. Мой отец сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и смотрел телевизор. В этом беспомощном положении внимающего он был более всего доступен изучению. И взгляд мой блуждал по нему в поисках изъяна, и неуклонно приклеивался к пятке. Я видел, как пятка его черствеет, каменеет, а затем превращается в камень и сам отец. Шаг за шагом, поступок за поступком; это движение, застывающее на ходу. Я был прикован страхом, мне было неловко, и смутно представлялось, что то же ждет меня. Верить в это не хотелось, но кожей чувствовалась обреченность происходящего. Я мечтал найти когда-нибудь волшебный эликсир и не зачерстветь, как мои предки, пополнив семейный подземный склеп еще одной мумией.

Скоро мой отец умер, он превратился с сухой, черствый хлеб, который мы преломили за столом на поминках, запили его водкой, и обещали каждый сам себе, что будем помнить. И я помню. Начиная покрываться в свою очередь плотной корочкой опыта. И вскоре увижу, как мой сын, мой мальчик, приглядывается ко мне, очарованный тысячелетним стыдом, ложащимся из поколения в поколение на плечи наши. Изучает, пытаясь, как мышка, уловить тонкие запахи: не отрава ли этот корм? И будет, так же как я, плясать — плюс-минус — от нашей нормальности, моей нормальности, делая преждевременные выводы и уводя себя в сторону, в одиночество, чтобы лучше понять.