logo
0
читателей
0 ₽
в месяц
Собрание текстов Эдварда Чеснокова  (художественных и публицистических)
О проекте Просмотр Уровни подписки Фильтры Статистика Обновления проекта Контакты Поделиться Метки
Все проекты
О проекте
Надо ставить себе цели — и добиваться их.
Я родился в прошлом столетии, полагая, что всю последующую жизнь мне достанется лишь наблюдать дальнейший упадок, — но неожиданно вновь вернулась Эпоха Героев.
Эпоха Героев нуждалась в летописании. Я публиковался в «Литературной газете», «Известиях», «Свободной прессе», «Комсомольской правде», «Дэйли Шторме», «Октагоне» и других больших и малых российских изданиях. Но мне хотелось большего — заграницы. Что же, мои колонки выходили в газетах у каталонских националистов, китайскими сувереналистов и турецких национал-большевиков. Я изъездил Африку от Мали до Сомали и по приглашению властей Синцзяна посещал «лагеря для уйгуров в СУАР», а потом брал интервью у их главного критика. В конце концов я заболел коронавирусом и, прикованный к постели, набросал первую часть Романа об Африке.
И понял, что эти тексты тоже нужно где-то публиковать.
Вот положим, здесь.
Публикации, доступные бесплатно
Уровни подписки
Единоразовый платёж

Подписка плоха тем, что каждый месяц у вас будут списываться ₽₽. Если вы хотите просто поддержать Эдварда Чеснокова, его Африканские Экспедиции и его работу, можете сделать однократное пожертвование. Часть средств идёт на благотворительность.

Помочь проекту
Начальный уровень 777₽ месяц 6 061₽ год
(-35%)
При подписке на год для вас действует 35% скидка. 35% основная скидка и 0% доп. скидка за ваш уровень на проекте Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Всего за ₽777 в месяц (со скидкой 35% при оплате за год) вы получаете возможность читать тексты Эдварда Чеснокова, которых нет нигде, кроме этой площадки. Глобальная конспирология и кинорецензии к фильмам, на которых вы сможете воспитать из ваших детей Настоящий Мужчин и Настоящих Женщин; художественная проза и драматургия, фоторепортажи из закрытых для посторонних мест — вы попадаете в узкий (я бы даже сказал, элитарный, если бы это слово не было таким пошлым) круг людей, задающих культурный и политический процесс в постфевральской России.

Оформить подписку
Эксперт по конспирологии кланов 3 499₽ месяц 27 293₽ год
(-35%)
При подписке на год для вас действует 35% скидка. 35% основная скидка и 0% доп. скидка за ваш уровень на проекте Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Подписывайтесь на продвинутый уровень, если вы хотите:

а) по-настоящему вдохновить и поддержать Эдварда в его деятельности на благо Родины, а также внести вклад в создание новой русской литературы и политологии, за которую наконец-то вам, как и всякому патриоту, будет не стыдно;

б) получать доступ к эксклюзивной аналитике с ПРОГНОЗОМ по клановым изменениям на ближайший год (что ощутимо повлияет на экономические и политические расклады на той же дистанции).

И, кстати, на этом уровне разрешено комментирование ко всем постам!

Оформить подписку
Стратегические консультации 22 000₽ месяц 211 200₽ год
(-20%)
При подписке на год для вас действует 20% скидка. 20% основная скидка и 0% доп. скидка за ваш уровень на проекте Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Если вы любите играть по крупному, как и я, — этот уровень для вас. Да, у меня есть непубличная оферта. Да, я занимаюсь стратегическим консультированием: от противодействия попыткам рейдерского захвата вашего бизнеса — до вывода вас из депрессии (результаты второго могут быть столь же губительны, что и первое).

Да, на этом уровне вы получаете возможность в режиме 24/7 обратиться к Эдварду со своей проблемой. И, конечно, ЛИЧНУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ С УПОМИНАНИЕМ ВАШЕГО ИМЕНИ на страницах моих литературных произведений.

Оформить подписку
Фильтры
Статистика
0 ₽ в месяц
Обновления проекта
Поделиться
Читать: 6+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Интеллигенция против экологии: чему учит Учитель?

Этот ‎текст‏ ‎написан ‎в ‎октябре ‎2017 ‎года‏ ‎(уже ‎не‏ ‎помню,‏ ‎для ‎какого ‎СМИ)‏ ‎и, ‎кажется,‏ ‎не ‎был ‎опубликован. ‎Что‏ ‎же,‏ ‎публикую ‎сегодня‏ ‎— ‎как‏ ‎печальную ‎фиксацию ‎того ‎состояния ‎умов,‏ ‎в‏ ‎коем ‎мы,‏ ‎включая, ‎прежде‏ ‎всего, ‎и ‎автора ‎этих ‎строк,‏ ‎находились;‏ ‎и‏ ‎как ‎памятник‏ ‎моей ‎наивности,‏ ‎и ‎как‏ ‎памятник‏ ‎ушедшей ‎эпохе,‏ ‎когда ‎«вот ‎это» казалось ‎вполне ‎подходящеактуальной‏ ‎темой ‎для‏ ‎колонки.

Некоторые‏ ‎из ‎перечисленных ‎в‏ ‎тексте ‎персонажей‏ ‎являются ‎иноагентами. ‎

Раньше ‎было‏ ‎выражение‏ ‎— ‎«учителя‏ ‎человечества». ‎Моисей,‏ ‎Будда, ‎Христос, ‎Чехов. ‎Лидеры ‎общественного‏ ‎мнения,‏ ‎ЛОМы, ‎которые‏ ‎раскалывают ‎лёд‏ ‎равнодушия ‎обывателя-мещанина, ‎как ‎только ‎тот‏ ‎лишается‏ ‎морально-нравственных‏ ‎ориентиров ‎и‏ ‎начинает ‎творить‏ ‎чушь. ‎То‏ ‎есть‏ ‎немногим ‎реже,‏ ‎чем ‎всё ‎время.

Не ‎убий. ‎Страдание‏ ‎обусловлено ‎кармой.‏ ‎Возлюби‏ ‎ближнего ‎своего. ‎Дачи‏ ‎и ‎дачники‏ ‎— ‎это ‎пошло, ‎простите.‏ ‎По‏ ‎крайне ‎мере,‏ ‎так ‎было‏ ‎в ‎«прекрасную ‎эпоху» ‎(фанаты ‎Серебряного‏ ‎века‏ ‎используют ‎термины‏ ‎Ancien ‎Régime,‏ ‎fin ‎de ‎siècle и ‎другие ‎эстетские‏ ‎галлицизмы).‏ ‎Потом‏ ‎в ‎1904‏ ‎году ‎умер‏ ‎Чехов, ‎в‏ ‎1910‏ ‎— ‎Толстой,‏ ‎после ‎чего ‎разразилась ‎Первая ‎мировая,‏ ‎затем ‎—‏ ‎революция,‏ ‎далее ‎— ‎гражданская‏ ‎война, ‎голод‏ ‎1921 ‎года, ‎коллективизация, ‎голод‏ ‎1932‏ ‎года, ‎репрессии,‏ ‎вновь ‎война,‏ ‎голод ‎1946 ‎года, ‎вторая ‎волна‏ ‎репрессий,‏ ‎ввод ‎войск‏ ‎в ‎Венгрию,‏ ‎Новочеркасский ‎расстрел, ‎ввод ‎войск ‎в‏ ‎Чехословакию,‏ ‎Афганская‏ ‎кампания, ‎бандитизм,‏ ‎ваучерная ‎приватизация,‏ ‎первая ‎чеченская‏ ‎война,‏ ‎дефолт ‎1998‏ ‎года, ‎вторая ‎чеченская ‎война, ‎Южная‏ ‎Осетия, ‎санкции,‏ ‎Донбасс,‏ ‎Сирия, ‎пять ‎выпусков‏ ‎ток-шоу ‎на‏ ‎Первом ‎канале ‎и ‎два‏ ‎на‏ ‎Втором, ‎посвящённых‏ ‎изнасилованию ‎Дианы‏ ‎Шурыгиной.

Чехов ‎и ‎Толстой ‎умерли, ‎и‏ ‎тогда,‏ ‎в ‎полном‏ ‎соответствии ‎с‏ ‎известным ‎трудом ‎Ортеги ‎(поколению ‎хайпожоров,‏ ‎увы,‏ ‎здесь‏ ‎приходится ‎объяснять:‏ ‎имею ‎в‏ ‎виду ‎не‏ ‎telegram-блогера,‏ ‎а ‎-и-Гассета)‏ ‎— ‎массы ‎восстали, ‎отобрали ‎у‏ ‎ЛОМиков ‎моральные‏ ‎ломики‏ ‎и ‎тоже ‎стали‏ ‎бить ‎уже‏ ‎их, ‎причём ‎в ‎буквальном‏ ‎смысле.‏ ‎О, ‎тут‏ ‎мне ‎уже‏ ‎не ‎до ‎шуток. ‎Во ‎время‏ ‎диктатуры‏ ‎красных ‎кхмеров‏ ‎в ‎Кампучии,‏ ‎каких-нибудь ‎40 ‎лет ‎назад, ‎городских‏ ‎интеллигентов‏ ‎сгоняли‏ ‎в ‎лагеря‏ ‎по ‎признаку‏ ‎наличия ‎очков‏ ‎на‏ ‎переносице, ‎а‏ ‎потом, ‎в ‎целях ‎экономии ‎боеприпасов,‏ ‎забивали ‎насмерть‏ ‎мотыгами.

Сейчас‏ ‎на ‎залитой ‎кровью‏ ‎почве ‎XX‏ ‎века, ‎удобренной ‎прахом ‎дважды‏ ‎погибшей‏ ‎страны, ‎выросло‏ ‎хоть ‎какое-то‏ ‎подобие ‎нового ‎интеллектуального ‎класса. ‎Эти‏ ‎молодые‏ ‎люди ‎ещё‏ ‎пару ‎лет‏ ‎назад ‎были ‎подписчиками ‎паблика ‎MDK‏ ‎в‏ ‎контакте,‏ ‎а ‎сейчас‏ ‎читают ‎Нассима‏ ‎Талеба ‎в‏ ‎оригинале‏ ‎и ‎прикидывают,‏ ‎как ‎будут ‎выходить ‎на ‎ICO‏ ‎или ‎IPO‏ ‎(надеюсь,‏ ‎читателям ‎РБК ‎нет‏ ‎нужды ‎расшифровывать‏ ‎сии ‎аббревиатуры).

И ‎здесь ‎возникает‏ ‎вопрос:‏ ‎а ‎кто‏ ‎же ‎для‏ ‎них ‎стал ‎«учителем ‎человечества»; ‎а‏ ‎осознают‏ ‎ли ‎нынешние‏ ‎миллионщики ‎фейсбука,‏ ‎инстаграма ‎и ‎ютуба ‎ответственность ‎за‏ ‎плоды‏ ‎дел‏ ‎своих?

Чему ‎учит‏ ‎Сергей ‎Шнуров‏ ‎(2,7 ‎млн‏ ‎подписчиков)?‏ ‎Чему ‎учит‏ ‎Ольга ‎Бузова ‎(10,6 ‎млн)? ‎Чему‏ ‎учит ‎Николай‏ ‎Соболев‏ ‎(3 ‎млн)? ‎Наконец,‏ ‎чему ‎учит‏ ‎Учитель?

В ‎августе ‎2015-го ‎Ксения‏ ‎Собчак‏ ‎делает ‎в‏ ‎инстаграме ‎весьма‏ ‎типичный ‎для ‎её ‎мировоззрения ‎пост:‏ ‎«Я‏ ‎не ‎люблю‏ ‎жирных ‎людей.‏ ‎[…] ‎Женщин ‎с ‎формами ‎и‏ ‎округлостями‏ ‎оставьте‏ ‎дальнобойщикам». Два ‎года‏ ‎спустя ‎бывшая‏ ‎ведущая ‎«Дома-2»‏ ‎намекает‏ ‎на ‎готовность‏ ‎баллотироваться ‎в ‎президенты. ‎Надо ‎ли‏ ‎говорить, ‎что‏ ‎в‏ ‎странах ‎западной ‎демократии‏ ‎подобный ‎хейтспич‏ ‎в ‎адрес ‎любой ‎социальной‏ ‎категории‏ ‎привёл ‎к‏ ‎тяжелейшему ‎репутационному‏ ‎урону, ‎вплоть ‎до ‎принудительно-добровольного ‎снятия‏ ‎с‏ ‎электоральной ‎гонки?

Но‏ ‎если ‎в‏ ‎бесконечных ‎спорах, ‎чей ‎Путин, ‎кто‏ ‎станет‏ ‎новым‏ ‎Крымом ‎и‏ ‎как ‎корректнее‏ ‎именовать ‎Собчак:‏ ‎дамой‏ ‎полусвета ‎или‏ ‎it ‎girl, вполне ‎допустима ‎известная ‎вариативность,‏ ‎— ‎то‏ ‎есть‏ ‎всё-таки ‎одна ‎сфера‏ ‎общественной ‎дискуссии,‏ ‎где ‎сходятся ‎даже ‎самые‏ ‎ярые‏ ‎фанаты ‎«Поклонской»‏ ‎и ‎ненавистники‏ ‎Матильды ‎(простите, ‎не ‎так ‎поставил‏ ‎кавычки,‏ ‎но, ‎думаю,‏ ‎вы ‎всё‏ ‎поняли).

Речь ‎идёт ‎об ‎экологических ‎ценностях,‏ ‎бережном‏ ‎отношении‏ ‎к ‎ресурсам,‏ ‎возобновляемой ‎энергетике,‏ ‎борьбе ‎с‏ ‎изменениями‏ ‎климата, ‎восстановлении‏ ‎популяции ‎драконов, ‎оказавшихся ‎на ‎грани‏ ‎исчезновения ‎в‏ ‎ходе‏ ‎долговременной ‎политической ‎нестабильности‏ ‎в ‎Вестеросе.‏ ‎Собственно, ‎крах ‎партии ‎Зелёных‏ ‎на‏ ‎недавних ‎парламентских‏ ‎выборах ‎в‏ ‎Австрии ‎(3% ‎вместо ‎предыдущих ‎9%)‏ ‎вызван‏ ‎прежде ‎всего‏ ‎тем, ‎что‏ ‎европейские ‎защитники ‎природы ‎уже ‎много‏ ‎лет‏ ‎занимаются‏ ‎чем ‎угодно,‏ ‎кроме ‎своих‏ ‎учредительных ‎целей.

И‏ ‎вот‏ ‎на ‎этом‏ ‎фоне ‎дизайнер ‎всея ‎Руси, ‎блогер-матерщинник‏ ‎Артемий ‎Лебедев,‏ ‎пишет‏ ‎посты, ‎что ‎выбрасывать‏ ‎неиспорченную ‎еду‏ ‎— ‎это ‎нормально ‎https://tema.livejournal.com/1537967.html . Или‏ ‎что‏ ‎«раздельный ‎сбор‏ ‎мусора ‎—‏ ‎это ‎гениальная ‎придумка ‎мусорных ‎королей‏ ‎по‏ ‎перекладыванию ‎трудозатрат‏ ‎на ‎сортировку‏ ‎мусора ‎с ‎таджиков ‎на ‎обычных‏ ‎граждан». https://tema.livejournal.com/2612502.html

Пожалуй,‏ ‎можно‏ ‎было ‎б‏ ‎даже ‎не‏ ‎комментировать ‎инсинуации‏ ‎интернет-персонажа,‏ ‎сделавшего ‎сетевой‏ ‎капитал ‎на ‎провокациях ‎вроде ‎«субботних‏ ‎сисек» ‎(сейчас‏ ‎таковых‏ ‎в ‎вашей ‎уютной‏ ‎жежешечке ‎уже‏ ‎давно ‎нет, ‎но ‎интернет‏ ‎помнит‏ ‎всё, ‎да‏ ‎Артемий ‎Андреевич?).‏ ‎Надо ‎думать, ‎власти ‎наиболее ‎развитых‏ ‎стран‏ ‎мира ‎—‏ ‎клинические ‎идиоты,‏ ‎коль ‎скоро ‎продвигают ‎раздельный ‎сбор‏ ‎мусора‏ ‎и,‏ ‎вдобавок, ‎тратят‏ ‎огромные ‎деньги‏ ‎на ‎просветительские‏ ‎программы‏ ‎такого ‎рода.‏ ‎Однако, ‎увы, ‎небрежение ‎экологией ‎—‏ ‎это ‎не‏ ‎блажь‏ ‎одного ‎правнука ‎Толстого,‏ ‎а ‎прямо-таки‏ ‎общий ‎тренд.

Другой ‎властитель ‎рунета‏ ‎—‏ ‎не ‎построивший‏ ‎ни ‎единого‏ ‎здания ‎архитектор ‎Илья ‎Варламов ‎—‏ ‎хотя‏ ‎и ‎не‏ ‎опускается ‎до‏ ‎такого ‎примитивного ‎троллинга, ‎но ‎тоже‏ ‎обсуждает‏ ‎в‏ ‎своих ‎постах‏ ‎что ‎угодно,‏ ‎кроме ‎экологических‏ ‎проблем‏ ‎(за ‎редчайшим‏ ‎исключением). ‎И ‎это ‎с ‎его-то‏ ‎талантом ‎догматика-морализатора,‏ ‎способного‏ ‎продать ‎велосипед ‎инвалиду.

Или‏ ‎вот ‎блогер‏ ‎Сергей ‎Доля, ‎когда-то ‎поднявшийся‏ ‎на‏ ‎всероссийской ‎ежегодной‏ ‎акции ‎«Блогер‏ ‎против ‎мусора» ‎(действительно ‎всероссийской ‎и‏ ‎действительно‏ ‎годной), ‎последний‏ ‎раз ‎проводил‏ ‎её, ‎кажется, ‎года ‎три ‎назад.

И‏ ‎это‏ ‎ещё‏ ‎лучшие ‎представители‏ ‎нашей ‎медиа-тусовки,‏ ‎её ‎Crème‏ ‎de‏ ‎la ‎Crème.

Между‏ ‎тем ‎охрана ‎природы ‎и ‎может‏ ‎стать ‎той‏ ‎глобальной‏ ‎идеей, ‎которую ‎мы‏ ‎в ‎силах‏ ‎предложить ‎миру. ‎(Нарратив ‎с‏ ‎«традиционными‏ ‎ценностями» ‎как-то‏ ‎не ‎взошёл,‏ ‎хотя ‎бы ‎потому, ‎что ‎даже‏ ‎солнце‏ ‎российской ‎словесности‏ ‎Александр ‎Проханов‏ ‎не ‎способен ‎объяснить, ‎что ‎это‏ ‎такое.)‏ ‎Тем‏ ‎более, ‎в‏ ‎тех ‎же‏ ‎США ‎сейчас‏ ‎ровно‏ ‎противоположное: ‎Трамп‏ ‎грозит ‎выйти ‎из ‎Парижских ‎климатических‏ ‎соглашений ‎и‏ ‎одну‏ ‎за ‎другой ‎отменяет‏ ‎«экологические ‎регуляции»‏ ‎к ‎лютейшему ‎бугурту ‎местных‏ ‎борцов‏ ‎за ‎всё‏ ‎хорошее. ‎Вот‏ ‎мы ‎и ‎можем ‎перехватить ‎упавшее‏ ‎знамя‏ ‎лидера, ‎благо,‏ ‎похвастаться ‎есть‏ ‎чем ‎— ‎посмотрите ‎хотя ‎бы‏ ‎на‏ ‎масштабную‏ ‎программу ‎очистки‏ ‎арктических ‎регионов‏ ‎от ‎техногенного‏ ‎мусора.

И‏ ‎очень ‎печально,‏ ‎что ‎нынешние ‎«учителя ‎человечества» ‎ни‏ ‎о ‎чём‏ ‎подобном‏ ‎не ‎думают. ‎Оно,‏ ‎впрочем, ‎объяснимо:‏ ‎бороться ‎с ‎«кровавым ‎режимом»‏ ‎—‏ ‎куда ‎легче,‏ ‎нежели ‎бросить‏ ‎тару ‎от ‎вятского ‎кваса ‎в‏ ‎секцию‏ ‎контейнера ‎под‏ ‎знаком ‎«для‏ ‎пластика».

Читать: 15+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Главред The Moscow Post Алексей Козлов: быть журналистом — кайф. Почувствовав его хоть раз, заболеваешь и не хочешь останавливаться!

Алексей ‎Козлов‏ ‎— ‎человек ‎разносторонний: ‎сперва ‎—‏ ‎пишущий ‎журналист,‏ ‎потом‏ ‎— ‎главный ‎редактор‏ ‎им ‎же‏ ‎основанного ‎издания ‎The ‎Moscow‏ ‎Post,‏ ‎и ‎ещё‏ ‎— ‎продолжатель‏ ‎традиций ‎русского ‎рока ‎во ‎главе‏ ‎собственной‏ ‎группы ‎«Небоходы»‏ ‎(которая ‎как‏ ‎раз ‎готовит ‎новый ‎альбом).

Легко ‎ли‏ ‎современному‏ ‎«труженику‏ ‎пера» ‎обходиться‏ ‎без ‎офиса-редакции?‏ ‎Какая ‎часть‏ ‎трафика‏ ‎нынешних ‎СМИ‏ ‎приходится ‎на ‎мобильные ‎устройства? ‎Что‏ ‎делать, ‎если‏ ‎с‏ ‎твоей ‎газетой ‎кто-то‏ ‎начинает ‎судиться?

Об‏ ‎этом ‎— ‎в ‎моей‏ ‎большой‏ ‎беседе ‎? с‏ ‎Алексеем ‎Козловым.

ПРИМЕЧАНИЕ.‏ ‎Перед ‎вами ‎первое ‎интервью, ‎которое‏ ‎я‏ ‎взял ‎не‏ ‎как ‎журналист,‏ ‎а ‎как ‎медиа-исследователь ‎— ‎приглашённый‏ ‎преподаватель‏ ‎Школы‏ ‎искусств ‎и‏ ‎гуманитарных ‎наук‏ ‎ДВФУ. ‎Из‏ ‎итогового‏ ‎варианта ‎удалено‏ ‎примерно ‎5% ‎реплик, ‎где ‎мы‏ ‎обсуждали ‎конфликты‏ ‎The‏ ‎Moscow ‎Post ‎с‏ ‎теми ‎или‏ ‎иными ‎физическими ‎либо ‎юридическими‏ ‎лицами‏ ‎— ‎поскольку‏ ‎это ‎лишь‏ ‎привело ‎бы ‎к ‎неуместной ‎политизации‏ ‎моего‏ ‎учебного ‎процесса‏ ‎и, ‎с‏ ‎другой ‎стороны, ‎ничего ‎не ‎добавило‏ ‎бы‏ ‎к‏ ‎его ‎главной‏ ‎задаче ‎—‏ ‎обсуждению ‎теории‏ ‎и‏ ‎практики ‎интернет-журналистики.


О‏ ‎ДИСТАНТЕ

— Алексей, ‎вот ‎мне ‎кажется, ‎что‏ ‎пандемия ‎ковида‏ ‎стала‏ ‎настоящим ‎подарком ‎для‏ ‎журналистов. ‎Журналисты‏ ‎мечтали ‎не ‎ходить ‎на‏ ‎работу‏ ‎— ‎и‏ ‎это ‎произошло.

— Ну,‏ ‎во-первых, ‎пандемия, ‎насколько ‎я ‎понимаю,‏ ‎прекратилась.‏ ‎Александр ‎Григорьевич‏ ‎Лукашенко ‎хорошо‏ ‎сказал: ‎«Пришёл ‎Путин ‎и ‎отменил‏ ‎пандемию».‏ ‎Во-вторых,‏ ‎часто ‎журналистика‏ ‎— ‎это‏ ‎когда ‎надо‏ ‎куда-то‏ ‎съездить ‎и‏ ‎получить ‎информацию; ‎в ‎этом ‎смысле‏ ‎пандемия, ‎конечно,‏ ‎ни‏ ‎для ‎какого ‎журналиста‏ ‎подарком ‎не‏ ‎является. ‎Потому ‎что ‎в‏ ‎пандемию‏ ‎у ‎него‏ ‎отсутствует ‎сама‏ ‎возможность ‎куда-то ‎съездить. ‎А ‎вот‏ ‎чтобы‏ ‎сесть ‎и‏ ‎спокойно ‎написать‏ ‎текст, ‎когда ‎тебе ‎никто ‎не‏ ‎выносит‏ ‎мозг,‏ ‎— ‎то‏ ‎вот ‎это‏ ‎подарок.

— Где ‎удобней‏ ‎писать:‏ ‎в ‎офисе,‏ ‎в ‎библиотеке, ‎в ‎кафе? ‎Или‏ ‎вот ‎многие‏ ‎дома‏ ‎пишут?

— Когда ‎я ‎стал‏ ‎журналистом, ‎компьютеры‏ ‎только ‎вводились. ‎Я ‎ехал‏ ‎в‏ ‎метро, ‎писал‏ ‎тексты ‎на‏ ‎бумажках: ‎знаете, ‎не ‎на ‎блокноте‏ ‎там,‏ ‎а ‎на‏ ‎листах ‎бумаги.‏ ‎Я ‎приезжал ‎в ‎редакцию ‎и‏ ‎отдавал‏ ‎их‏ ‎девушке-стенографистке, ‎которая‏ ‎сидела ‎за‏ ‎компьютером, ‎и‏ ‎она‏ ‎уже ‎это‏ ‎всё ‎вносила. ‎Я ‎застал ‎этот‏ ‎чудный ‎период,‏ ‎никогда‏ ‎не ‎забуду. ‎Я‏ ‎на ‎Планерной‏ ‎жил ‎в ‎Москве, ‎офис‏ ‎был‏ ‎на ‎улице‏ ‎25-ого ‎Октября‏ ‎(нынешняя ‎Никольская), ‎и ‎когда ‎ехал‏ ‎в‏ ‎метро ‎—‏ ‎дописывал, ‎если‏ ‎что-то ‎не ‎успел, ‎или ‎когда‏ ‎пришла‏ ‎мысль‏ ‎какая-то.

— В ‎Черногории,‏ ‎где ‎вы‏ ‎живёте, ‎метро‏ ‎нет,‏ ‎— ‎так‏ ‎уже ‎не ‎попишешь.

— Вы ‎знаете, ‎я‏ ‎честно ‎скажу,‏ ‎сейчас‏ ‎мало ‎уже ‎пишу,‏ ‎просто ‎физически‏ ‎нет ‎на ‎это ‎времени,‏ ‎хотя‏ ‎очень ‎хочется.‏ ‎

— То ‎есть‏ ‎«легализация ‎удалёнки ‎для ‎всей ‎редакции»‏ ‎после‏ ‎коронавируса ‎—‏ ‎это ‎вам‏ ‎никак ‎не ‎мешает?

– Никак ‎не ‎мешает,‏ ‎абсолютно.‏ ‎И‏ ‎что ‎значит‏ ‎«легализация ‎удалёнки»?‏ ‎Она ‎была‏ ‎в‏ ‎нашей ‎редакции‏ ‎The ‎Moscow ‎Post ‎легальной ‎изначально.‏ ‎Да, ‎у‏ ‎нас‏ ‎есть ‎официальный ‎адрес‏ ‎в ‎Петербурге,‏ ‎официальный ‎телефон, ‎по ‎которому‏ ‎можно‏ ‎в ‎любой‏ ‎момент ‎набрать‏ ‎и ‎получить ‎все ‎33 ‎удовольствия.‏ ‎Другое‏ ‎дело, ‎те‏ ‎журналисты, ‎которые‏ ‎у ‎нас ‎работают, ‎быть ‎в‏ ‎редакции‏ ‎физически‏ ‎не ‎могут:‏ ‎один ‎во‏ ‎Владивостоке, ‎другой‏ ‎в‏ ‎Новосибирске, ‎третий‏ ‎ещё ‎где-то. ‎Они ‎же ‎не‏ ‎будут ‎ездить‏ ‎из‏ ‎Новосибирска ‎в ‎Москву‏ ‎в ‎редакцию.

— Ещё‏ ‎многие ‎медийщики ‎мечтают ‎куда-то‏ ‎переехать‏ ‎— ‎ну,‏ ‎молодежь ‎она‏ ‎такая, ‎без ‎якоря. ‎Говорят: ‎«Хочу‏ ‎в‏ ‎Сочи, ‎в‏ ‎Черногорию, ‎в‏ ‎Египет ‎— ‎даже ‎не ‎важно‏ ‎куда,‏ ‎лишь‏ ‎бы ‎тепло».‏ ‎Я ‎говорю‏ ‎им: ‎будет‏ ‎мешать‏ ‎жара ‎—‏ ‎или ‎придётся ‎тратить ‎$1000 ‎на‏ ‎оплату ‎электричества‏ ‎для‏ ‎кондиционеров ‎в ‎доме…‏ ‎А ‎вы‏ ‎бы ‎им ‎что ‎ответили?

— Не‏ ‎знаю.‏ ‎Главное ‎—‏ ‎профессия. ‎Журналист‏ ‎— ‎он ‎не ‎должен ‎быть‏ ‎привязан‏ ‎к ‎месту‏ ‎какому-нибудь. ‎Если‏ ‎живешь, ‎условно, ‎в ‎Улан-Удэ ‎—‏ ‎говоришь:‏ ‎«Алексей‏ ‎Львович, ‎у‏ ‎меня ‎есть‏ ‎тема ‎очень‏ ‎хорошая,‏ ‎её ‎надо‏ ‎раскрутить, ‎съездить ‎в ‎Москву ‎и‏ ‎Урюпинск, ‎еще‏ ‎куда-то».‏ ‎Я ‎отвечаю: ‎«Езжай,‏ ‎редакция ‎выделит‏ ‎на ‎это ‎средства, ‎не‏ ‎вопрос.‏ ‎Гарантируешь, ‎что‏ ‎тему ‎вытащишь‏ ‎— ‎получи ‎деньги ‎и ‎езжай‏ ‎в‏ ‎командировку».

— Вы ‎это‏ ‎применяете ‎и‏ ‎к ‎себе?

— Я ‎в ‎первую ‎очередь‏ ‎спрашиваю‏ ‎с‏ ‎себя, ‎а‏ ‎потом ‎и‏ ‎других ‎людей,‏ ‎но‏ ‎точно ‎так‏ ‎же ‎спрашиваю ‎с ‎себя.

— Должен ‎ли‏ ‎журналист ‎со‏ ‎временем‏ ‎уходить ‎на ‎покой‏ ‎— ‎или‏ ‎сохранять ‎профессиональную ‎активность ‎до‏ ‎преклонных‏ ‎лет, ‎как,‏ ‎например, ‎В.В.‏ ‎Познер?

— Это ‎личный ‎вопрос ‎каждого ‎на‏ ‎самом‏ ‎деле. ‎Допустим,‏ ‎я ‎вот‏ ‎сижу, ‎и ‎у ‎меня ‎просто‏ ‎нет‏ ‎времени‏ ‎что-то ‎написать.‏ ‎А ‎вот‏ ‎приходит ‎года‏ ‎два-три‏ ‎назад ‎письмо‏ ‎интересное, ‎из ‎одной ‎из ‎фирм,‏ ‎про ‎которую‏ ‎мы‏ ‎написали ‎не ‎очень‏ ‎хорошо ‎—‏ ‎то ‎есть ‎правду. ‎И‏ ‎там‏ ‎заочно ‎была‏ ‎подпись ‎бывшего‏ ‎вице-губернатора, ‎который ‎работал ‎на ‎эту‏ ‎фирму,‏ ‎с ‎очень‏ ‎нелицеприятными ‎словами‏ ‎о ‎нашей ‎редакции, ‎с ‎оскорблениями‏ ‎по‏ ‎национальному‏ ‎признаку. ‎Я‏ ‎сел ‎и‏ ‎лично ‎написал‏ ‎публичный‏ ‎ответ ‎о‏ ‎том, ‎что ‎при ‎приёме ‎на‏ ‎работу ‎я‏ ‎не‏ ‎смотрю ‎на ‎национальность‏ ‎человека, ‎а‏ ‎по ‎поводу ‎наличия ‎образования‏ ‎—‏ ‎у ‎нас‏ ‎все ‎журналисты,‏ ‎к ‎счастью ‎или ‎к ‎сожалению,‏ ‎в‏ ‎последнее ‎время‏ ‎исключительно ‎с‏ ‎высшим ‎журналистским ‎образованием. ‎Так ‎просто‏ ‎сложилось:‏ ‎ты‏ ‎садишься ‎и‏ ‎пишешь, ‎потому‏ ‎что ‎не‏ ‎можешь‏ ‎не ‎написать.‏ ‎Или ‎возьмите ‎пример ‎Юлиуса ‎Фучика‏ ‎— ‎«Репортаж‏ ‎с‏ ‎петлёй ‎на ‎шее».‏ ‎Несмотря ‎ни‏ ‎на ‎что, ‎человек ‎всё‏ ‎равно‏ ‎пишет. ‎Он‏ ‎выполняет ‎свой‏ ‎профессиональный ‎долг. ‎Потому ‎что ‎быть‏ ‎журналистом‏ ‎— ‎кайф.‏ ‎Почувствовав ‎его‏ ‎хоть ‎раз, ‎заболеваешь ‎и ‎не‏ ‎хочешь‏ ‎останавливаться.

— А‏ ‎вот ‎всё-таки‏ ‎это ‎зависит‏ ‎от ‎того‏ ‎места,‏ ‎где ‎вы‏ ‎пишите: ‎допустим, ‎когда ‎в ‎Черногории‏ ‎— ‎у‏ ‎вас‏ ‎одно ‎чувство ‎кайфа,‏ ‎а ‎когда‏ ‎вы ‎пишете ‎в ‎Сербии‏ ‎—‏ ‎то ‎другое…

— Я‏ ‎вам ‎уже‏ ‎сказал: ‎сейчас ‎я ‎лично ‎пишу‏ ‎раз‏ ‎в ‎полгода‏ ‎от ‎силы,‏ ‎когда ‎меня ‎перебьёт; ‎а ‎перебивает‏ ‎меня‏ ‎тогда,‏ ‎когда ‎затрагивают‏ ‎мою ‎редакцию.‏  ‎

— То ‎есть‏ ‎раньше,‏ ‎когда ‎вы‏ ‎писали ‎часто, ‎то ‎могли ‎писать‏ ‎где ‎угодно.

— Да,‏ ‎конечно.‏ ‎Но ‎сейчас ‎я‏ ‎пишу, ‎когда‏ ‎меня ‎задевает ‎— ‎а‏ ‎задевает‏ ‎меня, ‎если‏ ‎где-то ‎нападают‏ ‎на ‎журналистов. ‎У ‎нашей ‎редакции‏ ‎очень‏ ‎жёсткая ‎позиция:‏ ‎если ‎мы‏ ‎слышим ‎о ‎том, ‎что ‎унижают‏ ‎или‏ ‎обижают‏ ‎нашего ‎коллегу‏ ‎(не ‎важно,‏ ‎федеральное ‎издание‏ ‎или‏ ‎районная ‎газета)‏ ‎— ‎мы ‎сразу ‎пишем ‎материал‏ ‎в ‎защиту.


ПРО‏ ‎«ТЕЛЕГУ»‏ ‎И ‎ПРО ‎ЧЕРНОГОРИЮ

— Вопрос‏ ‎про ‎Телеграм.‏ ‎Сейчас ‎многие ‎журналисты ‎считают‏ ‎его‏ ‎основной ‎площадкой.‏ ‎Например, ‎у‏ ‎«Мэша» ‎и ‎«Ридовки» ‎сайтов, ‎в‏ ‎старом‏ ‎смысле, ‎нет.‏ ‎Они ‎живут‏ ‎в ‎основном ‎Телеграме ‎— ‎и‏ ‎живут‏ ‎неплохо.‏ ‎А ‎вы?

— Смотрите,‏ ‎есть ‎такой‏ ‎Телеграм-канал ‎—‏ ‎The‏ ‎Moscow ‎Post.‏ ‎Он ‎к ‎нам ‎не ‎имеет‏ ‎отношения. ‎Он‏ ‎создан‏ ‎нашими ‎читателями, ‎то‏ ‎есть ‎фанатами.‏ ‎Они ‎у ‎меня ‎просили‏ ‎разрешения‏ ‎— ‎дать‏ ‎им ‎«площадку‏ ‎поклонников». ‎Ради ‎Бога. ‎Но ‎им‏ ‎было‏ ‎очень ‎четко‏ ‎сказано: ‎пока‏ ‎вы ‎не ‎начнёте ‎наносить ‎какой-то‏ ‎вред‏ ‎государству‏ ‎под ‎названием‏ ‎Россия ‎—‏ ‎я ‎не‏ ‎против.‏ ‎Как ‎только‏ ‎это ‎случится, ‎я ‎вас ‎всех‏ ‎прикрою. ‎У‏ ‎меня‏ ‎есть ‎права ‎на‏ ‎товарный ‎знак‏ ‎The ‎Moscow ‎Post, ‎я‏ ‎могу‏ ‎в ‎любой‏ ‎момент ‎вас‏ ‎закрыть.

— Ну ‎вообще ‎в ‎Телеграме ‎достаточно‏ ‎сложно‏ ‎закрыть ‎какой-то‏ ‎канал.

— Мы ‎СМИ,‏ ‎у ‎нас ‎есть ‎свидетельство ‎регистрации‏ ‎СМИ.‏ ‎В‏ ‎свидетельстве ‎записано,‏ ‎что ‎именно‏ ‎мы ‎выходим‏ ‎под‏ ‎доменом ‎http://moscow-post.su, значит,‏ ‎мы ‎должны ‎выполнять ‎все ‎взятые‏ ‎на ‎себя‏ ‎обязательства.‏ ‎А ‎если ‎мы‏ ‎официально ‎зарегистрированное‏ ‎СМИ, ‎то ‎мы ‎соглашаемся‏ ‎с‏ ‎теми ‎правилами,‏ ‎которые ‎диктует‏ ‎нам ‎государство. ‎Всё ‎очень ‎просто‏ ‎на‏ ‎самом ‎деле.‏ ‎Мы ‎не‏ ‎подпольная ‎лавочка. ‎Вот ‎если ‎ты‏ ‎хочешь‏ ‎создать‏ ‎подпольную ‎лавочку,‏ ‎ради ‎бога‏ ‎— ‎иди‏ ‎в‏ ‎Телеграм, ‎сайты‏ ‎делай ‎какие-то, ‎ещё ‎что-то. ‎Но‏ ‎то, ‎что‏ ‎мы‏ ‎как ‎зарегистрированное ‎СМИ‏ ‎отвечаем ‎за‏ ‎всё, ‎что ‎пишем ‎—‏ ‎это‏ ‎так.

— А ‎если‏ ‎продолжить ‎про‏ ‎Телеграм, ‎у ‎меня ‎сложилось ‎мнение,‏ ‎что‏ ‎в ‎Сербии‏ ‎и ‎Черногории‏ ‎он ‎как ‎контент-платформа ‎абсолютно ‎не‏ ‎популярен,‏ ‎это‏ ‎так?

— Не ‎смотрю‏ ‎местные ‎Телеграм-каналы.

— А‏ ‎газеты ‎читаете?

— Когда‏ ‎приехал,‏ ‎просто ‎как‏ ‎профессионал ‎я ‎их ‎просмотрел. ‎Ну,‏ ‎знаете, ‎как‏ ‎у‏ ‎журналистов: ‎куда ‎бы‏ ‎ни ‎прибыл,‏ ‎сразу ‎изучаешь ‎местную ‎прессу.

— У‏ ‎меня‏ ‎тоже ‎такая‏ ‎привычка ‎есть.

— Чтобы‏ ‎просто ‎посмотреть, ‎как ‎ознакомление. ‎Ну,‏ ‎ознакомился‏ ‎— ‎хорошо,‏ ‎конечно, ‎люди‏ ‎работают. ‎Но ‎поскольку, ‎моя ‎аудитория‏ ‎такая‏ ‎же,‏ ‎как ‎и‏ ‎у ‎вас,‏ ‎— ‎граждане‏ ‎России,‏ ‎— ‎то…

— Я‏ ‎к ‎тому, ‎что ‎«какое-то ‎локальное‏ ‎медиа ‎там‏ ‎про‏ ‎местную ‎повестку ‎открыть»‏ ‎— ‎у‏ ‎вас ‎не ‎было ‎идеи?

— Нет,‏ ‎ничего‏ ‎в ‎таком‏ ‎смысле. ‎Я‏ ‎уже ‎много ‎раз ‎говорил ‎—‏ ‎и‏ ‎давайте ‎ещё‏ ‎раз ‎повторю,‏ ‎чтобы ‎это ‎понятно ‎было. ‎Я‏ ‎живу‏ ‎в‏ ‎Черногории ‎только‏ ‎в ‎силу‏ ‎состояния ‎здоровья‏ ‎—‏ ‎это ‎первое.‏ ‎Второе: ‎с ‎формальной ‎точки ‎зрения‏ ‎я ‎вообще‏ ‎здесь‏ ‎не ‎живу ‎—‏ ‎поскольку ‎нахожусь‏ ‎в ‎этой ‎стране ‎временно.‏ ‎Временно,‏ ‎подчёркиваю. ‎Это‏ ‎зафиксировано ‎посольством‏ ‎РФ ‎и ‎властями ‎Черногории. ‎Я‏ ‎гражданин‏ ‎России, ‎в‏ ‎силу ‎здоровья‏ ‎временно ‎тут ‎пребывающий.

— После ‎известных ‎событий‏ ‎наша‏ ‎политбратия‏ ‎в ‎эту‏ ‎страну ‎тоже‏ ‎потянулась.

— Я ‎здесь‏ ‎ни‏ ‎с ‎кем‏ ‎не ‎общаюсь.

— И ‎слава ‎богу.

— Во-первых, ‎у‏ ‎меня ‎времени‏ ‎нет,‏ ‎во-вторых, ‎вот ‎честно‏ ‎вам ‎скажу:‏ ‎вся ‎эта ‎либеральная ‎повестка‏ ‎—‏ ‎условно ‎либеральная‏ ‎опять ‎же,‏ ‎ведь ‎их ‎либералами ‎назвать ‎никак‏ ‎нельзя,‏ ‎— ‎меня‏ ‎не ‎устраивает.‏ ‎Либерализм ‎предусматривает ‎свободу ‎высказывания ‎мнения‏ ‎для‏ ‎всех,‏ ‎а ‎если‏ ‎какие-то ‎господа‏ ‎— ‎это,‏ ‎уж‏ ‎простите ‎либерасты,‏ ‎считающие ‎только ‎своё ‎мнение ‎правильным,‏ ‎а ‎другое‏ ‎им‏ ‎не ‎интересно, ‎—‏ ‎то ‎какая‏ ‎же ‎это ‎демократия.

— Я ‎понял,‏ ‎в‏ ‎качестве ‎гида‏ ‎по ‎Черногории‏ ‎вас ‎использовать ‎бессмысленно.

— Да, ‎бессмысленно. ‎Даже‏ ‎когда‏ ‎мои ‎друзья‏ ‎приезжают ‎и‏ ‎предлагают ‎пройтись ‎по ‎достопримечательностям, ‎—‏ ‎я‏ ‎прошу‏ ‎своих ‎помощников‏ ‎показать.


О ‎ФЕМИДЕ‏ ‎И ‎КРЫШЕ

— В‏ ‎судебной‏ ‎картотеке ‎есть‏ ‎против ‎вашего ‎СМИ ‎несколько ‎дел,‏ ‎некоторые ‎из‏ ‎них,‏ ‎по-моему, ‎продолжаются. ‎Что‏ ‎делать, ‎если‏ ‎против ‎твоей ‎редакции ‎начался‏ ‎процесс?

— Я,‏ ‎скорее, ‎сейчас‏ ‎могу ‎нашего‏ ‎журналиста ‎подключить, ‎она ‎ответит ‎вам‏ ‎на‏ ‎вопрос ‎—‏ ‎она ‎ходит‏ ‎на ‎суды…

[Подключается ‎сотрудница ‎The ‎Moscow‏ ‎Post‏ ‎—‏ ‎НАДЕЖДА ‎ПОПОВА.]

— Ну,‏ ‎во-первых, ‎у‏ ‎нас ‎очень‏ ‎сильные‏ ‎юристы. ‎Когда‏ ‎журналист ‎попадает ‎в ‎такую ‎ситуацию,‏ ‎без ‎помощи‏ ‎юриста‏ ‎точно ‎не ‎обойтись,‏ ‎потому ‎что‏ ‎можно ‎просто ‎наломать ‎дров.‏ ‎Поэтому‏ ‎нужно ‎в‏ ‎первую ‎очередь‏ ‎слушать ‎все ‎советы, ‎которые ‎даёт‏ ‎юрист‏ ‎— ‎особенно‏ ‎если ‎он‏ ‎опытен ‎и ‎мудр. ‎Наверное, ‎благодаря‏ ‎этому,‏ ‎у‏ ‎нас ‎очень‏ ‎много ‎побед‏ ‎в ‎суде.‏ ‎

Во-вторых,‏ ‎конечно, ‎журналист‏ ‎всегда ‎должен ‎иметь ‎хорошее ‎досье,‏ ‎хорошую ‎фактуру‏ ‎[по‏ ‎своему ‎расследованию, ‎ставшему‏ ‎предметом ‎разбирательства],‏ ‎для ‎того, ‎чтобы ‎на‏ ‎каждый‏ ‎вопрос ‎он‏ ‎мог ‎очень‏ ‎предметно ‎ответить. ‎Это ‎тоже ‎очень‏ ‎помогает.

— А‏ ‎вот ‎какие-то‏ ‎ваши ‎самые‏ ‎яркие ‎победы, ‎те ‎материалы, ‎которыми‏ ‎вы‏ ‎гордитесь.‏ ‎Что ‎вспоминается?

— У‏ ‎нас ‎много‏ ‎таких ‎побед,‏ ‎особенно‏ ‎в ‎последнее‏ ‎время. ‎Особенно ‎материалы ‎криминального ‎свойства.‏ ‎Вот ‎у‏ ‎нас‏ ‎был ‎суд ‎с‏ ‎[героем ‎наших‏ ‎публикаций] ‎Тимофеем ‎Кургиным: ‎38‏ ‎имен,‏ ‎56 ‎фамилий,‏ ‎суды ‎все‏ ‎запутались, ‎никак ‎не ‎могли ‎понять,‏ ‎один‏ ‎это ‎человек‏ ‎или ‎нет.‏ ‎И ‎в ‎каждом ‎своём ‎материале‏ ‎я‏ ‎должна‏ ‎была ‎2‏ ‎или ‎3‏ ‎абзаца ‎обязательно‏ ‎повторять,‏ ‎чтобы ‎читатель‏ ‎не ‎запутался, ‎что ‎это ‎один‏ ‎и ‎тот‏ ‎же‏ ‎человек ‎с ‎разными‏ ‎именами, ‎с‏ ‎разными ‎паспортами ‎и ‎т.д.‏ ‎Мы‏ ‎очень ‎долго‏ ‎с ‎ним‏ ‎боролись, ‎у ‎была, ‎так ‎скажем,‏ ‎очень‏ ‎мощная ‎поддержка‏ ‎с ‎его‏ ‎стороны. ‎Ну ‎и ‎в ‎итоге‏ ‎выиграли.

[Возвращаемся‏ ‎к‏ ‎беседе ‎с‏ ‎Алексеем ‎Козловым.]

— Вопрос‏ ‎от ‎читателя‏ ‎Moscow‏ ‎Post: ‎посмотришь‏ ‎ваши ‎материалы ‎— ‎и ‎первый‏ ‎же ‎вопрос:‏ ‎«А‏ ‎кто ‎у ‎них‏ ‎крыша?». ‎То‏ ‎есть ‎люди ‎искренне ‎уверены:‏ ‎если‏ ‎вы ‎такое‏ ‎шарашите, ‎у‏ ‎вас ‎есть ‎чьё-то ‎покровительство.

— Конечно, ‎есть.‏ ‎На‏ ‎самом ‎деле‏ ‎не ‎позавидую‏ ‎никому, ‎кто ‎столкнётся ‎с ‎этой‏ ‎крышей.‏ ‎Называется‏ ‎— ‎Российская‏ ‎Федерация. ‎Лучше‏ ‎крыши, ‎поверьте‏ ‎мне,‏ ‎ни ‎у‏ ‎кого ‎нет.


КАК ‎НАЧАТЬ ‎СВОЙ ‎МЕДИА-СТАРТАП...

— Вот‏ ‎2009–10 ‎год,‏ ‎когда‏ ‎вы ‎запускались, ‎это‏ ‎как ‎раз‏ ‎был ‎финансовый ‎экономический ‎кризис,‏ ‎сейчас‏ ‎по ‎сути‏ ‎тоже ‎кризис…

— Мы‏ ‎в ‎2007 ‎году ‎запустились ‎—‏ ‎11‏ ‎декабря ‎2007.

— Ну‏ ‎вот ‎как‏ ‎раз ‎тогда, ‎собственно ‎говоря, ‎кризис‏ ‎и‏ ‎начинался.‏ ‎Студенты ‎меня‏ ‎спрашивают: ‎вот‏ ‎я ‎мечтаю‏ ‎своё‏ ‎медиа ‎запустить,‏ ‎где ‎мне ‎взять ‎начальный ‎капитал?‏ ‎Наивный ‎вопрос,‏ ‎но,‏ ‎может ‎быть, ‎есть‏ ‎ответ.

— Да, ‎иди‏ ‎и ‎пиши. ‎Это, ‎знаете,‏ ‎—‏ ‎«иди ‎и‏ ‎смотри», ‎иди‏ ‎и ‎пиши, ‎делай ‎что-то. ‎А‏ ‎если‏ ‎то, ‎что‏ ‎ты ‎делаешь,‏ ‎нравится ‎кому-то ‎ещё, ‎— ‎значит‏ ‎уже‏ ‎неплохо.‏ ‎Многие ‎наши‏ ‎читатели, ‎на‏ ‎самом ‎деле,‏ ‎пишут‏ ‎не ‎в‏ ‎редакцию, ‎а ‎Надежде ‎Васильевне ‎[Поповой].‏ ‎«Дорогая ‎Надежда‏ ‎Васильевна,‏ ‎помогите ‎нам ‎разобраться‏ ‎с ‎такой-то‏ ‎проблемой». ‎И ‎Надежда ‎Васильевна‏ ‎разбирается:‏ ‎хоть ‎с‏ ‎федеральными ‎чиновниками,‏ ‎хоть ‎— ‎с ‎тем ‎же‏ ‎кайфом‏ ‎— ‎если‏ ‎труба ‎протекла‏ ‎и ‎ЖЭК ‎не ‎помогает.

— [ПОПОВА] ‎Эта‏ ‎труба‏ ‎потом‏ ‎всё ‎равно‏ ‎выводит ‎на‏ ‎федеральных ‎чиновников‏ ‎в‏ ‎итоге. ‎

— На‏ ‎таких ‎журналистских ‎расследованиях ‎The ‎Moscow‏ ‎Post ‎и‏ ‎сделал‏ ‎себе ‎имя. ‎Однако‏ ‎некоторые ‎мои‏ ‎студенты ‎полагают, ‎что, ‎как‏ ‎в‏ ‎случае ‎с‏ ‎одним ‎известным‏ ‎«борцом ‎с ‎коррупцией», ‎статьи ‎в‏ ‎этом‏ ‎жанре ‎часто‏ ‎возникают ‎так:‏ ‎одна ‎финансово-промышленная ‎группировка ‎заносит ‎журналистам‏ ‎деньги,‏ ‎чтобы‏ ‎долбануть ‎по‏ ‎другой ‎финансово-промышленной‏ ‎группировке.

— [ПОПОВА] ‎Сложно‏ ‎представить,‏ ‎чтобы ‎кто-то‏ ‎что-то ‎«заносил», ‎когда ‎речь ‎идёт,‏ ‎допустим, ‎о‏ ‎плохо‏ ‎построенном ‎атомном ‎ледоколе,‏ ‎о ‎котором‏ ‎мы ‎писали. ‎После ‎нашей‏ ‎публикации‏ ‎— ‎во‏ ‎всех ‎СМИ‏ ‎прошло ‎сообщение, ‎что ‎у ‎него‏ ‎сломан‏ ‎один ‎из‏ ‎двигателей ‎и‏ ‎ремонт ‎обошёлся ‎в ‎очень ‎большие‏ ‎деньги.‏ ‎Потом,‏ ‎часто ‎журналистские‏ ‎расследования ‎случаются‏ ‎«по ‎письму‏ ‎читателя».‏ ‎Приходит ‎вдруг‏ ‎такое ‎письмо, ‎ты ‎разматываешь ‎этот‏ ‎клубок ‎и‏ ‎решаешь‏ ‎даже ‎какие-то ‎государственные‏ ‎проблемы. ‎Читатель‏ ‎натолкнул ‎тебя ‎на ‎какой-то‏ ‎факт,‏ ‎и ‎ты‏ ‎этот ‎факт‏ ‎рассматриваешь ‎и ‎выходишь ‎допустим ‎через‏ ‎него‏ ‎на ‎какие-то‏ ‎злоупотребления ‎неких‏ ‎высокопоставленных ‎чиновников. ‎Кто, ‎где, ‎на‏ ‎каком‏ ‎этапе‏ ‎тут ‎мог‏ ‎«занести»?


...И ‎КАК‏ ‎НАЧАТЬ ‎ПИСАТЬ‏ ‎ТЕКСТ

— Следующий‏ ‎вопрос. ‎Как‏ ‎преодолеть ‎синдром ‎белого ‎листа? ‎Вот‏ ‎я ‎открываю‏ ‎вордовский‏ ‎документ, ‎хочу ‎что-то‏ ‎написать ‎—‏ ‎и… ‎ноль.

— [ПОПОВА] ‎Я ‎закончила‏ ‎питерский‏ ‎университет, ‎и‏ ‎нас ‎как-то‏ ‎учили ‎не ‎бояться ‎этого ‎белого‏ ‎листа.‏ ‎Я ‎помню‏ ‎свои ‎17‏ ‎лет, ‎когда ‎я ‎только ‎поступила‏ ‎в‏ ‎вуз‏ ‎— ‎и‏ ‎мы ‎это‏ ‎хорошо ‎понимали,‏ ‎что‏ ‎надо ‎как-то‏ ‎проявлять ‎смелость, ‎принципиальность ‎и ‎сразу‏ ‎бросаться ‎на‏ ‎амбразуру.‏ ‎Тем ‎более, ‎если‏ ‎мы ‎говорим‏ ‎о ‎жанре ‎журналистского ‎расследования‏ ‎—‏ ‎тут ‎белый‏ ‎лист ‎в‏ ‎принципе ‎присутствовать ‎не ‎может.

— В ‎«Комсомольской‏ ‎правде»‏ ‎где-то ‎90-95%‏ ‎трафика ‎идёт‏ ‎с ‎мобильных ‎устройств. ‎А ‎у‏ ‎вас?

— Абсолютно‏ ‎то‏ ‎же ‎самое.

— Мы‏ ‎зависим ‎от‏ ‎трафика, ‎который‏ ‎идёт‏ ‎с ‎новостных‏ ‎агрегаторов: ‎с ‎Гугл.Новостей, ‎с ‎Яндекс.дзена,‏ ‎с ‎Яндекс.Новостей.‏ ‎У‏ ‎вас ‎тоже ‎это‏ ‎есть?

— Да, ‎есть.‏ ‎Мы ‎тоже ‎зависим ‎от‏ ‎этого,‏ ‎как ‎и‏ ‎все. ‎Мы‏ ‎от ‎вас ‎в ‎этом ‎плане‏ ‎не‏ ‎отличаемся.

— То ‎есть‏ ‎для ‎любого‏ ‎новостного ‎сайта ‎есть ‎общие ‎законы‏ ‎существования.

— Конечно.‏ ‎Эдвард,‏ ‎если ‎бы‏ ‎мы ‎существовали‏ ‎столько, ‎сколько‏ ‎существует‏ ‎«КП», ‎наверное,‏ ‎мы ‎бы ‎и ‎по ‎уровню‏ ‎были ‎бы‏ ‎сейчас‏ ‎не ‎меньше ‎вашего.

— Мы‏ ‎уже ‎почти‏ ‎100 ‎лет ‎существуем, ‎это‏ ‎правда.

– Вот‏ ‎я ‎очень‏ ‎надеюсь, ‎что‏ ‎не ‎я, ‎но ‎мои ‎потомки‏ ‎когда-нибудь‏ ‎отметят ‎100-летие‏ ‎The ‎Moscow‏ ‎Post.


ЧТО ‎ТАКОЕ ‎«КАСТ»?

Сейчас ‎очень ‎многие‏ ‎уходят‏ ‎в‏ ‎подкасты: ‎что-то‏ ‎болтаешь, ‎выкладываешь.‏ ‎Вы ‎туда‏ ‎уходить‏ ‎планируете?

— Знаете, ‎меня‏ ‎больше ‎всего ‎это ‎слово ‎умиляет‏ ‎— ‎«подкасты».‏ ‎Вот‏ ‎у ‎нас, ‎предположим,‏ ‎есть ‎отдел‏ ‎и ‎подотдел. ‎В ‎алгебре‏ ‎есть‏ ‎понятие ‎«множество»‏ ‎и ‎«подмножество».‏ ‎Если ‎мы ‎говорим ‎«подкасты», ‎то‏ ‎у‏ ‎меня ‎вопрос,‏ ‎а ‎что‏ ‎же ‎такое ‎тогда ‎«каст»? ‎Вот‏ ‎вы‏ ‎мне‏ ‎ответьте ‎сначала,‏ ‎тогда ‎я‏ ‎отвечу ‎на‏ ‎ваш‏ ‎вопрос.

— Это ‎аудио,‏ ‎грубо ‎говоря…

— Если ‎это ‎«под», ‎то‏ ‎подкаст ‎—‏ ‎это‏ ‎часть ‎чего? ‎Меня‏ ‎вообще ‎бесят‏ ‎эти ‎англоязычные ‎слова. ‎Вот‏ ‎хоть‏ ‎слово ‎«офис».‏ ‎А ‎вы‏ ‎знали, ‎что ‎офис ‎всегда ‎в‏ ‎России‏ ‎назывался ‎«конторой».‏ ‎Если ‎вы‏ ‎почитаете ‎классическую ‎литературу, ‎там ‎писалось‏ ‎не‏ ‎«офис»,‏ ‎а ‎«контора».

— Наверное,‏ ‎у ‎меня‏ ‎больше ‎от‏ ‎студентов‏ ‎вопросов ‎нет.‏ ‎Если ‎только ‎у ‎вас ‎лично‏ ‎есть ‎какое-то‏ ‎пожелание‏ ‎к ‎студентам.

— У ‎меня‏ ‎пожелание ‎вашим‏ ‎студентам: ‎приходите ‎к ‎нам‏ ‎работать.‏ ‎

— Я ‎передам.‏ ‎Там ‎как‏ ‎раз ‎3-й ‎курс.

— У ‎нас ‎реальный‏ ‎голод‏ ‎по ‎журналистам,‏ ‎понимаете. ‎Но‏ ‎пока ‎есть ‎такие ‎люди, ‎как‏ ‎Надежда‏ ‎Васильевна,‏ ‎они ‎могли‏ ‎бы ‎опыт‏ ‎передавать.

— И ‎заключительный‏ ‎вопрос.‏ ‎Может ‎быть,‏ ‎какие-то ‎предстоящие ‎расследования ‎громкие ‎анонсируете?

— Да,‏ ‎у ‎нас‏ ‎много‏ ‎тем: ‎мы ‎всегда‏ ‎пишем ‎так,‏ ‎чтобы ‎было ‎«действие», ‎чтобы‏ ‎после‏ ‎выхода ‎материала‏ ‎нашего ‎«героя»‏ ‎сняли, ‎или ‎задержали, ‎или ‎сразу‏ ‎следователи‏ ‎приехали. ‎А‏ ‎если ‎сейчас‏ ‎анонсируем ‎— ‎«герой» ‎может ‎спрятаться.

Читать: 9+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Рецензия на фильм Uncharted: мигранты-убийцы, националисты-злодеи и будущие Властелины Мира

Доступно подписчикам уровня
«Начальный уровень»
Подписаться за 777₽ в месяц

Такая МОДЕЛЬ ПОВЕДЕНИЯ — кино-предложение от американцев к англичанам. У вас экономика совсем на нуле, у нас чуть получше. Давайте объед...

Читать: 11+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Эксклюзив: Внутри дома Нормана Фостера в Екатеринбурге

Доступно подписчикам уровня
«Начальный уровень»
Подписаться за 777₽ в месяц

Россия пробуждается. Дома от сэра Нормана Фостера — уже и в областных центрах. Один из них — екатеринбургскую «кукурузу» — я узрел изнутри!

Читать: 18+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Испытано на себе: Как я был активистом по борьбе с феминистками (неопубликованный репортаж, 2019 г.)

[Прим.: ‎данный‏ ‎текст ‎написал ‎осенью ‎2019 ‎года‏ ‎как ‎репортаж‏ ‎для‏ ‎«КП» ‎— ‎который,‏ ‎в ‎силу‏ ‎ряда ‎причин, ‎так ‎и‏ ‎не‏ ‎был ‎опубликован:‏ ‎сначала ‎—‏ ‎пандемия, ‎а ‎потом ‎— ‎и‏ ‎всё‏ ‎прочее. ‎Но‏ ‎хороший ‎текст‏ ‎живёт ‎вечно ‎— ‎и, ‎собирая‏ ‎автобиблиотеку,‏ ‎я‏ ‎решил: ‎можно.]

Наш‏ ‎корреспондент ‎внедрился‏ ‎в ‎молодежное‏ ‎движение‏ ‎идентаристов, ‎которое‏ ‎сражается ‎за ‎традиционные ‎ценности ‎нетрадиционными‏ ‎методами

 

Из ‎переписки‏ ‎в‏ ‎«Телеграме».

ЭДВАРД: Мне ‎зашьют ‎медицинскими‏ ‎нитками ‎рот.‏ ‎Я ‎встану ‎в ‎центре‏ ‎Питера‏ ‎с ‎плакатом:‏ ‎«Нет ‎гендерным‏ ‎теориям». ‎Это ‎и ‎будет ‎наша‏ ‎уличная‏ ‎акция. ‎Нужен‏ ‎лишь ‎врач‏ ‎без ‎башни, ‎который ‎меня ‎зашьёт.

РОСС:‏ ‎Найдём‏ ‎из‏ ‎наших ‎сторонников.

 

Глава‏ ‎1. ‎ПРОТИВ‏ ‎САМУРАЕВ, ‎ПРОТИВ‏ ‎ЕЛЬЦИНИЗМА

В‏ ‎полузапрещённом ‎мессенджере‏ ‎«Телеграм» ‎— ‎любимом ‎средстве ‎связи‏ ‎политактивистов ‎—‏ ‎я‏ ‎общаюсь ‎с ‎парнем‏ ‎по ‎прозвищу‏ ‎Росс ‎Марсов. ‎Его ‎настоящее‏ ‎имя‏ ‎— ‎Руслан.‏ ‎Фамилии ‎стесняется‏ ‎— ‎не ‎особо ‎русская.

Год ‎назад‏ ‎Росс‏ ‎с ‎друзьями‏ ‎основали ‎в‏ ‎Петербурге ‎молодёжное ‎движение ‎«Идентаристы ‎России».‏ ‎И‏ ‎начали,‏ ‎как ‎выражаются‏ ‎политологи, ‎«акции‏ ‎прямого ‎действия».‏ ‎Но‏ ‎какие-то ‎странные.

Мы‏ ‎ведь ‎к ‎чему ‎привыкли: ‎активисты‏ ‎то ‎дверь‏ ‎в‏ ‎приёмную ‎ФСБ ‎подожгут,‏ ‎то ‎Храм‏ ‎Христа ‎Спасителя ‎«панк-молебном» ‎осквернят,‏ ‎то‏ ‎оголенные ‎части‏ ‎тела ‎к‏ ‎мостовой ‎на ‎Красной ‎площади ‎приколотят‏ ‎(реальные‏ ‎перфомансы ‎всевозможных‏ ‎«арт-группировок» ‎последнего‏ ‎десятилетия ‎— ‎авт.).

А ‎идентаристы ‎показали:‏ ‎уличный‏ ‎движ‏ ‎не ‎обязательно‏ ‎может ‎быть‏ ‎только ‎антигосударственным.‏ ‎Или‏ ‎казённо-унылым, ‎как‏ ‎официозные ‎молодежные ‎движения ‎при ‎парламентских‏ ‎партиях, ‎о‏ ‎которых‏ ‎я ‎делал ‎репортаж год‏ ‎назад.

20 января ‎2019. Токио‏ ‎вновь ‎заявляет ‎о ‎претензиях‏ ‎на‏ ‎Южные ‎Курилы.‏ ‎Идентаристы ‎проникают‏ ‎на ‎крышу ‎здания ‎недалеко ‎от‏ ‎консульства‏ ‎Японии ‎в‏ ‎Петербурге, ‎вывешивают‏ ‎огромный ‎баннер: ‎«Родина ‎не ‎продается».

5 октября. Движение‏ ‎ведет‏ ‎экспансию‏ ‎по ‎России.‏ ‎Москва. ‎У‏ ‎Белого ‎дома‏ ‎два‏ ‎идентариста ‎разворачивают‏ ‎и ‎поджигают ‎баннер ‎с ‎цифрами‏ ‎«1993» ‎—‏ ‎в‏ ‎память ‎о ‎расстреле‏ ‎Верховного ‎Совета‏ ‎26 ‎лет ‎назад ‎при‏ ‎Ельцине.‏ ‎Фото ‎с‏ ‎акции ‎набирают‏ ‎сто ‎тысяч ‎просмотров ‎в ‎«Телеграме».

В‏ ‎том‏ ‎же ‎«секретном‏ ‎мессенджере» ‎легко‏ ‎найти ‎и ‎контакты ‎идентаристов.

О, ‎Росс‏ ‎Марсов‏ ‎как‏ ‎раз ‎на‏ ‎пару ‎дней‏ ‎зарулит ‎в‏ ‎Москву.‏ ‎Приглашаю ‎поболтать‏ ‎в ‎дорогую ‎редакцию.

 

Глава ‎2. ‎МУЛЬТИКУЛЬТУРАЛИЗМ‏ ‎УБИВАЕТ

— Та ‎акция‏ ‎«1993»‏ ‎— ‎инициатива ‎нашего‏ ‎московского ‎отделения,‏ ‎со ‎мною ‎никак ‎не‏ ‎согласовывалась.‏ ‎И ‎это‏ ‎хорошо. ‎Организация‏ ‎вождистского ‎типа ‎— ‎лучший ‎способ‏ ‎для‏ ‎попадания ‎вождя‏ ‎в ‎тюрьму,‏ ‎— ‎сообщает ‎мне ‎Росс ‎Марсов‏ ‎в‏ ‎столовке‏ ‎на ‎пятом‏ ‎этаже ‎«КП».

Рассказывает‏ ‎о ‎себе.‏ ‎21‏ ‎год. ‎Рано‏ ‎потерял ‎отца. ‎После ‎школы ‎переехал‏ ‎от ‎матери‏ ‎из‏ ‎Сибири ‎в ‎Питер.‏ ‎Нигде ‎—‏ ‎в ‎смысле, ‎в ‎вузе‏ ‎—‏ ‎не ‎учится.‏ ‎Дизайнер-фрилансер. ‎Сам‏ ‎зарабатывает ‎на ‎съём ‎квартиры. ‎А‏ ‎я,‏ ‎помню, ‎в‏ ‎его ‎годы‏ ‎впахивал ‎курьером ‎и ‎думал, ‎как‏ ‎бы‏ ‎наскрести‏ ‎на ‎первый‏ ‎мобильник…

— За ‎что‏ ‎вы ‎сражаетесь?

— За‏ ‎традиционные‏ ‎устои, ‎против‏ ‎нелегальной ‎миграции, ‎против ‎либеральных ‎ценностей.‏ ‎Вот ‎у‏ ‎нас‏ ‎в ‎Питере ‎открылось‏ ‎«первое ‎фем-кафе»,‏ ‎мужчинам ‎туда ‎вход ‎запрещён.‏ ‎8‏ ‎марта ‎несколько‏ ‎парней ‎пришли‏ ‎туда ‎с ‎цветами, ‎чтобы ‎подарить‏ ‎феминисткам‏ ‎— ‎те‏ ‎залили ‎ребят‏ ‎перцовым ‎спреем. ‎Ту ‎акцию ‎не‏ ‎наши‏ ‎активисты‏ ‎делали, ‎но‏ ‎мы ‎такое‏ ‎поддерживаем. ‎Вся‏ ‎эта‏ ‎либеральная ‎гниль‏ ‎с ‎Запада ‎идёт. ‎Даже ‎инструкции‏ ‎Ельцину ‎по‏ ‎расстрелу‏ ‎Белого ‎дома ‎давались‏ ‎из ‎посольства‏ ‎США.

Секретный ‎номер ‎телефона ‎Росса,‏ ‎через‏ ‎который ‎мы‏ ‎с ‎ним‏ ‎общаемся ‎в ‎секретном ‎мессенджере, ‎имеет‏ ‎американский‏ ‎префикс.

Из ‎аналитической‏ ‎справки.

Молодёжное ‎движение‏ ‎идентаристов ‎зародилось ‎во ‎Франции ‎в‏ ‎2012‏ ‎году,‏ ‎охватив ‎почти‏ ‎все ‎страны‏ ‎ЕС ‎—‏ ‎от‏ ‎Португалии ‎до‏ ‎Австрии. ‎Суть ‎ясна ‎из ‎названия:‏ ‎борьба ‎за‏ ‎национальную‏ ‎идентичность, ‎обращение ‎к‏ ‎корням. ‎Основная‏ ‎форма ‎активности ‎— ‎уличные‏ ‎перфомансы.‏ ‎Например, ‎19-летняя‏ ‎студентка ‎из‏ ‎Аугсбурга ‎(ФРГ) ‎Анни ‎Хунеке ‎залила‏ ‎себя‏ ‎бутафорской ‎кровью,‏ ‎легла ‎на‏ ‎асфальт ‎и ‎сфотографировалась ‎под ‎лозунгом‏ ‎«мультикультурализм‏ ‎убивает»‏ ‎— ‎в‏ ‎знак ‎солидарности‏ ‎с ‎девушками,‏ ‎которых‏ ‎изнасиловали ‎мигранты.

Либеральные‏ ‎правительства ‎западноевропейских ‎стран ‎считают ‎идентаристов‏ ‎угрозой. ‎Так,‏ ‎13‏ ‎июня ‎2019 ‎года‏ ‎немецкая ‎полиция‏ ‎провела ‎на ‎квартире ‎Анни‏ ‎Хунеке‏ ‎обыск ‎с‏ ‎изъятием ‎мобильных‏ ‎устройств, ‎посчитав ‎её ‎перфоманс ‎«экстремизмом».

 

Глава‏ ‎3.‏ ‎ПЕРЕПЛЮНУТЬ ‎ПАВЛЕНСКОГО

Я‏ ‎продолжаю ‎допытывать‏ ‎Руслана, ‎то ‎бишь ‎Росса:

— Актив ‎у‏ ‎вас‏ ‎большой?

— После‏ ‎акции ‎«1993»‏ ‎сразу ‎четыре‏ ‎человека ‎пришло.‏ ‎(Запись‏ ‎активистов ‎происходит‏ ‎через ‎«телеграм» ‎и ‎соцсети, ‎где‏ ‎как ‎раз‏ ‎и‏ ‎размещаются ‎красочные ‎фотоотчёты‏ ‎с ‎акций‏ ‎— ‎авт). ‎Идентаристы ‎по‏ ‎всей‏ ‎России ‎—‏ ‎в ‎Орле,‏ ‎в ‎Екатеринбурге… ‎Самая ‎мощная ‎ячейка,‏ ‎конечно,‏ ‎в ‎Питере,‏ ‎где ‎мы‏ ‎начинали. ‎Человек ‎40-50.

У ‎меня ‎возникает‏ ‎коварный‏ ‎план.

— Ты‏ ‎говорил, ‎европейские‏ ‎идентаристы ‎могут‏ ‎официально ‎признать‏ ‎вас‏ ‎своим ‎российским‏ ‎отделением. ‎Но ‎для ‎этого ‎им‏ ‎нужно ‎увидеть,‏ ‎что‏ ‎у ‎вас ‎мощный‏ ‎движ. ‎Ну‏ ‎так ‎замутите ‎чего-нибудь, ‎а‏ ‎я‏ ‎репортаж ‎в‏ ‎«КП» ‎сделаю.‏ ‎В ‎крупнейшей ‎газете ‎России, ‎—‏ ‎предлагаю.

То‏ ‎есть ‎за‏ ‎счёт ‎редакции‏ ‎скатаюсь ‎в ‎командировку, ‎поживу ‎пару‏ ‎дней‏ ‎в‏ ‎культурно-столичном ‎отеле;‏ ‎впрочем, ‎Россу‏ ‎о ‎такой‏ ‎мотивации‏ ‎знать ‎не‏ ‎обязательно. ‎Он ‎гуглит ‎с ‎телефона,‏ ‎чего ‎интересного‏ ‎ожидается‏ ‎в ‎Питере:

— 20 октября, ‎Набережная‏ ‎Фонтанки, ‎дом‏ ‎15, ‎семинар ‎«Феминистская ‎литературная‏ ‎критика»…‏ ‎Но ‎если‏ ‎мы ‎начнём‏ ‎срывать ‎их ‎лекции ‎— ‎то‏ ‎они‏ ‎начнут ‎срывать‏ ‎наши. ‎(У‏ ‎идентаристов ‎есть ‎ещё ‎и ‎лекторий‏ ‎—‏ ‎рассказывают‏ ‎молодёжи ‎о‏ ‎философах-консерваторах ‎—‏ ‎авт.)

— Не, ‎надо‏ ‎без‏ ‎агрессии, ‎но‏ ‎такое… ‎Чтоб ‎картинка ‎была. ‎Как‏ ‎у ‎[Петра]‏ ‎Павленского. (Современный‏ ‎художник, ‎зашил ‎себе‏ ‎рот ‎«в‏ ‎знак ‎протеста ‎против ‎государственного‏ ‎насилия»;‏ ‎затем ‎эмигрировал‏ ‎в ‎Париж,‏ ‎где ‎провёл ‎очередной ‎перфоманс ‎с‏ ‎поджогом‏ ‎здания ‎Банка‏ ‎Франции, ‎за‏ ‎что ‎был ‎там ‎посажен ‎в‏ ‎тюрьму‏ ‎—‏ ‎авт.)

— Например? ‎В‏ ‎пикет ‎где-то‏ ‎встать? ‎Мы‏ ‎такое‏ ‎делаем.

— Не ‎просто‏ ‎в ‎пикет. ‎Зашить ‎себе ‎рот,‏ ‎в ‎руки‏ ‎—‏ ‎плакат ‎«НЕТ ‎ГЕНДЕРНЫМ‏ ‎ТЕОРИЯМ». ‎Если‏ ‎что, ‎я ‎готов. ‎Поможешь?

Росс‏ ‎Марсов‏ ‎соглашается. ‎И‏ ‎бесстрастно, ‎как‏ ‎менеджер, ‎начинает ‎решать ‎«бизнес-кейс»: ‎каким‏ ‎образом‏ ‎провернуть ‎подобную‏ ‎акцию.

Идею ‎командировки‏ ‎— ‎написать ‎о ‎движухе ‎идентаристов,‏ ‎которую‏ ‎я‏ ‎сам ‎же‏ ‎соорганизую, ‎—‏ ‎дорогая ‎редакция‏ ‎одобряет.

 

Глава‏ ‎4. ‎АРХИПЕЛАГ‏ ‎ГЕНДЕРЛАГ

Из ‎аналитической ‎справки.

«Гендерные ‎теории» ‎—‏ ‎популярное ‎на‏ ‎Западе‏ ‎псевдонаучное ‎учение ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎существует ‎не ‎два ‎пола:‏ ‎мужчина‏ ‎и ‎женщина‏ ‎— ‎а‏ ‎несколько ‎десятков ‎различных ‎«гендеров». ‎Которые‏ ‎являются‏ ‎не ‎биологическим,‏ ‎а ‎социальным‏ ‎признаком ‎— ‎то ‎есть ‎могут‏ ‎изменяться‏ ‎в‏ ‎течение ‎жизни.‏ ‎Поэтому, ‎скажем,‏ ‎родители ‎не‏ ‎имеют‏ ‎право ‎дарить‏ ‎мальчику ‎игрушечное ‎ружьё, ‎а ‎девочке‏ ‎— ‎куклу:‏ ‎это‏ ‎«закладывает ‎в ‎них‏ ‎ложные ‎гендерные‏ ‎установки». ‎Потому ‎что ‎на‏ ‎самом‏ ‎деле ‎твой‏ ‎сын, ‎может‏ ‎быть, ‎не ‎мальчик, ‎а ‎девочка.‏ ‎Или‏ ‎кто-нибудь ‎третий.

Ещё‏ ‎одно ‎направление‏ ‎— ‎феминизм. ‎Наше ‎традиционное ‎(как‏ ‎в‏ ‎России)‏ ‎общество ‎якобы‏ ‎построено ‎на‏ ‎мужской ‎тирании,‏ ‎которая‏ ‎«навязывают ‎женщине‏ ‎роль ‎рабыни» ‎и ‎всё ‎те‏ ‎же ‎«гендерные‏ ‎стереотипы».‏ ‎Например, ‎что ‎нужно‏ ‎быть ‎стройной,‏ ‎рожать ‎детей, ‎брить ‎подмышки.‏ ‎Тогда‏ ‎как ‎настоящая‏ ‎свободная ‎феминистка‏ ‎должна ‎быть ‎выше ‎таких ‎предрассудков.

«Гендерные‏ ‎исследования»‏ ‎ведутся ‎и‏ ‎России ‎—‏ ‎например, ‎в ‎Европейском ‎университете ‎в‏ ‎Санкт-Петербурге‏ ‎(ЕУ).‏ ‎Ранее ‎этот‏ ‎частный ‎вуз‏ ‎получал ‎финансирование‏ ‎из-за‏ ‎рубежа, ‎в‏ ‎том ‎числе ‎от ‎фонда ‎Джорджа‏ ‎Сороса.

…Где ‎проводить‏ ‎акцию,‏ ‎мы ‎решили ‎сразу.‏ ‎Назвали ‎её‏ ‎«ГЕНДЕРЛАГ». ‎Современный ‎ГУЛАГ, ‎типа.

— Ты‏ ‎говорил,‏ ‎у ‎вас‏ ‎лекторий ‎есть?‏ ‎Организуй-ка ‎мне ‎лекцию, ‎я ‎же‏ ‎всё‏ ‎равно ‎в‏ ‎Питер ‎приеду‏ ‎для ‎перфоманса. ‎А ‎тут ‎ещё‏ ‎вашим‏ ‎ребятам‏ ‎о ‎журналистике‏ ‎расскажу, ‎—‏ ‎предлагаю ‎я.

Росс‏ ‎не‏ ‎против, ‎обещает,‏ ‎что ‎придёт ‎человек ‎30. ‎Мне‏ ‎это ‎и‏ ‎нужно.‏ ‎Прекрасный ‎повод ‎собрать‏ ‎актив ‎идентаристов,‏ ‎посмотреть-пощупать. ‎Они ‎тоже ‎будут‏ ‎частью‏ ‎репортажа ‎—‏ ‎о ‎чём‏ ‎я, ‎естественно, ‎не ‎распространяюсь.

Росс ‎подгоняет‏ ‎врача‏ ‎(вернее, ‎студента‏ ‎медфака ‎из‏ ‎числа ‎сочувствующих). ‎Он ‎и ‎должен‏ ‎зашить‏ ‎мне‏ ‎рот. ‎Ежели‏ ‎не ‎сдрейфит.

Из‏ ‎переписки ‎в‏ ‎«Телеграме».

Эдвард:‏ ‎Я ‎так‏ ‎понимаю, ‎если ‎зашить ‎рот, ‎то‏ ‎там ‎кожа‏ ‎зарастёт‏ ‎через ‎некоторое ‎время?

Доктор‏ ‎Илья: ‎И‏ ‎да, ‎и ‎нет. ‎В‏ ‎большинстве‏ ‎случаев ‎зарастает,‏ ‎но ‎будет‏ ‎шрамчик. ‎Ооочень ‎маленький ‎процент, ‎что‏ ‎останется‏ ‎дырка.

Э.: ‎Для‏ ‎нас ‎важна‏ ‎художественная ‎выразительность. ‎Чтобы ‎нитки ‎были‏ ‎контрастно‏ ‎видны‏ ‎на ‎фото.

И.:‏ ‎Это ‎сложно.‏ ‎Нитки, ‎как‏ ‎правило,‏ ‎белые. ‎Если‏ ‎будет ‎хорошо ‎кровить ‎— ‎а‏ ‎скорее ‎всего‏ ‎будет‏ ‎— ‎тогда ‎выйдет‏ ‎вполне ‎художественно…‏ ‎надо ‎сделать ‎пробный ‎шов‏ ‎до‏ ‎дня ‎«Х».

 

Глава‏ ‎5. ‎ВОСЕМНАДЦАТОЕ‏ ‎ОКТЯБРЯ ‎2019 ‎ГОДА. ‎48 ‎ЧАСОВ‏ ‎ДО‏ ‎ДНЯ ‎«Х».

И‏ ‎вот ‎—‏ ‎моя ‎лекция. ‎Клуб ‎«Листва» ‎при‏ ‎книжном‏ ‎магазине‏ ‎издательства ‎«Чёрная‏ ‎сотня». ‎Конспирация‏ ‎на ‎высоте‏ ‎—‏ ‎в ‎дебрях‏ ‎питерских ‎подворотен ‎без ‎вывески.

— Тут ‎националисты‏ ‎собираются, ‎—‏ ‎объясняет‏ ‎Росс.

— Ну ‎зачем ‎такие‏ ‎слова, ‎—‏ ‎морщусь ‎я. ‎— ‎Скажи‏ ‎лучше:‏ ‎«правоконсерваторы»…

Входим ‎внутрь.‏ ‎Ассортимент ‎и‏ ‎тематика ‎книг ‎соответствуют ‎названию ‎издательства.‏ ‎На‏ ‎стене ‎инструкция‏ ‎с ‎паролем‏ ‎от ‎вайфая ‎— ‎Russia4Russians ‎(на‏ ‎русский‏ ‎переводить‏ ‎не ‎буду‏ ‎— ‎соответствующее‏ ‎выражение ‎признано‏ ‎экстремистским).

Зал‏ ‎небольшой, ‎но‏ ‎полон. ‎Три ‎десятка ‎парней, ‎две-три‏ ‎девушки. ‎Вообще‏ ‎идентаристы‏ ‎— ‎движение ‎на‏ ‎90% ‎мужское.

Вместо‏ ‎лекции ‎разжигаю ‎дискуссию:

Кто ‎считает,‏ ‎что‏ ‎нужно ‎возродить‏ ‎смертную ‎казнь? (Разговор‏ ‎происходил ‎вскоре ‎после ‎жестокого ‎убийства‏ ‎9-летней‏ ‎саратовской ‎девочки‏ ‎Лизы ‎Киселевой‏ ‎местным ‎жителем ‎— ‎авт.) ‎

Пять-шесть‏ ‎рук.‏ ‎Перепалка:

— Если‏ ‎преступник ‎знает,‏ ‎что ‎в‏ ‎любом ‎случае‏ ‎выживет,‏ ‎то ‎станет‏ ‎рецидивистом…

— Весь ‎вопрос ‎— ‎качество ‎суда.‏ ‎Смертная ‎казнь‏ ‎будет‏ ‎инструментом ‎сведения ‎счетов‏ ‎с ‎неугодными.

Продолжаю‏ ‎допрос:

— Поднимите ‎руки, ‎кто ‎считает,‏ ‎что‏ ‎надо ‎легализовать‏ ‎гей-браки?

Ни ‎одной‏ ‎руки.

— В ‎гей-браках ‎начнут ‎усыновлять ‎детей,‏ ‎—‏ ‎отвечает ‎один‏ ‎из ‎активистов‏ ‎— ‎дюжий ‎бородач. ‎— ‎А‏ ‎дети‏ ‎не‏ ‎виноваты.

Вот ‎они,‏ ‎молодые ‎русские‏ ‎консерваторы.

Рассказываю ‎им‏ ‎о‏ ‎принципах ‎журналистики.‏ ‎Например, ‎о ‎том, ‎что ‎настоящий‏ ‎журналист ‎всегда‏ ‎стоит‏ ‎над ‎схваткой, ‎как‏ ‎нейтральный ‎наблюдатель.‏ ‎И ‎ни ‎в ‎коем‏ ‎случае‏ ‎не ‎должен‏ ‎вмешиваться ‎в‏ ‎события, ‎репортаж ‎о ‎которых ‎пишет.

К‏ ‎ночи‏ ‎выясняется, ‎что‏ ‎доктор ‎Илья,‏ ‎который ‎должен ‎был ‎зашивать ‎мне‏ ‎рот,‏ ‎отвалился.

— Его‏ ‎можно ‎понять.‏ ‎Если ‎ты‏ ‎умрешь, ‎то‏ ‎его‏ ‎засудят, ‎—‏ ‎объясняет ‎Росс.

— Так ‎найди ‎другого ‎врача.

— Вообще-то‏ ‎я ‎уже‏ ‎с‏ ‎тремя ‎говорил. ‎Все‏ ‎отказываются.

— Придумывай ‎что-нибудь.‏ ‎Вернусь ‎без ‎репортажа ‎—‏ ‎уволят. (На‏ ‎самом ‎деле‏ ‎нет ‎—‏ ‎авт.)

— А ‎зачем ‎что-то ‎придумывать? ‎У‏ ‎нас‏ ‎же ‎«ГЕНДЕРЛАГ»?‏ ‎Вот ‎пусть‏ ‎девушка ‎проведёт ‎по ‎улице ‎на‏ ‎цепи‏ ‎парня‏ ‎в ‎тюремной‏ ‎робе, ‎и‏ ‎оба ‎так‏ ‎встанут‏ ‎у ‎дверей‏ ‎Европейского ‎университета. ‎Активистов ‎найдём.

До ‎акции‏ ‎— ‎меньше‏ ‎двух‏ ‎суток.

  

Глава ‎6. ‎ДЕВЯТНАДЦАТОЕ‏ ‎ОКТЯБРЯ ‎2019‏ ‎ГОДА. ‎12 ‎ЧАСОВ ‎ДО‏ ‎ДНЯ‏ ‎«Х».

Европейский ‎университет‏ ‎(ЕУ) ‎—‏ ‎недалеко ‎от ‎Смольного. ‎В ‎последний‏ ‎вечер‏ ‎перед ‎акцией‏ ‎делаем ‎с‏ ‎Россом ‎рекогносцировку.

Да ‎уж. ‎В ‎тридцати‏ ‎метрах‏ ‎от‏ ‎ЕУ ‎—‏ ‎пост ‎полиции‏ ‎с ‎патрульной‏ ‎машиной.‏ ‎В ‎ста‏ ‎метрах, ‎в ‎соседнем ‎дворе, ‎—‏ ‎полноценное ‎отделение.

— Большинство‏ ‎акций‏ ‎проваливается ‎из-за ‎плохой‏ ‎подготовки, ‎—‏ ‎объясняет ‎Росс. ‎— ‎Я‏ ‎участвовал‏ ‎в ‎семи‏ ‎акциях ‎прямого‏ ‎действия, ‎бывали ‎проблемы ‎с ‎полицией,‏ ‎кое-кого‏ ‎из ‎наших‏ ‎задерживали.

— А ‎тебя?

— Я‏ ‎благодаря ‎хорошей ‎физподготовке ‎убегал. ‎—‏ ‎Росс‏ ‎ростом‏ ‎под ‎190,‏ ‎не ‎ходит‏ ‎— ‎летает.‏ ‎Ему‏ ‎бы ‎на‏ ‎соревнования ‎по ‎спортивной ‎ходьбе, ‎не‏ ‎в ‎политику.

— Тебе‏ ‎21.‏ ‎Ну ‎а ‎дальше?

— Планируем‏ ‎ставить ‎движение‏ ‎на ‎коммерческие ‎рельсы. ‎Европейские‏ ‎идентаристы‏ ‎ведь ‎так‏ ‎и ‎делают:‏ ‎заходишь ‎на ‎сайт, ‎а ‎там‏ ‎онлайн-магазин‏ ‎с ‎мерчем‏ ‎(атрибутикой, ‎которую‏ ‎могут ‎купить ‎сторонники ‎— ‎авт.). Откроем‏ ‎спортивную‏ ‎секцию‏ ‎с ‎платными‏ ‎курсами ‎самообороны.‏ ‎

— Смахивает на ‎«Новое‏ ‎величие»‏ ‎(тайная ‎молодёжная‏ ‎организация, ‎ряд ‎её ‎членов ‎выезжали‏ ‎на ‎«тренинги‏ ‎по‏ ‎стрельбе ‎и ‎изготовлен‏ ‎коктейлей ‎Молотова»;‏ ‎сейчас ‎над ‎ними ‎продолжается‏ ‎суд‏ ‎— ‎авт.)

— Все‏ ‎эти ‎кейсы‏ ‎и ‎их ‎правовые ‎последствия ‎мы‏ ‎внимательно‏ ‎изучаем, ‎—‏ ‎спокойно ‎говорит‏ ‎Росс.

Тем ‎же ‎вечером ‎— ‎собеседование‏ ‎в‏ ‎кафешке‏ ‎у ‎Сенной‏ ‎площади ‎с‏ ‎кандидатом ‎в‏ ‎активисты‏ ‎по ‎имени‏ ‎Богдан. ‎Он ‎в ‎такой ‎же‏ ‎жёлтой ‎куртке,‏ ‎что‏ ‎и ‎Росс: ‎цвет‏ ‎идентаристов. ‎Рассказывает:‏ ‎

— Был ‎до ‎какого-то ‎времени‏ ‎этатистом‏ ‎(человек, ‎который‏ ‎во ‎всём‏ ‎полагается ‎на ‎государство ‎и ‎ждёт‏ ‎от‏ ‎него ‎решения‏ ‎своих ‎проблем‏ ‎— ‎авт.). Потом ‎начал ‎сомневаться ‎в‏ ‎правильности‏ ‎миграционной‏ ‎политики ‎[российских‏ ‎властей], ‎задумался.‏ ‎В ‎либеральных‏ ‎ценностях‏ ‎тоже ‎разочаровался.‏ ‎Понял, ‎что ‎традиционные ‎ближе.

Богдану ‎17‏ ‎лет.

— Увлечения?

— Экология.

Мы ‎с‏ ‎Россом‏ ‎кривим ‎лица ‎—‏ ‎шведская ‎активистка‏ ‎Грета ‎Тунберг ‎(как ‎раз‏ ‎на‏ ‎год ‎младше‏ ‎Богдана) ‎за‏ ‎последние ‎месяцы ‎превратила ‎«борьбу ‎с‏ ‎изменениями‏ ‎климата» ‎в‏ ‎истеричный ‎цирк.

— Экология‏ ‎как ‎наука, ‎— ‎быстро ‎поясняет‏ ‎парень.

— Завтра‏ ‎на‏ ‎нашу ‎акцию‏ ‎приходи. ‎(Сразу‏ ‎после ‎«ГЕНДЕРЛАГА»‏ ‎идентаристы‏ ‎поедут ‎на‏ ‎Васильевский ‎остров ‎к ‎латвийскому ‎консульству‏ ‎на ‎митинг против‏ ‎притеснения‏ ‎русских ‎в ‎этой‏ ‎прибалтийской ‎республике‏ ‎— ‎авт.) ‎

Богдан ‎обещает‏ ‎прийти‏ ‎и ‎уходит.‏ ‎Всё ‎собеседование‏ ‎— ‎меньше ‎пяти ‎минут.

— Когда ‎человеку‏ ‎нет‏ ‎18-ти, ‎ему‏ ‎о ‎себе‏ ‎ещё ‎нечего ‎рассказать, ‎— ‎объясняет‏ ‎Росс.‏ ‎—‏ ‎К ‎нам,‏ ‎кстати, ‎много‏ ‎школьников ‎записывается,‏ ‎чуть‏ ‎ли ‎не‏ ‎в ‎14 ‎лет. ‎Таких, ‎наоборот,‏ ‎приходится ‎мягко‏ ‎осаживать:‏ ‎подожди, ‎мол, ‎пару‏ ‎годочков.

Акцию ‎«ГЕНДЕРЛАГ»‏ ‎назначаем ‎на ‎9:00 ‎утра,‏ ‎встреча‏ ‎— ‎за‏ ‎час ‎у‏ ‎метро ‎«Чернышевская».

Но ‎в ‎последний ‎момент‏ ‎—‏ ‎проблемы ‎с‏ ‎реквизитом. ‎Цепь,‏ ‎которой ‎скуём ‎активиста-перфомансиста, ‎имеется. ‎А‏ ‎вот‏ ‎тюремную‏ ‎робу ‎в‏ ‎пятимиллионом ‎городе‏ ‎найти ‎не‏ ‎удаётся.

Зато‏ ‎есть ‎смирительная‏ ‎рубашка.


Глава ‎7. ‎ДВАДЦАТОЕ ‎ОКТЯБРЯ ‎2019‏ ‎ГОДА. ‎09:00.‏ ‎ЧАС‏ ‎«Х».

— Телефоны ‎выключите, ‎—‏ ‎командует ‎Росс.

И‏ ‎верно. ‎Вдруг ‎прослушивают?

Подходит ‎пара‏ ‎идентаристов:‏ ‎Матвей ‎и‏ ‎Маша ‎(имена‏ ‎изменены, ‎чтобы ‎не ‎было ‎проблем‏ ‎в‏ ‎вузе ‎—‏ ‎авт.). Они-то ‎и‏ ‎проведут ‎акцию. ‎Росс ‎— ‎руководит,‏ ‎я‏ ‎—‏ ‎фотографирую. ‎Удачно‏ ‎отвертелся ‎от‏ ‎зашива ‎рта,‏ ‎да.

— В‏ ‎полиции ‎сейчас‏ ‎пересменка ‎с ‎ночной ‎вахты ‎на‏ ‎дневную. ‎Им‏ ‎не‏ ‎до ‎нас ‎будет,‏ ‎— ‎успокаивает‏ ‎Росс. ‎— ‎Я ‎здесь‏ ‎с‏ ‎семи ‎утра,‏ ‎уже ‎потёрся‏ ‎там ‎— ‎всё ‎чисто, ‎за‏ ‎объектом‏ ‎слежки ‎нет.

— Мандраж‏ ‎не ‎колотит?‏ ‎— спрашиваю ‎ребят.

— Я ‎боюсь… ‎что ‎нормально‏ ‎его‏ ‎ударить‏ ‎не ‎смогу,‏ ‎— ‎признаётся‏ ‎Маша. ‎(Как‏ ‎вы‏ ‎помните, ‎это‏ ‎часть ‎перфоманса: ‎девушка ‎поведёт ‎парни‏ ‎на ‎цепи,‏ ‎измываясь,‏ ‎будто ‎над ‎рабом‏ ‎— ‎авт.)

Я‏ ‎заказываю ‎элитное ‎такси ‎—‏ ‎чёрный‏ ‎микроавтобус ‎«мерседес»‏ ‎за ‎две‏ ‎тысячи ‎рублей ‎в ‎час. ‎Запрыгиваем.‏ ‎Матвей‏ ‎и ‎Маша‏ ‎переодеваются. ‎На‏ ‎нём ‎— ‎смирительная ‎рубашка ‎и‏ ‎цепи,‏ ‎на‏ ‎ней ‎—‏ ‎костюм ‎в‏ ‎стиле ‎заглавной‏ ‎героини‏ ‎фильма ‎«Ильза‏ ‎— ‎волчица ‎из ‎СС». ‎На‏ ‎обоих ‎—‏ ‎маски.

— Ну‏ ‎что, ‎теперь ‎Смольный‏ ‎брать? ‎—‏ ‎без ‎улыбки ‎спрашивает ‎таксист.

Едем.‏ ‎Из-за‏ ‎вечных ‎питерских‏ ‎облаков ‎показывается‏ ‎солнце.

— Сама ‎природа ‎за ‎нас!

И ‎не‏ ‎только‏ ‎она ‎—‏ ‎патруля ‎напротив‏ ‎Европейского ‎университета, ‎что ‎мы ‎заметили‏ ‎вчера,‏ ‎теперь‏ ‎нет.

— С ‎машиной-то,‏ ‎конечно, ‎акционировать‏ ‎лучше, ‎—‏ ‎констатирует‏ ‎Росс.

Оставляем ‎заведённый‏ ‎«мерин» ‎за ‎углом ‎от ‎места‏ ‎«атаки». ‎Втроём‏ ‎бежим‏ ‎к ‎дверям ‎университета.‏ ‎Росс ‎остаётся‏ ‎на ‎углу ‎— ‎контролирует‏ ‎обстановку.

Маша‏ ‎ставит ‎ногу‏ ‎на ‎шею‏ ‎преклонённого ‎Матвея.

— Долой ‎ГЕНДЕРЛАГ! ‎

Вокруг ‎ни‏ ‎людей,‏ ‎ни ‎полиции,‏ ‎ни ‎хотя‏ ‎бы ‎феминисток.

Зато ‎идеальное ‎рассветное ‎солнце.‏ ‎Я‏ ‎вдавливаю‏ ‎гашетку ‎фотоаппарата…

— Хорош.‏ ‎Я ‎сказал‏ ‎хорош! ‎Уходим!!!

Вся‏ ‎акция‏ ‎— ‎меньше‏ ‎двух ‎минут.

— Никакой ‎пересменки ‎в ‎полиции‏ ‎сейчас ‎нет.‏ ‎Это‏ ‎я, ‎чтоб ‎вас‏ ‎подбодрить, ‎сказал,‏ ‎— ‎признаётся ‎Росс. ‎


ВМЕСТО‏ ‎ЭПИЛОГА

Вечером‏ ‎того ‎же‏ ‎дня ‎возвращаюсь‏ ‎в ‎Москву ‎на ‎поезде ‎среди‏ ‎горланящих‏ ‎китайских ‎туристов.‏ ‎Итак, ‎я‏ ‎организовал ‎(ладно: ‎не ‎в ‎одиночку,‏ ‎но‏ ‎с‏ ‎собственным ‎решающим‏ ‎участием) ‎уличную‏ ‎акцию. ‎На‏ ‎реквизит‏ ‎и ‎микроавтобус‏ ‎мы ‎с ‎Россом ‎потратили ‎тысячи‏ ‎четыре ‎рублей,‏ ‎разделив‏ ‎расходы ‎напополам.

Ещё ‎мы‏ ‎разослали ‎по‏ ‎СМИ ‎пресс-релиз ‎с ‎моими‏ ‎фотками.‏ ‎Не ‎отписал‏ ‎никто.

Хотя ‎я‏ ‎вот ‎пишу.

И ‎что ‎дальше? ‎Разве‏ ‎я‏ ‎имею ‎право‏ ‎называться ‎журналистом,‏ ‎если ‎сам ‎создал ‎новость, ‎о‏ ‎которой‏ ‎сообщаю?

И‏ ‎тут ‎меня‏ ‎накрывает ‎прозрение.

А‏ ‎другие ‎перфомансисты?‏ ‎Все‏ ‎эти ‎Павленские,‏ ‎«Пусси ‎райот» ‎и ‎прочие ‎арт-группировки‏ ‎и ‎политактивисты?‏ ‎Они‏ ‎тоже ‎акционировали ‎сами‏ ‎— ‎либо‏ ‎и ‎за ‎ними ‎стояли‏ ‎циничные‏ ‎кураторы, ‎которые‏ ‎направляли ‎«художественный‏ ‎протест» ‎в ‎нужное ‎русло ‎и‏ ‎обеспечивали‏ ‎освещение ‎в‏ ‎крупнейших ‎СМИ?..

…Зато‏ ‎англоязычный ‎релиз, ‎что ‎я ‎закинул‏ ‎знакомым‏ ‎английским‏ ‎политикам ‎правого‏ ‎толка, ‎хорошо‏ ‎разошёлся ‎по‏ ‎их‏ ‎патриотическим ‎каналам‏ ‎в ‎том ‎же ‎«телеграме». Возможно, ‎потому,‏ ‎что ‎у‏ ‎них‏ ‎гендерлаг ‎уже ‎наступил.

Итог‏ ‎— ‎больше‏ ‎десяти ‎тысяч ‎просмотров, ‎идентаристы‏ ‎довольны.‏ ‎Для ‎них‏ ‎признание ‎идеологически‏ ‎близких ‎«европравых» ‎— ‎успех.

ИТОГО

Михаил ‎Фрибен,‏ ‎политолог:‏ ‎Это ‎принципиально‏ ‎новый ‎тип‏ ‎движения ‎— ‎сетевой

15 назад, ‎после ‎первой‏ ‎«оранжевой‏ ‎революции»‏ ‎в ‎Киеве,‏ ‎где ‎решающую‏ ‎роль ‎сыграла‏ ‎молодёжь,‏ ‎российское ‎государство‏ ‎серьёзно ‎озаботилось ‎подрастающим ‎поколением. ‎Возникли‏ ‎«Наши», ‎«Румол»,‏ ‎«Местные»‏ ‎и ‎прочие ‎массовые‏ ‎движения. ‎Проводились‏ ‎уличные ‎акции ‎на ‎50-100‏ ‎тысяч‏ ‎человек.

А ‎потом‏ ‎грянули ‎«болотные‏ ‎протесты» ‎оппозиции ‎2011/12 ‎годов. ‎И‏ ‎все‏ ‎прокремлёвские ‎молодёжки,‏ ‎вместо ‎того,‏ ‎чтобы ‎создавать ‎уличную ‎альтернативу ‎либеральным‏ ‎митингам,‏ ‎тихо‏ ‎сдулись. ‎Поэтому‏ ‎их ‎и‏ ‎сняли ‎с‏ ‎финансирования.

Да,‏ ‎сейчас ‎есть‏ ‎«Юнармия», ‎«Молодая ‎гвардия ‎Единой ‎России»,‏ ‎прочие ‎массовые‏ ‎проекты‏ ‎классического ‎типа. ‎Но‏ ‎«Идентаристы» ‎—‏ ‎организация ‎совершенно ‎нового ‎склада.‏ ‎Похожая,‏ ‎извините, ‎на‏ ‎АУЕ ‎(«арестантский‏ ‎уклад ‎един» ‎— ‎маргинальное ‎молодёжное‏ ‎движение,‏ ‎ставящее ‎во‏ ‎главу ‎угла‏ ‎воровские ‎понятия; ‎запрещено ‎в ‎РФ).

Всё‏ ‎это‏ ‎проекты‏ ‎с ‎ясной‏ ‎и ‎чёткой‏ ‎идеологией. ‎И‏ ‎без‏ ‎лидера. ‎Если‏ ‎завтра ‎Росса ‎Марсова, ‎допустим, ‎похитят‏ ‎инопланетяне, ‎то‏ ‎его‏ ‎заменит ‎какой-нибудь ‎«Росс‏ ‎Юпитеров», ‎а‏ ‎движение ‎останется. ‎Потому ‎что‏ ‎в‏ ‎нём ‎каждый‏ ‎участник ‎—‏ ‎автономная ‎единица, ‎у ‎которой ‎уже‏ ‎есть‏ ‎программа ‎действий‏ ‎на ‎основе‏ ‎этой ‎идеологии. ‎Ты ‎за ‎традиционные‏ ‎ценности?‏ ‎Значит,‏ ‎качаешь ‎в‏ ‎Сети ‎листовки‏ ‎против ‎гендерных‏ ‎теорий‏ ‎и ‎расклеиваешь‏ ‎их ‎в ‎вузе, ‎где ‎продвигают‏ ‎феминизм. ‎За‏ ‎такими‏ ‎движениями ‎— ‎будущее.

Читать: 39+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Сталинград (рассказ, 2014 г.)

Доброе ‎утро,‏ ‎добрый ‎вечер. ‎Между ‎вами ‎семь‏ ‎часовых ‎поясов.‏ ‎И‏ ‎здесь, ‎на ‎микрорайоне‏ ‎Мытищ, ‎отворачиваться‏ ‎от ‎панельного ‎дома ‎в‏ ‎серых‏ ‎облаках ‎за‏ ‎окном ‎—‏ ‎и, ‎смотря ‎вблизь ‎и ‎вдаль,‏ ‎в‏ ‎монитор, ‎за‏ ‎белым ‎полем‏ ‎нового ‎сообщения ‎различать ‎поднявшееся ‎над‏ ‎океаном‏ ‎нестерпимо‏ ‎яркое ‎солнце,‏ ‎холодную ‎дымку‏ ‎в ‎отрогах‏ ‎молодых‏ ‎гор, ‎кильватерные‏ ‎следы ‎кораблей ‎поверх ‎тёмно-синей ‎бухты.‏ ‎Когда ‎у‏ ‎тебя‏ ‎ночь, ‎тогда ‎же‏ ‎у ‎неё‏ ‎— ‎утро.

Ты ‎примешься ‎вспоминать.‏ ‎Ребёнок‏ ‎соединяет ‎пунктирные‏ ‎линии ‎в‏ ‎альбоме-раскраске; ‎получатся ‎телефон, ‎уссурийский ‎тигр,‏ ‎пехотинцы‏ ‎в ‎касках.‏ ‎В ‎десятый‏ ‎и ‎миллионный ‎раз ‎подыскать ‎последовательность:‏ ‎а‏ ‎начало?‏ ‎Когда? ‎Приглашение‏ ‎выступить ‎на‏ ‎форуме ‎некоммерческих‏ ‎организаций?‏ ‎Нет, ‎не‏ ‎то, ‎ещё ‎раньше. ‎Случайное ‎знакомство‏ ‎на ‎пикнике‏ ‎в‏ ‎Измайловском ‎парке ‎(задеть‏ ‎локтём, ‎уронить‏ ‎бокал, ‎заместитель ‎министра)? ‎Случайно‏ ‎оказаться‏ ‎на ‎цоколе‏ ‎Государственной ‎Думы,‏ ‎загоняя ‎в ‎Сеть ‎напрямую ‎трансляцию‏ ‎митинга‏ ‎под ‎освобождение‏ ‎какого-то ‎Алексеева?‏ ‎Ты ‎назвал ‎её: ‎«Митинг ‎за‏ ‎Алексеева‏ ‎—‏ ‎наживо»; ‎удачное‏ ‎определение ‎взял‏ ‎в ‎украинском,‏ ‎не‏ ‎любя ‎обычно‏ ‎используемый ‎англицизм ‎«LIVE». ‎Натянутые ‎улыбки,‏ ‎после ‎как‏ ‎тебя‏ ‎хвалил ‎сам ‎Габриэль‏ ‎Арамов: ‎«Твои‏ ‎онлайн-трансляции. ‎Это ‎надо. ‎Я‏ ‎будто‏ ‎снял ‎очки!‏ ‎Работаешь ‎на‏ ‎меня?» ‎И ‎при ‎награждении ‎в‏ ‎центре‏ ‎Сахарова ‎ты‏ ‎честно ‎хотел‏ ‎пояснить: ‎оказался ‎на ‎цоколе ‎Думы‏ ‎случайно,‏ ‎и‏ ‎начал ‎как‏ ‎бы ‎трансляцию‏ ‎— ‎шутки‏ ‎ради,‏ ‎просто ‎опробуя‏ ‎модный ‎мамин ‎подарок: ‎«Ну ‎золотуля,‏ ‎тебе ‎уже‏ ‎двадцать‏ ‎пять, ‎куда ‎без‏ ‎айфончика?» ‎И‏ ‎твоё ‎признание ‎сорвёт ‎аплодисменты:‏ ‎«Вот‏ ‎подлинная ‎гражданская‏ ‎журналистика! ‎В‏ ‎наши ‎дни ‎генератором ‎новостей ‎становится‏ ‎прохожий,‏ ‎вооружённый ‎социальной‏ ‎активностью ‎и‏ ‎мобильным ‎устройством!»

Либо ‎всё-таки ‎22-го ‎августа,‏ ‎когда‏ ‎телефонный‏ ‎звонок ‎и‏ ‎неловко ‎ответить‏ ‎«А ‎кто‏ ‎говорит?»‏ ‎на ‎приветствие‏ ‎с ‎правительственного ‎номера: ‎— ‎Ты,‏ ‎по-моему, ‎даже‏ ‎премию?‏ ‎У ‎нас ‎форум.‏ ‎Нам ‎бы‏ ‎как ‎бы ‎хэдлайнеры ‎в‏ ‎рамках‏ ‎площадки ‎«Медиа».‏ ‎Транспарентность, ‎борьба‏ ‎с ‎коррупцией, ‎ну ‎и ‎это.‏ ‎Мы‏ ‎билет, ‎вылет‏ ‎завтра. ‎Посадочный‏ ‎талон ‎сохраняем! ‎— ‎Куда? ‎—‏ ‎В‏ ‎Сталинград.‏ ‎Ну ‎там‏ ‎и ‎естественно,‏ ‎довезём, ‎подовстретим.

Ты‏ ‎знаешь‏ ‎номер ‎паспорта‏ ‎наизусть.

Над ‎выжженными ‎степями ‎вспомнишь ‎августовские‏ ‎дни, ‎как‏ ‎будто‏ ‎всё ‎произошло ‎не‏ ‎с ‎тобой,‏ ‎и ‎как ‎будто ‎не‏ ‎было‏ ‎танковых ‎колонн,‏ ‎поднимающих ‎пыль‏ ‎за ‎полнеба; ‎французских, ‎породы ‎першерон,‏ ‎лошадей,‏ ‎влёкших ‎белые‏ ‎бочки ‎с‏ ‎водой; ‎самолётов, ‎летевших ‎настолько ‎низко,‏ ‎что‏ ‎были‏ ‎различимы ‎злые‏ ‎лица ‎пилотов.

Ты‏ ‎видишь, ‎на‏ ‎гребень‏ ‎балки ‎медленно,‏ ‎смешной ‎неуклюжий ‎утёнок, ‎вползает ‎нелёгкий‏ ‎танк; ‎и‏ ‎воспоминание,‏ ‎словно ‎в ‎отдалении‏ ‎— ‎кто‏ ‎говорит? ‎отец? ‎прадед? ‎—‏ ‎«Как‏ ‎на ‎тигру‏ ‎вместе ‎с‏ ‎нами ‎пойдёшь ‎— ‎возьми ‎запасные‏ ‎портки.‏ ‎Такое ‎всегда‏ ‎и ‎со‏ ‎всеми. ‎Смеяться ‎никто ‎не ‎будет.‏ ‎Возьми!»‏ ‎—‏ ‎и ‎ты‏ ‎снова ‎испытаешь‏ ‎нестерпимое ‎ощущение‏ ‎внутреннего‏ ‎ожога, ‎раскалённой‏ ‎иглы, ‎пронзающей ‎твои ‎внутренности, ‎когда‏ ‎бронированная ‎башня‏ ‎переводит‏ ‎орудие, ‎выбирая ‎тебя,‏ ‎а ‎другой‏ ‎частью ‎сознания ‎спокойно ‎отмечаешь:‏ ‎поднявшийся‏ ‎на ‎задние‏ ‎лапы ‎тигр‏ ‎походит ‎на ‎человека. ‎Столетия ‎укладываются‏ ‎в‏ ‎секунды, ‎благодаря‏ ‎которым ‎цепочка‏ ‎поколений ‎продолжена ‎и ‎тобой.

Пятнадцать ‎минут,‏ ‎полчаса.‏ ‎В‏ ‎зале ‎прилёта‏ ‎вас ‎никто‏ ‎не ‎встретил.

Наберёшь‏ ‎номер‏ ‎заместителя ‎министра,‏ ‎желая ‎сказать: ‎это ‎именно ‎тот‏ ‎аэродром, ‎на‏ ‎котором‏ ‎Паулюс ‎пытался ‎обеспечить‏ ‎воздушный ‎мост‏ ‎— ‎последнюю ‎надежду ‎окружённой‏ ‎6-й‏ ‎армии ‎вермахта.‏ ‎Замминистра ‎ответит:‏ ‎— ‎Ы-ы… ‎Ну ‎дык… ‎У‏ ‎нас‏ ‎губер ‎тут.‏ ‎Вы ‎такси,‏ ‎но ‎чтоб ‎чек! ‎— ‎По‏ ‎какому‏ ‎адресу?‏ ‎— ‎На‏ ‎Сарпинский! ‎Главное,‏ ‎тебя ‎встретят!

— Сарпинский?‏ ‎—‏ ‎оживился ‎таксист.‏ ‎— ‎Как ‎же, ‎остров ‎на‏ ‎Волге, ‎теперь‏ ‎там‏ ‎гражданский ‎форум. ‎Живут‏ ‎в ‎палатках,‏ ‎готовят ‎на ‎кострах. ‎Тысячи‏ ‎две‏ ‎ребят. ‎Можно‏ ‎грант ‎получить,‏ ‎племяшка ‎второй ‎год ‎ездит. ‎Я‏ ‎вас‏ ‎отвезу ‎к‏ ‎переправе.

Посередине ‎реки‏ ‎тебе ‎кажется, ‎будто ‎баржа ‎уменьшилась,‏ ‎наяву‏ ‎стала‏ ‎малой ‎и‏ ‎неизрешечённой, ‎как-то‏ ‎слёг ‎дым‏ ‎горящих‏ ‎нефтехранилищ, ‎утолён‏ ‎голод ‎пуль. ‎Только ‎солнечный ‎блеск,‏ ‎чистый ‎песчаный‏ ‎берег‏ ‎приближающегося ‎острова, ‎ослепительная‏ ‎улыбка ‎парня,‏ ‎сидящего ‎за ‎штурвалом ‎катера‏ ‎из‏ ‎неизвестного, ‎прочного,‏ ‎как ‎листовая‏ ‎сталь, ‎и ‎вдруг ‎лёгкого, ‎как‏ ‎папье-маше,‏ ‎материала: ‎«Вот‏ ‎они, ‎уже‏ ‎встретят!» ‎— ‎и ‎словно ‎отвечая,‏ ‎тоненькая‏ ‎фигурка‏ ‎на ‎пристани‏ ‎машет ‎вам.

Зимний‏ ‎вечер, ‎бульвар,‏ ‎мягкий‏ ‎снег, ‎золотое‏ ‎свечение ‎за ‎стеклянной ‎дверью ‎библиотеки.‏ ‎Ты ‎случайно‏ ‎попал‏ ‎на ‎лекцию ‎известной‏ ‎писательницы.

— Нашей ‎письменности‏ ‎почти ‎пять ‎тысяч ‎лет.‏ ‎Полных‏ ‎пять ‎тысяч‏ ‎лет ‎истории‏ ‎литературы. ‎И ‎за ‎всё ‎это‏ ‎время‏ ‎были ‎написаны‏ ‎все ‎возможные‏ ‎истории, ‎был ‎изложен ‎абсолютно ‎любой‏ ‎сюжет.‏ ‎Поэтому‏ ‎сейчас ‎нам‏ ‎остаётся ‎только‏ ‎один ‎сюжет,‏ ‎—‏ ‎говорит ‎она,‏ ‎— ‎только ‎самый ‎простой. ‎Повесть‏ ‎о ‎проститутке,‏ ‎которая‏ ‎не ‎может ‎получать‏ ‎наслаждение ‎от‏ ‎физической ‎любви. ‎Повесть ‎о‏ ‎сыне,‏ ‎который ‎не‏ ‎в ‎силах‏ ‎найти ‎блудного ‎отца. ‎Повесть ‎о‏ ‎мужчине,‏ ‎который ‎не‏ ‎в ‎состоянии‏ ‎забыть ‎об ‎один ‎раз ‎увиденной‏ ‎женщине.

И‏ ‎всё‏ ‎то ‎же‏ ‎самое ‎ощущение‏ ‎невидимого ‎удара,‏ ‎когда‏ ‎ты ‎понимаешь:‏ ‎да, ‎это ‎твоя ‎жизнь, ‎да,‏ ‎это ‎твоя‏ ‎смерть,‏ ‎и ‎твоя ‎судьба,‏ ‎и ‎твоя‏ ‎бесконечность.

— Я ‎должна ‎забрать ‎ваш‏ ‎посадочный‏ ‎талон. ‎И‏ ‎квитанцию ‎на‏ ‎такси, ‎пожалуйста. ‎Могу ‎предложить ‎вам‏ ‎чаю?

А‏ ‎если ‎бы‏ ‎в ‎Измайловском‏ ‎не ‎уронил ‎бокал; ‎если ‎бы‏ ‎закончились‏ ‎авиабилеты;‏ ‎если ‎бы‏ ‎нацеленная ‎в‏ ‎сердце ‎тигра‏ ‎винтовка‏ ‎подала ‎осечку?

Ты‏ ‎смотришь ‎на ‎монитор, ‎в ‎белой‏ ‎прямоугольник ‎нового‏ ‎сообщения.‏ ‎Ты ‎напишешь ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎давно ‎употребляешь ‎наркотики. ‎Твоё‏ ‎наркотическое‏ ‎вещество ‎названо‏ ‎первыми ‎буквами‏ ‎алфавита: ‎А, ‎Б.

— Я ‎отведу ‎вас‏ ‎на‏ ‎площадку ‎«Медиа».‏ ‎Хотя ‎ой,‏ ‎извините, ‎я ‎с ‎вами ‎даже‏ ‎не‏ ‎поздоровалась!

Ты‏ ‎напишешь ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎смотришь ‎на‏ ‎неё,‏ ‎перебираешь ‎её‏ ‎фотографии ‎в ‎социальной ‎сети. ‎И‏ ‎хотел ‎бы‏ ‎зарыться‏ ‎бледным ‎лицом ‎в‏ ‎её ‎сокровенные‏ ‎волосы, ‎и ‎хотел ‎бы‏ ‎нежно‏ ‎и ‎трепетно‏ ‎ласкать ‎её‏ ‎царственное ‎и ‎совершенное ‎тело, ‎и‏ ‎хотел‏ ‎бы ‎истринуть‏ ‎усладостную ‎частицу‏ ‎жизни ‎в ‎неё. ‎И ‎смотря‏ ‎на‏ ‎неё,‏ ‎ты ‎хотел‏ ‎бы ‎создать‏ ‎многомиллиардный ‎бизнес,‏ ‎написать‏ ‎нобелевскую ‎речь,‏ ‎пройти ‎по ‎канату, ‎натянутому ‎меж‏ ‎небоскрёбов, ‎или‏ ‎в‏ ‎Государственную ‎Думу. ‎Ты‏ ‎хотел ‎этого‏ ‎не ‎для ‎того, ‎чтобы‏ ‎основать‏ ‎рабочие ‎места,‏ ‎отстоять ‎суверенитет,‏ ‎ободрить ‎обездоленных, ‎— ‎ты ‎хотел‏ ‎бы‏ ‎этого ‎для‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎можно ‎было ‎уставить ‎её ‎спальню‏ ‎цветами,‏ ‎привезёнными‏ ‎спецрейсом ‎из‏ ‎Венесуэлы; ‎украсить‏ ‎её ‎точёную‏ ‎шею‏ ‎бриллиантом ‎с‏ ‎лучшей ‎биржи ‎Антверпена; ‎уместить ‎на‏ ‎первой ‎странице‏ ‎романа,‏ ‎который ‎выложат ‎пирамидой‏ ‎в ‎главном‏ ‎зале ‎книгомагазина ‎«Москва», ‎посвящение‏ ‎ей.

— Я‏ ‎знаю, ‎о‏ ‎чём ‎ты‏ ‎думаешь, ‎— ‎говорит ‎Габриэль ‎Арамов.‏ ‎—‏ ‎Но ‎девушка‏ ‎— ‎она‏ ‎ведь ‎не ‎того ‎ждёт. ‎А‏ ‎надо‏ ‎—‏ ‎обнять, ‎чтобы‏ ‎перехватило ‎дыхание.‏ ‎А ‎надо‏ ‎—‏ ‎поцеловать, ‎чтобы‏ ‎ах! ‎А ‎надо ‎— ‎сказать:‏ ‎«Я ‎хочу‏ ‎тебя!»

Ты‏ ‎напишешь ‎о ‎том,‏ ‎что ‎никогда‏ ‎не ‎расскажешь ‎ей ‎о‏ ‎своих‏ ‎чувствах: ‎и‏ ‎не ‎потому,‏ ‎будто ‎у ‎тебя ‎нет ‎шансов‏ ‎не‏ ‎то ‎чтобы‏ ‎на ‎любовь,‏ ‎но ‎даже ‎на ‎благосклонную ‎улыбку,‏ ‎—‏ ‎а‏ ‎потому, ‎что‏ ‎воплотить ‎мечту‏ ‎въявь ‎—‏ ‎означает‏ ‎убить ‎горечь‏ ‎необладания, ‎которая ‎побуждала ‎пересекать ‎радиационные‏ ‎пояса ‎и‏ ‎читать‏ ‎на ‎передовицах ‎центральных‏ ‎газет ‎заметки‏ ‎о ‎своих ‎онлайн-трансляциях; ‎да‏ ‎и‏ ‎разве ‎же‏ ‎возможен ‎союз‏ ‎мужчины ‎и ‎женщины ‎без ‎того,‏ ‎чтобы‏ ‎одна ‎личность‏ ‎не ‎пыталась‏ ‎тиранически ‎возобладать ‎и ‎всеподавить ‎иную,‏ ‎и‏ ‎без‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎каждый ‎день,‏ ‎каждую ‎секунду‏ ‎ваши‏ ‎отношения ‎не‏ ‎умирали ‎из ‎тягостных ‎мелочей, ‎которые‏ ‎только ‎пожирали‏ ‎время,‏ ‎только ‎отвлекали ‎от‏ ‎величайшей ‎цели:‏ ‎поменяй ‎мусор, ‎вынеси ‎лампочку,‏ ‎завари‏ ‎голубцов?

Ты ‎вспоминаешь‏ ‎детали, ‎ты‏ ‎не ‎помнишь ‎о ‎главном. ‎Открытые‏ ‎туфли‏ ‎под ‎маленькую‏ ‎лёгкую ‎ногу,‏ ‎тонкий ‎пояс ‎на ‎платье ‎леопардовой‏ ‎расцветки,‏ ‎тёмные‏ ‎волосы, ‎кожа‏ ‎с ‎медным‏ ‎отливом, ‎чуть‏ ‎раскосые‏ ‎большие ‎глаза‏ ‎— ‎еле ‎ощутимая ‎дисгармония, ‎без‏ ‎которой ‎не‏ ‎предстал‏ ‎бы ‎шедевр. ‎И‏ ‎да, ‎как‏ ‎её ‎зовут, ‎ведь ‎она‏ ‎представилась,‏ ‎едва ‎ты‏ ‎вышел ‎на‏ ‎остров? ‎Сидеть ‎под ‎навесом ‎на‏ ‎берегу,‏ ‎за ‎грубо‏ ‎сбитым ‎столом,‏ ‎на ‎широкой ‎лавке ‎обедая ‎с‏ ‎другими‏ ‎экспертами,‏ ‎прилетевшими ‎ради‏ ‎лекций ‎площадкам:‏ ‎«Волонтёрство», ‎«Медиа»,‏ ‎«Гражданское‏ ‎общество» ‎—‏ ‎и ‎искать ‎в ‎телефоне, ‎скрывая‏ ‎от ‎посторонних‏ ‎экран,‏ ‎личный ‎профиль ‎заместителя‏ ‎министра: ‎искать‏ ‎в ‎социальной ‎сети ‎(помнил,‏ ‎как‏ ‎его-то ‎зовут‏ ‎— ‎вот‏ ‎же ‎карточка), ‎и ‎снова ‎ощутить‏ ‎нестерпимый‏ ‎ожог, ‎найдя‏ ‎в ‎списке‏ ‎его ‎друзей ‎фотографию. ‎Ошибки ‎быть‏ ‎не‏ ‎могло,‏ ‎тебе ‎даже‏ ‎не ‎надо‏ ‎сравнивать ‎изображение,‏ ‎которое‏ ‎хранится ‎на‏ ‎сверхнадёжном ‎сервере ‎за ‎многие ‎вёрсты,‏ ‎в ‎толще‏ ‎гренландского‏ ‎ледника, ‎— ‎с‏ ‎лицом ‎девушки,‏ ‎разливающей ‎майский ‎чай ‎в‏ ‎четырёх‏ ‎шагах. ‎Ты‏ ‎— ‎она.‏ ‎Анна ‎Бырова. ‎Ошибки ‎не ‎может‏ ‎быть,‏ ‎ведь ‎в‏ ‎твоём ‎подсознании,‏ ‎равно ‎как ‎и ‎у ‎каждого,‏ ‎навечно‏ ‎и‏ ‎враз ‎определена‏ ‎единственно ‎верная‏ ‎комбинация: ‎вот‏ ‎этот‏ ‎цвет ‎радужной‏ ‎оболочки ‎глаз, ‎вот ‎эта ‎конституция‏ ‎тела, ‎вот‏ ‎эта‏ ‎длина ‎стопы, ‎—‏ ‎фенотип. ‎Облик‏ ‎женщины, ‎чей ‎генетический ‎код‏ ‎наилучшим‏ ‎образом ‎войдёт‏ ‎в ‎сочетание‏ ‎с ‎твоим ‎— ‎для ‎рождения‏ ‎здоровых‏ ‎и ‎жизнеспособных‏ ‎детей, ‎ради‏ ‎хромосомного ‎разнообразия, ‎ради ‎выживания ‎вида.‏ ‎Ошибки‏ ‎не‏ ‎будет, ‎потому‏ ‎что ‎это‏ ‎сильнее ‎тебя,‏ ‎сильнее‏ ‎чего ‎бы‏ ‎то ‎ни ‎было. ‎Электрохимические ‎импульсы‏ ‎в ‎коре‏ ‎головного‏ ‎мозга, ‎пороховые ‎газы,‏ ‎толкающие ‎пулю‏ ‎в ‎стволе.

Заканчивая ‎письмо, ‎ты‏ ‎напишешь‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎тебе‏ ‎остаётся ‎только ‎попросить ‎Бога, ‎чтобы‏ ‎Он‏ ‎даровал ‎ей‏ ‎достойного ‎мужа;‏ ‎попросить ‎не ‎за ‎этого ‎человека,‏ ‎ибо‏ ‎её‏ ‎муж ‎и‏ ‎так ‎будет‏ ‎счастливейшим ‎из‏ ‎мужей‏ ‎и ‎рядом‏ ‎с ‎нею ‎сам ‎станет ‎равен‏ ‎богам, ‎—‏ ‎нет,‏ ‎попросить ‎за ‎неё,‏ ‎чтобы ‎Он‏ ‎даровал ‎ей ‎благополучие ‎хотя‏ ‎бы‏ ‎за ‎то,‏ ‎что ‎она‏ ‎вдохновила ‎Творца ‎на ‎великое ‎творение,‏ ‎сама‏ ‎не ‎подозревая‏ ‎о ‎том.‏ ‎Допечатав ‎точку, ‎ты ‎поразишься, ‎как‏ ‎могло‏ ‎твоё‏ ‎послание ‎занять‏ ‎ровно ‎весь‏ ‎прямоугольник ‎нового‏ ‎сообщения:‏ ‎весь, ‎ни‏ ‎на ‎пробел ‎меньше, ‎ни ‎на‏ ‎строку ‎больше.‏ ‎Такое‏ ‎случается, ‎когда ‎рукой‏ ‎водит ‎Бог.

И‏ ‎опять ‎звонок ‎правительственного ‎номера;‏ ‎система‏ ‎услужливо ‎определит‏ ‎— ‎последнее‏ ‎общение ‎три ‎месяца ‎назад: ‎—‏ ‎В‏ ‎общем, ‎значит.‏ ‎Нам ‎площадка‏ ‎«Медиа», ‎и ‎преподаватель. ‎Как ‎бы‏ ‎вылет‏ ‎завтра.‏ ‎— ‎Куда?‏ ‎— ‎Во‏ ‎Владивосток. ‎Посадочную‏ ‎квитанцию!!

Вы‏ ‎обедаете ‎на‏ ‎волжском ‎берегу, ‎на ‎Сарпинском ‎острове.‏ ‎И ‎в‏ ‎беседе‏ ‎с ‎почётным ‎гостем,‏ ‎заместителем ‎министра‏ ‎(о, ‎как ‎непринуждённо ‎теперь‏ ‎он‏ ‎беседует, ‎как‏ ‎случайно ‎и‏ ‎властно ‎обнимет, ‎когда ‎смеются ‎вместе),‏ ‎она‏ ‎упоминает, ‎что‏ ‎её ‎мама‏ ‎— ‎русская, ‎а ‎что ‎её‏ ‎папа‏ ‎—‏ ‎узбек. ‎Впрочем,‏ ‎она ‎добавит,‏ ‎не ‎люблю‏ ‎отца,‏ ‎были ‎некоторые‏ ‎моменты ‎в ‎семье, ‎иногда ‎хочу,‏ ‎чтобы ‎об‏ ‎этом‏ ‎человеке ‎ничто ‎не‏ ‎напоминало.

Она ‎—‏ ‎Анна ‎Бырова. ‎Миллионный ‎раз‏ ‎пересматриваешь‏ ‎её ‎фотографии‏ ‎в ‎соцсети:‏ ‎вот, ‎пару ‎недель ‎назад, ‎—‏ ‎вот‏ ‎она ‎с‏ ‎красным ‎дипломом‏ ‎на ‎фоне ‎Сталинградского ‎университета, ‎и‏ ‎в‏ ‎таком‏ ‎же ‎платье‏ ‎— ‎конечно,‏ ‎не ‎ядовито-багровом,‏ ‎а‏ ‎нежно-розовом, ‎бокал‏ ‎молодого ‎вина. ‎Как ‎смел ‎ты‏ ‎полагать, ‎будто‏ ‎она‏ ‎глупа, ‎— ‎ведь‏ ‎разве-таки ‎возможно‏ ‎существование ‎красоты ‎без ‎ума‏ ‎и‏ ‎мудрости, ‎за‏ ‎которыми ‎следуют‏ ‎и ‎изящный ‎вкус, ‎и ‎железная‏ ‎дисциплина:‏ ‎трижды ‎в‏ ‎неделю ‎—‏ ‎спортзал, ‎четырежды ‎— ‎косметолог, ‎и‏ ‎бесконечно‏ ‎—‏ ‎улыбка, ‎доброжелательная,‏ ‎без ‎малейших‏ ‎намёков ‎на‏ ‎переход‏ ‎за ‎грань,‏ ‎а ‎только ‎выражая ‎готовность ‎помочь,‏ ‎как ‎и‏ ‎подобает‏ ‎хорошему ‎воспитанию. ‎И‏ ‎отныне ‎тебя‏ ‎не ‎прельстят ‎ни ‎власть,‏ ‎ни‏ ‎богоискательство, ‎ни‏ ‎богатство, ‎ни‏ ‎довести ‎до ‎исступления ‎и ‎бросить‏ ‎на‏ ‎бой ‎толпу,‏ ‎точно ‎оппозиционер‏ ‎Алексеев, ‎у ‎которого ‎ты ‎брал‏ ‎интервью‏ ‎в‏ ‎автозаке, ‎—‏ ‎нет, ‎исключительно‏ ‎красота ‎женщины:‏ ‎это‏ ‎единственное, ‎что‏ ‎представляло ‎смысл, ‎это ‎единственное, ‎что‏ ‎имело ‎значение.

— Я‏ ‎знаю,‏ ‎о ‎чём ‎ты‏ ‎думаешь, ‎—‏ ‎говорит ‎Габриэль ‎Арамов. ‎Он‏ ‎полноват,‏ ‎сед, ‎улыбчив.‏ ‎Он ‎выстроил‏ ‎медиа-империю. ‎Он ‎один ‎из ‎влиятельнейших‏ ‎людей‏ ‎страны. ‎—‏ ‎А ‎ты‏ ‎думаешь, ‎девушка ‎— ‎она ‎разве‏ ‎того‏ ‎ждёт?‏ ‎А ‎она‏ ‎ждёт ‎—‏ ‎чтобы ‎увидел‏ ‎её,‏ ‎подошёл, ‎встал‏ ‎перед ‎ней, ‎сказал: ‎«Ты ‎станешь‏ ‎мой ‎женой».‏ ‎А‏ ‎она ‎ждёт ‎—‏ ‎увидел ‎её‏ ‎первый ‎раз, ‎подошёл ‎к‏ ‎ней,‏ ‎взял ‎за‏ ‎руку, ‎уверенно,‏ ‎свысока, ‎спокойно ‎сказал: ‎«Ты ‎станешь‏ ‎моей‏ ‎женой».

17 октября, ‎в‏ ‎такси ‎к‏ ‎аэропорту, ‎запустишь ‎на ‎телефоне ‎свежее‏ ‎приложение‏ ‎для‏ ‎просмотра ‎видеороликов‏ ‎(чем ‎бы‏ ‎то ‎себя‏ ‎занять‏ ‎по-за ‎восемь‏ ‎часов ‎до ‎Владивостока). ‎Не ‎надеясь,‏ ‎не ‎думая,‏ ‎выводишь‏ ‎по ‎строке ‎поиска‏ ‎её ‎имя‏ ‎— ‎первое, ‎что ‎всегда‏ ‎приходило‏ ‎на ‎ум.

Ты‏ ‎уже ‎забыл,‏ ‎каково ‎испытывать ‎незаметный ‎удар ‎каждой‏ ‎клеточкой‏ ‎тела, ‎и‏ ‎жаркую ‎истому,‏ ‎и ‎дрожь, ‎и ‎головокружение, ‎и‏ ‎лёгкость,‏ ‎как‏ ‎падаешь, ‎оступившись‏ ‎на ‎льду.‏ ‎Стоп-кадр ‎одного‏ ‎из‏ ‎найденных ‎видео.‏ ‎Смоляные ‎волосы, ‎прямой ‎нос, ‎большие‏ ‎и ‎чуть‏ ‎раскосые‏ ‎глаза, ‎высокий ‎лоб,‏ ‎тонкие ‎губы,‏ ‎слегка ‎вытянутый ‎овал ‎лица,‏ ‎крыловидные‏ ‎брови.

Тебе ‎кажется,‏ ‎сердце ‎остановится.‏ ‎Поначалу ‎до ‎двухсот ‎в ‎минуту,‏ ‎потом‏ ‎до ‎неосциллирующего‏ ‎прочерка.

Негнущимся ‎пальцем‏ ‎крутануть ‎комментарии: ‎«слова, ‎исполнение» ‎—‏ ‎какой-то‏ ‎сталинградский‏ ‎певец; ‎«актриса»‏ ‎— ‎а...‏ ‎а... ‎задыхаешься.‏ ‎Анна‏ ‎Бырова.

Чёрно-белый ‎видеоклип‏ ‎неизвестной ‎музыкальной ‎группы. ‎Ты ‎снова‏ ‎понимаешь: ‎где‏ ‎бы‏ ‎она ‎ни ‎была,‏ ‎где ‎бы‏ ‎ни ‎оказалась ‎— ‎любое‏ ‎окружение‏ ‎станет ‎совершенным,‏ ‎потому ‎что‏ ‎совершенство ‎— ‎она.

Объектив ‎камеры ‎висел‏ ‎над‏ ‎широкой ‎кроватью.‏ ‎На ‎одной‏ ‎половине ‎метался, ‎дремал, ‎сидел ‎молодой‏ ‎человек,‏ ‎тот‏ ‎самый ‎сталинградец.‏ ‎На ‎другой‏ ‎лежала ‎она.‏ ‎Она‏ ‎была ‎в‏ ‎нижнем ‎белье. ‎Две ‎полоски ‎тончайшего‏ ‎шёлка ‎едва‏ ‎прикрывали‏ ‎её ‎грудь ‎и‏ ‎бёдра ‎—‏ ‎и ‎что ‎может ‎быть‏ ‎восхитительнее,‏ ‎чем ‎тонкая‏ ‎талия ‎и‏ ‎высокая ‎грудь, ‎чем ‎такая ‎тонкая‏ ‎талия‏ ‎и ‎такая‏ ‎высокая ‎грудь;‏ ‎но ‎и ‎до ‎предела ‎раздетая,‏ ‎она‏ ‎оставалась‏ ‎по-прежнему ‎стыдливой‏ ‎и ‎скромной,‏ ‎по-прежнему ‎ясноокой‏ ‎и‏ ‎чистой. ‎Тебе‏ ‎захочется ‎только ‎одного: ‎дверь ‎машины,‏ ‎мешком ‎на‏ ‎шоссе,‏ ‎чтобы ‎никогда, ‎никогда,‏ ‎никогда, ‎никогда‏ ‎больше ‎не ‎наблюдать ‎этого‏ ‎законченного,‏ ‎несравненного, ‎божественного,‏ ‎на ‎веки‏ ‎и ‎тысячелетия ‎застывшего ‎в ‎динамике‏ ‎фильма.

Ты‏ ‎будешь ‎потрясён‏ ‎выразительностью ‎скупой‏ ‎картины: ‎чёрный ‎фон ‎комнаты, ‎белая‏ ‎простыня,‏ ‎белое‏ ‎великолепное, ‎без‏ ‎единого ‎грамма‏ ‎жира, ‎но‏ ‎и‏ ‎без ‎бугристых‏ ‎мускулов, ‎именное ‎такое, ‎каким ‎и‏ ‎должно ‎быть,‏ ‎совершенное‏ ‎женское ‎тело ‎в‏ ‎чёрных ‎кружевах‏ ‎трусиков ‎и ‎бюстгальтера, ‎белое‏ ‎лицо‏ ‎с ‎печальными‏ ‎чёрными ‎глазами.

Видимо,‏ ‎таксист ‎кое-что ‎почувствовал, ‎или ‎увидел‏ ‎во‏ ‎внутрисалонном ‎зеркале‏ ‎(банальный ‎штамп,‏ ‎казавшийся ‎тебе ‎искусственным ‎в ‎киноамериканщине)‏ ‎и‏ ‎спросил;‏ ‎наверное: ‎«Вызвать‏ ‎скорую?», ‎или‏ ‎может ‎быть:‏ ‎«Какой‏ ‎терминал?».

Её ‎чёрные‏ ‎глаза ‎казались ‎бездонными, ‎тело ‎и‏ ‎лицо ‎—‏ ‎особенно‏ ‎тонко ‎очерченными ‎на‏ ‎деколоризованной ‎киноплёнке.

Они‏ ‎были ‎рядом ‎(следовательно, ‎он‏ ‎одет;‏ ‎но ‎его,‏ ‎пересмотрев ‎ролик‏ ‎двести ‎семьдесят ‎раз, ‎почему-то ‎не‏ ‎запомнил),‏ ‎однако ‎она‏ ‎оставалась ‎бесконечно‏ ‎далека. ‎И ‎хотя ‎всё ‎было‏ ‎явно‏ ‎до‏ ‎слов, ‎ты‏ ‎подсоединил ‎наушники‏ ‎и ‎выслушал‏ ‎очевидные,‏ ‎много ‎раз‏ ‎повторённые, ‎бесхитростные ‎слова ‎— ‎именно‏ ‎по ‎той‏ ‎мере‏ ‎искренние ‎и ‎пошлые,‏ ‎чтобы ‎через‏ ‎неделю ‎их ‎начал ‎повторять‏ ‎мир.

И‏ ‎он ‎пел‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎смотрел ‎на ‎неё ‎—‏ ‎он‏ ‎смотрел ‎на‏ ‎то, ‎как‏ ‎совершенна ‎её ‎красота, ‎как ‎легки‏ ‎и‏ ‎мимолётны‏ ‎её ‎движения,‏ ‎выверена ‎её‏ ‎поступь, ‎утончён‏ ‎её‏ ‎вкус. ‎И‏ ‎он ‎знал, ‎что ‎любой ‎мужчина‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё,‏ ‎чем ‎располагает, ‎ради‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎очутиться ‎с ‎ней: ‎глупый‏ ‎—‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё, ‎чтобы‏ ‎провести ‎с ‎ней ‎ночь; ‎умный‏ ‎—‏ ‎отдал ‎бы‏ ‎всё, ‎чтобы‏ ‎провести ‎с ‎ней ‎жизнь. ‎Да,‏ ‎это‏ ‎было‏ ‎б ‎счастье:‏ ‎просто ‎смотреть‏ ‎на ‎то,‏ ‎как‏ ‎совершенна ‎её‏ ‎красота ‎— ‎о, ‎лишь ‎только‏ ‎смотреть, ‎и‏ ‎ничего‏ ‎больше, ‎не ‎пачкая‏ ‎великолепное ‎тело‏ ‎грязными ‎прикосновениями. ‎И ‎он‏ ‎пел‏ ‎ещё, ‎и‏ ‎он ‎пел‏ ‎о ‎том, ‎что ‎он ‎вспоминает‏ ‎её‏ ‎улыбку, ‎и‏ ‎смех, ‎ровные‏ ‎белые ‎зубы, ‎и ‎вспоминает ‎и‏ ‎её‏ ‎запах,‏ ‎и ‎жест,‏ ‎и ‎автограф,‏ ‎и ‎царственную‏ ‎стать‏ ‎женщины, ‎которой‏ ‎принадлежит ‎весь ‎мир, ‎потому ‎что‏ ‎она ‎обладает‏ ‎редчайшим‏ ‎и ‎исключительным ‎дарованием‏ ‎— ‎красотой,‏ ‎но ‎несмотря ‎на ‎то,‏ ‎остаётся‏ ‎проста ‎и‏ ‎внимательна, ‎открыта‏ ‎и ‎прямодушна. ‎И ‎он ‎пел‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎вспоминал ‎сочетание‏ ‎несовместимого, ‎эти ‎обращённые ‎к ‎нему‏ ‎добрые‏ ‎слова,‏ ‎приветствия, ‎случайные‏ ‎прикосновения ‎—‏ ‎всё, ‎бывшее‏ ‎с‏ ‎её ‎стороны‏ ‎только ‎проявлением ‎вежливости, ‎только ‎проявлением‏ ‎вежливости. ‎И‏ ‎единственные‏ ‎чувства, ‎которые ‎она‏ ‎испытывала ‎бы‏ ‎к ‎нему, ‎— ‎это‏ ‎снисходительная‏ ‎симпатия ‎к‏ ‎милой ‎комнатной‏ ‎собачке, ‎оригинальному ‎узору ‎стен. ‎Хорошо,‏ ‎что‏ ‎всё ‎ограничится‏ ‎ими, ‎пел‏ ‎он: ‎ведь ‎он ‎никогда ‎не‏ ‎смог‏ ‎бросить‏ ‎к ‎её‏ ‎ногам ‎земной‏ ‎шар, ‎выбрасывать‏ ‎миллионы,‏ ‎чтобы ‎она‏ ‎могла ‎одеваться ‎в ‎Милане ‎и‏ ‎Дюссельдорфе, ‎дать‏ ‎ей‏ ‎блестящее ‎общественное ‎положение,‏ ‎услышать ‎«Евгения‏ ‎Онегина» ‎в ‎Сиднейской ‎опере‏ ‎—‏ ‎то ‎есть‏ ‎дать ‎наименьшее,‏ ‎чего ‎она ‎заслуживала. ‎Ты ‎пересматриваешь‏ ‎ролик‏ ‎до ‎тех‏ ‎пор, ‎пока‏ ‎не ‎разряжается ‎телефон, ‎и ‎удивляясь‏ ‎тому,‏ ‎как‏ ‎можно ‎столь‏ ‎большой ‎текст‏ ‎уложить ‎в‏ ‎три-два‏ ‎песенных ‎куплета.

— Сынуля,‏ ‎ну ‎что? ‎— ‎спрашивает ‎мама.‏ ‎— ‎Не‏ ‎убивайся,‏ ‎не ‎нужно. ‎Ведь‏ ‎никто ‎и‏ ‎никогда ‎не ‎будет ‎любить‏ ‎тебя‏ ‎сильнее, ‎чем‏ ‎я.

— Да, ‎никто‏ ‎и ‎никогда ‎не ‎будет ‎любить‏ ‎меня‏ ‎сильнее, ‎чем‏ ‎ты.

И ‎ты‏ ‎будешь ‎поражён, ‎когда ‎восемьдесят ‎парней‏ ‎и‏ ‎девчонок,‏ ‎и ‎даже‏ ‎и ‎постарше‏ ‎тебя, ‎начнут‏ ‎выполнять‏ ‎распоряжения ‎лектора:‏ ‎подначивая ‎с ‎малозначительного ‎(так ‎здорово,‏ ‎как ‎нас‏ ‎много,‏ ‎усядемся ‎полукругом) ‎и‏ ‎до ‎подавляющих‏ ‎личности: ‎а ‎теперь ‎сыграем‏ ‎в‏ ‎«Луноход» ‎(выбрал‏ ‎девушку ‎небольшого‏ ‎роста, ‎в ‎мешковатой ‎футболке, ‎с‏ ‎бесцветными‏ ‎волосами, ‎с‏ ‎неровными ‎брекетированными‏ ‎зубами; ‎не ‎потому, ‎что ‎она‏ ‎неуверенна‏ ‎и‏ ‎боязлива, ‎нет,‏ ‎а ‎именно‏ ‎потому, ‎что‏ ‎она‏ ‎отважна ‎и‏ ‎баллотировалась ‎в ‎депутаты ‎муниципального ‎собрания,‏ ‎она ‎хочет‏ ‎быть‏ ‎первой, ‎и ‎быть‏ ‎в ‎центре‏ ‎внимания) ‎— ‎начинайте. ‎Встаёте‏ ‎не‏ ‎четвереньки, ‎ползаете,‏ ‎как ‎ребёнок‏ ‎— ‎вы ‎помните, ‎вы ‎же‏ ‎были‏ ‎ребёнком? ‎—‏ ‎со ‎словами:‏ ‎«пи-у, ‎пи-у, ‎я ‎— ‎Луноход!»,‏ ‎а‏ ‎потом‏ ‎касаетесь ‎кого-нибудь‏ ‎носом ‎под‏ ‎коленку, ‎и‏ ‎он‏ ‎тоже ‎опускается,‏ ‎и ‎так ‎ползаете, ‎пока ‎не‏ ‎вовлечены ‎все.

Потом‏ ‎ты‏ ‎упомянул, ‎насколько ‎символично‏ ‎оказаться ‎именно‏ ‎здесь, ‎на ‎берегу ‎Волги,‏ ‎сегодня,‏ ‎23 ‎августа,‏ ‎но ‎ничего‏ ‎не ‎увидел ‎в ‎ответном ‎ожидании‏ ‎лиц.‏ ‎Неужели? ‎То‏ ‎есть ‎кому‏ ‎как ‎не ‎вам, ‎сталинградцам?.. ‎Устало‏ ‎и‏ ‎нехотя:‏ ‎школа, ‎ветеранский‏ ‎час…

Неожиданно ‎ты‏ ‎принялся ‎объяснять,‏ ‎как‏ ‎день ‎в‏ ‎день, ‎ранним ‎утром, ‎когда ‎катер‏ ‎вёз ‎тебя‏ ‎на‏ ‎остров ‎Сарпинский, ‎семьдесят‏ ‎лет ‎назад,‏ ‎23 ‎августа ‎1942-го, ‎танковый‏ ‎корпус‏ ‎генерала ‎фон‏ ‎Виттерсхайма ‎прорывается‏ ‎к ‎Волге ‎на ‎участке ‎Латошинка–Рынок,‏ ‎в‏ ‎десяти ‎минутах‏ ‎быстрой ‎ходьбы‏ ‎от ‎ещё ‎работающего ‎Тракторного ‎завода.‏ ‎Вечером,‏ ‎в‏ ‎16 ‎часов‏ ‎18 ‎минут,‏ ‎массированный ‎авианалёт.‏ ‎Взметённые‏ ‎очаги ‎пожаров‏ ‎сливаются ‎воедино. ‎Перегретые ‎воздушные ‎массы‏ ‎подняты ‎в‏ ‎тропосферу.‏ ‎Нагреваемый ‎следом ‎холодный‏ ‎воздух ‎также‏ ‎восходит ‎вверх. ‎Гигантский ‎огненный‏ ‎вихрь‏ ‎— ‎доменная‏ ‎печь. ‎В‏ ‎эпицентре ‎— ‎одна ‎тысяча ‎градусов.‏ ‎Телеграфные‏ ‎столбы ‎вспыхивают,‏ ‎как ‎спички.‏ ‎На ‎улицах ‎и ‎площадях ‎горит‏ ‎асфальт.

— Какое‏ ‎отношение‏ ‎то, ‎что‏ ‎вы ‎нам‏ ‎рассказываете, ‎имеет‏ ‎к‏ ‎некоммерческим ‎организациям‏ ‎и ‎нью-медиа?

Странно, ‎а ‎не ‎спросили‏ ‎во ‎время‏ ‎игры‏ ‎в ‎«Луноходы». ‎Весьма‏ ‎опасный ‎момент.

Помолчав,‏ ‎ты ‎медленно ‎пересёк ‎шатёр,‏ ‎где‏ ‎происходила ‎лекция,‏ ‎сел ‎на‏ ‎траву ‎подле ‎возмутителя, ‎не ‎смотря‏ ‎на‏ ‎него. ‎Помолчал;‏ ‎Господи, ‎спаси;‏ ‎зачинаем.

— Во-первых. ‎Нужно ‎говорить ‎не ‎«то,‏ ‎что‏ ‎вы‏ ‎рассказываете», ‎а‏ ‎«то, ‎о‏ ‎чём ‎вы‏ ‎рассказываете».‏ ‎Во-вторых. ‎У‏ ‎меня ‎в ‎кошельке ‎сто ‎золотых‏ ‎рублей. ‎(Доставая.)‏ ‎Кстати,‏ ‎что ‎я ‎только‏ ‎что ‎сделал?‏ ‎Правильно: ‎визуализировал ‎образ. ‎Теперь‏ ‎эти‏ ‎конкретные ‎деньги‏ ‎заставят ‎вас‏ ‎поверить, ‎что ‎они ‎почти ‎в‏ ‎ваших‏ ‎руках. ‎Ну‏ ‎так ‎вот.‏ ‎(По-прежнему ‎не ‎глядя ‎на ‎обидчика,‏ ‎ой‏ ‎ли‏ ‎всем ‎понятно:‏ ‎обратился ‎к‏ ‎нему.) ‎Я‏ ‎предлагаю‏ ‎вам ‎сто‏ ‎золотых ‎рублей, ‎коль ‎скоро ‎вы‏ ‎согласитесь ‎немедленно‏ ‎встать‏ ‎на ‎моё ‎место‏ ‎и ‎хотя‏ ‎бы ‎десять ‎минут ‎рассказывать‏ ‎о‏ ‎Сталинградской ‎битве,‏ ‎так, ‎чтобы‏ ‎нам ‎было ‎интересно ‎послушать. ‎(Победно‏ ‎оглядев‏ ‎аудиторию.) ‎Меня‏ ‎ведь ‎вам‏ ‎было ‎интересно? ‎Так ‎что ‎же,‏ ‎всего‏ ‎десять‏ ‎минут ‎—‏ ‎предлагаю ‎вам,‏ ‎то ‎есть‏ ‎по‏ ‎целому ‎червонцу‏ ‎в ‎минуту, ‎предлагаю ‎вам, ‎сталинградцу.

— Я‏ ‎родился ‎в‏ ‎Ростове‏ ‎же!

— Разумеется, ‎написано ‎у‏ ‎вас ‎на‏ ‎футболке. ‎Ну ‎а ‎я‏ ‎в‏ ‎Мытищах ‎—‏ ‎разве ‎что‏ ‎меняет? ‎И ‎в-третьих. ‎Возражая ‎оппоненту,‏ ‎вы‏ ‎можете ‎привязаться‏ ‎не ‎к‏ ‎очевидному ‎факту, ‎который ‎нельзя ‎оспорить,‏ ‎а,‏ ‎например,‏ ‎к ‎ошибкам‏ ‎речи, ‎как‏ ‎сделал ‎ранее‏ ‎я‏ ‎в ‎вашем‏ ‎отношении. ‎Кстати, ‎сколько ‎у ‎меня‏ ‎аргументов? ‎Припоминаете?‏ ‎Во-первых,‏ ‎во-вторых… ‎Три. ‎Всегда‏ ‎используйте ‎троичную‏ ‎композицию, ‎ибо ‎она ‎убедительна.

Разумеется,‏ ‎вопрос‏ ‎очень ‎важный.‏ ‎Действительно: ‎почему?‏ ‎Потому ‎что ‎современный ‎медиа-менеджер ‎—‏ ‎это‏ ‎всегда ‎лидер,‏ ‎а ‎главное‏ ‎качество ‎лидера ‎— ‎мастерство ‎общения,‏ ‎а‏ ‎главное‏ ‎в ‎мастерстве‏ ‎общения ‎—‏ ‎сила ‎убеждать.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎современная‏ ‎медиа-среда ‎— ‎это ‎угодить ‎в‏ ‎автозак ‎вместе‏ ‎с‏ ‎Алексеевым, ‎чтобы ‎взять‏ ‎у ‎него‏ ‎интервью ‎на ‎волшебную ‎пуговицу.‏ ‎Потому‏ ‎что ‎современные‏ ‎медиа-технологии ‎—‏ ‎это ‎два ‎часа ‎девятнадцать ‎минут‏ ‎под‏ ‎ледяным ‎дождём‏ ‎у ‎дверей‏ ‎гостиницы ‎«Фонтенбло», ‎куда ‎не ‎пустили‏ ‎на‏ ‎пресс-конференцию;‏ ‎дожидаться, ‎уже‏ ‎на ‎выход,‏ ‎и ‎ровно‏ ‎тогда,‏ ‎не ‎ранее,‏ ‎не ‎попозже, ‎когда ‎не ‎вильнёт‏ ‎увернуться ‎—‏ ‎под‏ ‎камеру ‎и ‎под‏ ‎диктофон:

— Так ‎что‏ ‎с ‎тем ‎переводным ‎векселем?

По‏ ‎крайней‏ ‎мере, ‎так‏ ‎тебе ‎говорил‏ ‎Габриаэль ‎Арамов. ‎Но ‎ты, ‎рассказывая,‏ ‎не‏ ‎верил, ‎во‏ ‎что ‎говорил,‏ ‎в ‎отличие ‎от ‎него, ‎потому‏ ‎что‏ ‎единственное,‏ ‎для ‎чего‏ ‎ты ‎выводил‏ ‎ребят ‎на‏ ‎широкий‏ ‎берег ‎острова‏ ‎Сарпинский ‎в ‎упражнение ‎с ‎«Луноходом»,‏ ‎— ‎сугубо‏ ‎для‏ ‎того, ‎чтобы ‎Анна‏ ‎Бырова ‎заметила,‏ ‎насколько ‎оригинальна ‎твоя ‎лекция‏ ‎и‏ ‎насколько ‎легко‏ ‎ты ‎управляешь‏ ‎толпой ‎самых ‎горделивых ‎и ‎самовлюблённых,‏ ‎кого‏ ‎никто ‎и‏ ‎никогда ‎не‏ ‎покорял ‎не ‎по ‎воле, ‎поскольку‏ ‎их‏ ‎призвание‏ ‎— ‎создавать‏ ‎смыслы.

И ‎она‏ ‎действительно ‎прошла‏ ‎мимо‏ ‎(она ‎ведь‏ ‎в ‎оргкомитете ‎форума), ‎и ‎она‏ ‎улыбнулась, ‎и‏ ‎когда‏ ‎она ‎подавала ‎чай,‏ ‎ты ‎подумал:‏ ‎из ‎этих ‎тонких ‎рук‏ ‎выпил‏ ‎бы ‎даже‏ ‎яд, ‎если‏ ‎окончательное, ‎что ‎различимо ‎в ‎жизни,‏ ‎будет‏ ‎её ‎лицо.‏ ‎Поздним ‎вечером‏ ‎отвезут ‎на ‎микроавтобусе ‎«уаз-буханка», ‎и‏ ‎ты‏ ‎радовался,‏ ‎что ‎сидеть‏ ‎рядом ‎и‏ ‎за ‎ней‏ ‎—‏ ‎поэтому, ‎не‏ ‎скрываясь, ‎можно ‎постоянно ‎смотреть ‎на‏ ‎неё. ‎Ты‏ ‎сидел,‏ ‎когда ‎она ‎садилась,‏ ‎и ‎первой‏ ‎мечтой ‎была, ‎чтобы ‎она‏ ‎рядом‏ ‎с ‎тобой,‏ ‎но ‎ты‏ ‎понял, ‎насколько ‎счастлив, ‎раз ‎можно‏ ‎именно‏ ‎так, ‎беспечно‏ ‎и ‎не‏ ‎скрываясь, ‎любоваться ‎наискось ‎от ‎неё.

За‏ ‎окном‏ ‎на‏ ‎поля ‎опускался‏ ‎розовый ‎серп‏ ‎заката, ‎в‏ ‎низине‏ ‎скользил ‎туман.‏ ‎Машина ‎тряслась ‎на ‎рытвинах, ‎показывая‏ ‎тебе ‎небо,‏ ‎высокое,‏ ‎ещё ‎голубоватое, ‎с‏ ‎расходящейся ‎полосой‏ ‎дыма ‎спокойного ‎костра ‎и‏ ‎с‏ ‎одиноким ‎дубом‏ ‎на ‎холме.‏ ‎В ‎подступающем ‎тумане, ‎казалось, ‎корни‏ ‎дерева‏ ‎росли ‎из-под‏ ‎облаков. ‎Ты‏ ‎открыл ‎окно. ‎Лёгкий ‎прохладный ‎ветер‏ ‎с‏ ‎невидимой‏ ‎отсюда ‎реки,‏ ‎живой ‎освежающий‏ ‎воздух. ‎По‏ ‎другую‏ ‎сторону, ‎уже‏ ‎почти ‎в ‎темноте, ‎золотые ‎огоньки‏ ‎в ‎квадратных‏ ‎оконцах‏ ‎изб, ‎наклонное ‎бревно‏ ‎журавля-колодца, ‎верхним‏ ‎концом ‎взлетевшее ‎выше ‎крыш.

Ты‏ ‎вспоминал‏ ‎когда-то ‎увиденную‏ ‎киноленту, ‎где‏ ‎ангел, ‎увидев ‎цирковую ‎гимнастку, ‎оставил‏ ‎своё‏ ‎божественное, ‎чтобы‏ ‎остаться ‎с‏ ‎ней. ‎Ты ‎жалел ‎об ‎одном:‏ ‎что‏ ‎у‏ ‎тебя ‎нет‏ ‎бессмертия, ‎от‏ ‎которого ‎отказываются‏ ‎ради‏ ‎женщины.

Легли ‎в‏ ‎бревенчатом ‎доме, ‎с ‎высоким, ‎теряющимся‏ ‎в ‎темноте‏ ‎потолком,‏ ‎с ‎еле ‎ощутимым‏ ‎запахом ‎остывающего‏ ‎после ‎знойного ‎дня ‎дерева.‏ ‎Потемнело,‏ ‎во ‎дворе‏ ‎поставили ‎стол,‏ ‎и ‎вместе ‎со ‎всеми ‎ты‏ ‎осушил‏ ‎первый ‎стакан‏ ‎(в ‎отличие‏ ‎от ‎них ‎— ‎последний ‎и‏ ‎яблочного‏ ‎сока),‏ ‎и ‎рядом‏ ‎с ‎тобой‏ ‎была ‎Анна,‏ ‎и‏ ‎ты ‎опять‏ ‎мог, ‎не ‎скрывая, ‎засматриваться ‎в‏ ‎неё, ‎и‏ ‎опять‏ ‎напомнил: ‎сегодня ‎23‏ ‎августа. ‎Все‏ ‎искренне ‎удивились, ‎а ‎даже‏ ‎она,‏ ‎сталинградка: ‎—‏ ‎И ‎что?

Ты‏ ‎лёг ‎спать, ‎заснул, ‎не ‎слыша‏ ‎пьяной‏ ‎беседы, ‎ни‏ ‎посвиста ‎соловья.‏ ‎Много ‎ночей ‎ты ‎плакал, ‎вспоминая‏ ‎ночь,‏ ‎когда‏ ‎она ‎была‏ ‎близко, ‎за‏ ‎дощатой ‎стеной.‏ ‎И‏ ‎ты ‎вспоминал‏ ‎ту ‎ночь, ‎посмотрев ‎тот ‎видеоролик,‏ ‎посмотрев ‎на‏ ‎её‏ ‎великолепное ‎тело, ‎и‏ ‎ясно ‎вспоминал‏ ‎сон ‎и ‎явь, ‎каплю‏ ‎вина,‏ ‎стекавшую ‎по‏ ‎тонкой ‎губе,‏ ‎свободное ‎платье, ‎белевшее ‎в ‎темноте‏ ‎(когда‏ ‎успела ‎переодеться?),‏ ‎и ‎как‏ ‎машина ‎везла ‎вас ‎через ‎поле,‏ ‎когда‏ ‎тебе‏ ‎казалось, ‎будто‏ ‎счастье ‎—‏ ‎вот.

Наутро ‎замминистра‏ ‎посмеивался:‏ ‎— ‎Куда‏ ‎свалил? ‎А ‎девки ‎всё ‎о‏ ‎тебе ‎аскали‏ ‎—‏ ‎подушёл?

И ‎ты ‎вспоминал‏ ‎первый ‎день,‏ ‎как ‎и ‎первую ‎ночь,‏ ‎утро‏ ‎дня ‎второго,‏ ‎и ‎говорил‏ ‎так ‎и ‎не ‎подысканные ‎слова.‏ ‎Твои‏ ‎сутки ‎на‏ ‎острове ‎истекли,‏ ‎следовало ‎уезжать.

У ‎реки, ‎на ‎пристани,‏ ‎она‏ ‎спросила:‏ ‎мне ‎надо‏ ‎в ‎Сталинград,‏ ‎не ‎знаете,‏ ‎где‏ ‎купить ‎контактные‏ ‎линзы?

Ты ‎подошёл ‎к ‎ней, ‎дотронулся‏ ‎до ‎локтя‏ ‎—‏ ‎посмотрим ‎на ‎телефоне?

Она‏ ‎улыбнулась ‎и‏ ‎подалась ‎— ‎конечно!

И ‎она‏ ‎доверчиво‏ ‎и ‎внимательно‏ ‎смотрела ‎на‏ ‎тебя. ‎Позже ‎ты ‎понимал, ‎что‏ ‎она‏ ‎смотрела ‎так‏ ‎потому, ‎что‏ ‎ей ‎нужны ‎были ‎контактные ‎линзы,‏ ‎тогда‏ ‎как‏ ‎единственным ‎адресом‏ ‎оптики ‎бывал‏ ‎ты.

Сеть ‎на‏ ‎телефоне,‏ ‎однако, ‎не‏ ‎заработала ‎— ‎закончились ‎деньги ‎или‏ ‎много ‎чего.

Она‏ ‎продолжала‏ ‎ждать, ‎испытывая ‎неловкость,‏ ‎а ‎ты‏ ‎неуклюже ‎повторял ‎— ‎вот‏ ‎те‏ ‎надо ‎же‏ ‎ну ‎как‏ ‎будто ‎сейчас ‎подождите ‎минуточку ‎чуть‏ ‎почти‏ ‎— ‎и‏ ‎кто-нибудь ‎рядом‏ ‎успел ‎подсказать, ‎она ‎села ‎на‏ ‎последнее‏ ‎свободное‏ ‎место ‎в‏ ‎отходящем ‎катере,‏ ‎и ‎ты‏ ‎смотрел‏ ‎на ‎летевший‏ ‎по ‎волнам ‎белый ‎корпус, ‎который,‏ ‎удаляясь, ‎похож‏ ‎на‏ ‎альбатроса, ‎потом ‎на‏ ‎чайку, ‎потом‏ ‎на ‎бабочку, ‎и ‎тебе‏ ‎казалось,‏ ‎будто ‎впереди‏ ‎— ‎жизнь.

В‏ ‎аэропорту ‎Владивостока ‎вас, ‎как ‎ни‏ ‎удивительно,‏ ‎встретили. ‎Ты‏ ‎стоял ‎на‏ ‎палубе ‎военного ‎транспорта, ‎с ‎тремя‏ ‎парусными‏ ‎мачтами‏ ‎и ‎пока‏ ‎небольшой, ‎но‏ ‎уже ‎хищной‏ ‎паровой‏ ‎трубой. ‎Чувствуя‏ ‎жжение ‎в ‎глазах, ‎вместе ‎с‏ ‎остальными ‎зачарованно‏ ‎созерцал‏ ‎просторный ‎укрытый ‎залив,‏ ‎густой ‎широколиственный‏ ‎лес ‎над ‎белой ‎песчаной‏ ‎каймой.‏ ‎Ни ‎одной‏ ‎постройки ‎на‏ ‎берегу, ‎ни ‎одного ‎столба ‎дыма‏ ‎промеж‏ ‎высокими ‎сопками.‏ ‎И ‎вы‏ ‎слушали ‎удивительную, ‎торжественную ‎тишину, ‎и‏ ‎вы‏ ‎знали,‏ ‎что ‎перенесёте‏ ‎на ‎эту‏ ‎землю ‎имена‏ ‎античных‏ ‎богов ‎и‏ ‎героев, ‎подобно ‎первым ‎людям, ‎давая‏ ‎всему ‎названия:‏ ‎бухта‏ ‎Патрокл, ‎бухта ‎Улисс,‏ ‎бухта ‎Золотой‏ ‎Рог, ‎бухта ‎Аякс. ‎И‏ ‎вслед‏ ‎за ‎античным‏ ‎логосом ‎здесь‏ ‎пребудет ‎слава ‎тысячелетий, ‎здесь ‎раскинется‏ ‎город,‏ ‎новый ‎Второй‏ ‎Рим, ‎величавый‏ ‎Цареград ‎Восточный.

И ‎ты ‎подобрал ‎те‏ ‎слова,‏ ‎которыми‏ ‎наконец ‎обратишься‏ ‎к ‎ней‏ ‎в ‎социальной‏ ‎сети;‏ ‎привычными ‎до‏ ‎автоматизма ‎жестами ‎нашёл ‎её ‎профиль,‏ ‎как ‎делал‏ ‎семь‏ ‎тысяч ‎раз, ‎пересматривая‏ ‎её ‎фотографии.

Страница‏ ‎удалена.

Не ‎сразу ‎прийти ‎в‏ ‎себя,‏ ‎тупо ‎разглядывая‏ ‎заглушку, ‎соответствующую‏ ‎деактивированному ‎профилю. ‎С ‎холодом ‎осознать:‏ ‎бегущие‏ ‎следом ‎охотники‏ ‎слишком ‎медленно‏ ‎вскидывают ‎карабины. ‎Противотанковые ‎орудия ‎слишком‏ ‎медленно‏ ‎разворачиваются‏ ‎в ‎ту‏ ‎сторону. ‎Остались‏ ‎лишь ‎ты‏ ‎и‏ ‎тигр. ‎Мгновение‏ ‎растягивается ‎на ‎столетия, ‎которые ‎ты‏ ‎проживаешь ‎в‏ ‎бесконечных‏ ‎жизнях.

Страница ‎Анны ‎Быровой‏ ‎удалена.

Ты ‎хотел‏ ‎бы ‎завербоваться ‎на ‎китобойное‏ ‎судно,‏ ‎поднять ‎мятеж,‏ ‎убить ‎капитана,‏ ‎взять ‎курс ‎к ‎фиордам ‎Гренландии,‏ ‎послать‏ ‎радиограмму ‎правительствам‏ ‎и ‎некоммерческим‏ ‎организациям: ‎тебе ‎не ‎нужна ‎она,‏ ‎пусть‏ ‎она‏ ‎живёт ‎своей‏ ‎жизнью, ‎пусть‏ ‎она ‎найдёт‏ ‎себе‏ ‎мужа, ‎высокого,‏ ‎сильного, ‎накачанного, ‎богатого, ‎не ‎такого,‏ ‎как ‎ты,‏ ‎не‏ ‎рохлю, ‎с ‎дорогой‏ ‎машиной ‎и‏ ‎широким ‎ремнём; ‎и ‎что‏ ‎ты‏ ‎хотел ‎просто‏ ‎голыми ‎руками‏ ‎расковырять ‎пещеру ‎под ‎ледниковым ‎шельфом‏ ‎—‏ ‎там ‎сервер‏ ‎социальной ‎сети,‏ ‎там ‎должны ‎быть ‎резервные ‎копии‏ ‎графических‏ ‎файлов,‏ ‎должны ‎быть,‏ ‎обязаны ‎—‏ ‎чтобы ‎ещё‏ ‎раз‏ ‎увидеть ‎её‏ ‎лицо.

Ты ‎в ‎библиотеке, ‎на ‎лекции‏ ‎современной ‎писательницы.

— Сейчас,‏ ‎когда‏ ‎все ‎истории ‎уже‏ ‎давно ‎рассказаны,‏ ‎единственный ‎выход ‎из ‎тупика‏ ‎принципиальной‏ ‎исчерпанности ‎возможных‏ ‎сюжетов ‎—‏ ‎заключается ‎в ‎нелинейном ‎повествовании. ‎Читателя‏ ‎должна‏ ‎занимать ‎не‏ ‎интрига, ‎а‏ ‎неожиданность ‎монтажных ‎переходов; ‎не ‎ожидание‏ ‎следующего‏ ‎поступка‏ ‎героев, ‎—‏ ‎поскольку ‎вполне‏ ‎очевидно: ‎современный‏ ‎герой‏ ‎никогда ‎ничего‏ ‎не ‎свершит, ‎— ‎а ‎внезапность‏ ‎ухода ‎в‏ ‎другой‏ ‎хронологический ‎пласт ‎или‏ ‎в ‎далеко‏ ‎отстоящую ‎географическую ‎зону.

Звонок ‎от‏ ‎правительственного‏ ‎номера. ‎Заместитель‏ ‎министра.

— Тамо ‎тут‏ ‎вот ‎это. ‎Едь ‎сюда. ‎В‏ ‎Белый‏ ‎домик. ‎—‏ ‎Зачем? ‎—‏ ‎Нужна ‎сигнатура. ‎— ‎Когда? ‎—‏ ‎Через‏ ‎двадцать‏ ‎минут. ‎Я‏ ‎такси. ‎Только‏ ‎чек ‎сохрани!

Терпеливо‏ ‎объясняешь,‏ ‎мол, ‎из-под‏ ‎моих ‎Мытищ ‎на ‎автомобиле ‎и‏ ‎за ‎три‏ ‎часа,‏ ‎если ‎пробка.

Трясясь ‎в‏ ‎электричке ‎до‏ ‎Ярославского ‎вокзала, ‎размышляешь ‎о‏ ‎том,‏ ‎что ‎этот‏ ‎вокзал ‎очень‏ ‎похож ‎на ‎другой, ‎в ‎противоположном‏ ‎конце‏ ‎магистрали, ‎за‏ ‎9 ‎298‏ ‎километров; ‎и ‎стоит ‎ли ‎ежедневно‏ ‎затрачивать‏ ‎полтора‏ ‎часа ‎на‏ ‎дорогу, ‎то‏ ‎есть ‎по‏ ‎три‏ ‎часа ‎итого,‏ ‎почти ‎сутки ‎в ‎неделю, ‎свыше‏ ‎месяца ‎в‏ ‎году,‏ ‎чтобы ‎утром ‎и‏ ‎вечером ‎непременно‏ ‎видеть ‎панельные ‎типовые ‎дома‏ ‎и‏ ‎забитые ‎машинами‏ ‎дворовые ‎газоны.

Примерно‏ ‎каждые ‎четыре ‎минуты ‎он ‎звонит,‏ ‎выкрикивая:‏ ‎— ‎Ты‏ ‎где? ‎Где‏ ‎сейчас? ‎Ты ‎щас ‎где? ‎Где‏ ‎там‏ ‎ты?

В‏ ‎кабинете ‎с‏ ‎видом ‎на‏ ‎памятник ‎Столыпину‏ ‎швырнул‏ ‎через ‎тиковый‏ ‎стол ‎документы.

— Поставь ‎сигнатуру… ‎Куда?! ‎Здесь‏ ‎не ‎надо‏ ‎смотреть!!‏ ‎Сигнатура ‎здесь!

Ты ‎прижимаешь‏ ‎подушечку ‎пальца‏ ‎к ‎сине-голубому ‎квадрату ‎под‏ ‎актом‏ ‎о ‎выполнении‏ ‎работ ‎(оказании‏ ‎услуг, ‎поставки ‎товаров). ‎Звук ‎падения‏ ‎капли,‏ ‎цвет ‎меняется‏ ‎на ‎архивно-серый.‏ ‎Подпись ‎подтверждена.

— Как ‎тут ‎сказано, ‎я‏ ‎получил‏ ‎за‏ ‎две ‎лекции‏ ‎тысячу ‎девятьсот‏ ‎сорок ‎два‏ ‎рубля‏ ‎золотом.

Он ‎даже‏ ‎не ‎дал ‎договорить ‎про ‎ещё‏ ‎тридцать ‎серебряных‏ ‎копеек.‏ ‎Откинулся ‎в ‎кресле,‏ ‎ногу ‎на‏ ‎ногу, ‎руки ‎на ‎груди.

— Понимаешь,‏ ‎да,‏ ‎а ‎ну‏ ‎как ‎ещё?‏ ‎Где ‎ТЗ, ‎а ‎где ‎факт?‏ ‎А‏ ‎затраты ‎чем?‏ ‎Хочешь, ‎ну-ка‏ ‎вот ‎мы ‎тебя ‎в ‎пул‏ ‎молодых‏ ‎журналистов.‏ ‎Ксиву ‎слабаем,‏ ‎у ‎Медвежонка‏ ‎интервью ‎подмазнёшь.

Мама‏ ‎всегда‏ ‎говорила: ‎чересчур‏ ‎мягкотелый. ‎Рассеянно ‎крутя ‎пуговицу, ‎ты‏ ‎поставил ‎подпись.

— Не‏ ‎боитесь,‏ ‎завтра ‎это ‎покажут‏ ‎на ‎телеканале‏ ‎Габриэля ‎Арамова?

Замминистра ‎хохочет. ‎Пьян.

— Завтра‏ ‎я‏ ‎буду ‎там,‏ ‎где ‎его‏ ‎телеканал ‎не ‎фыряет.

Кружится ‎голова. ‎Зайди‏ ‎в‏ ‎туалет. ‎Аккуратно‏ ‎вымой ‎руки.‏ ‎Сними ‎свитер, ‎майку. ‎Мокрыми ‎одноразовыми‏ ‎полотенцами‏ ‎торс.‏ ‎Уже ‎двадцать‏ ‎пять. ‎Сполосни‏ ‎под ‎мышками.‏ ‎Не‏ ‎имеет ‎смысла.‏ ‎Но ‎теперь ‎уже ‎лучше. ‎Ты‏ ‎не ‎запер‏ ‎дверь.‏ ‎Кто ‎войдёт? ‎Нельзя‏ ‎расстраивать ‎маму.‏ ‎Здесь ‎одна ‎туалетная ‎кабинка.‏ ‎Мост‏ ‎на ‎остров‏ ‎Русский. ‎Без‏ ‎разделения ‎на ‎мужчин ‎или ‎женщин.

Дверь‏ ‎открылась,‏ ‎некто ‎заглянул‏ ‎— ‎«Извините!»‏ ‎— ‎смущённым ‎рывком ‎захлопнул. ‎Может‏ ‎быть,‏ ‎в‏ ‎полсекунды. ‎Хватило‏ ‎и ‎того.

Ты‏ ‎узнал ‎бы‏ ‎её‏ ‎и ‎за‏ ‎краткое ‎мгновение, ‎и, ‎стоя ‎спиной,‏ ‎в ‎отражении‏ ‎в‏ ‎зеркале, ‎и ‎в‏ ‎душной ‎полутьме.‏ ‎Эти ‎долгие ‎тёмные ‎волосы,‏ ‎эти‏ ‎большие ‎миндалевидные‏ ‎глаза, ‎это‏ ‎изящество ‎одежды, ‎какого ‎не ‎видывал‏ ‎у‏ ‎тысяч ‎других.

Да,‏ ‎следовало ‎бежать.‏ ‎Но ‎ты ‎несколько ‎минут ‎не‏ ‎мог‏ ‎и‏ ‎пошевелиться. ‎Убрал‏ ‎затылок ‎из-под‏ ‎холодной ‎воды.‏ ‎В‏ ‎нелепой ‎позе‏ ‎скорчился ‎под ‎сушилкой ‎для ‎рук.‏ ‎Протёр ‎волосы‏ ‎майкой.‏ ‎Натянул ‎чёрный ‎свитер.

Её‏ ‎не ‎было‏ ‎в ‎коридоре. ‎Её ‎не‏ ‎было‏ ‎в ‎подъезде.‏ ‎Её ‎не‏ ‎было ‎у ‎памятника ‎Столыпину.

Пересилив ‎себя,‏ ‎вернулся‏ ‎в ‎кабинет‏ ‎замминистра:

— Не ‎знаете…‏ ‎одну ‎девушку? ‎Она ‎была… ‎в‏ ‎Сталинграде.‏ ‎И‏ ‎у ‎вас‏ ‎в ‎друзьях.‏ ‎Анна ‎Бырова?

Оскал‏ ‎мокрого‏ ‎тигра:

— Знал ‎—‏ ‎был ‎бы ‎прокурор! ‎Иди ‎в‏ ‎юг!

Пульс ‎Москвы‏ ‎—‏ ‎бешеное ‎мельтешение, ‎аритмия,‏ ‎рябь ‎на‏ ‎потоке ‎времени, ‎всепрощающий ‎омут.

Пульс‏ ‎Волги‏ ‎— ‎мерная‏ ‎волна, ‎незаметно‏ ‎крепнущая ‎от ‎ручейка ‎под ‎валдайской‏ ‎часовней‏ ‎до ‎бескрайних‏ ‎нефтяных ‎полей‏ ‎Каспия. ‎Волна ‎Волги ‎— ‎череда‏ ‎ударов‏ ‎о‏ ‎меридиональную, ‎с‏ ‎севера ‎на‏ ‎юг, ‎линию‏ ‎берегов,‏ ‎от ‎которых,‏ ‎в ‎широтном ‎протяжении, ‎с ‎океана‏ ‎до ‎океана,‏ ‎расходится‏ ‎пульс ‎артерии, ‎утверждающей‏ ‎власть ‎над‏ ‎Евразией, ‎стало ‎быть, ‎над‏ ‎всей‏ ‎сушей. ‎Сердце‏ ‎Волги ‎—‏ ‎Царицын, ‎Сталинград.

Пульсы ‎Владивостока ‎— ‎еле‏ ‎ощутимые‏ ‎вибрации ‎тайных‏ ‎струн, ‎помеченных‏ ‎в ‎старых ‎картах ‎пунктирными ‎сообщениями‏ ‎от‏ ‎одного‏ ‎значительного ‎порта‏ ‎к ‎другому:‏ ‎Бомбей ‎–‏ ‎Порт-Элизабет,‏ ‎Ванкувер ‎–‏ ‎Сингапур. ‎Здесь, ‎глубоко ‎в ‎толще‏ ‎залива ‎Золотой‏ ‎Рог,‏ ‎покоится ‎невидимое ‎переплетение‏ ‎этих ‎силовых‏ ‎нитей, ‎один ‎из ‎ключей‏ ‎власти‏ ‎над ‎океаном.

Вас‏ ‎везли ‎через‏ ‎бухту, ‎через ‎низководный ‎мост, ‎и‏ ‎вы‏ ‎словно ‎летели‏ ‎над ‎зеркалом‏ ‎вод, ‎между ‎тёмно-зелёными ‎сопками, ‎в‏ ‎отрогах‏ ‎которых‏ ‎безмолвно ‎лежал‏ ‎туман.

Ты ‎начитываешь‏ ‎лекцию. ‎Жжение‏ ‎в‏ ‎глазах ‎делается‏ ‎непереносимым.

Конечно, ‎больше ‎восьми ‎часов, ‎иссушённый‏ ‎воздух ‎аэробуса.‏ ‎Наоборот,‏ ‎здесь ‎— ‎высокая‏ ‎влажность ‎и‏ ‎эндемичная ‎микрофлора. ‎Тебе ‎нужно‏ ‎к‏ ‎врачу. ‎Зачем,‏ ‎купи ‎капли‏ ‎в ‎аптеке, ‎обычный ‎конъюнктивит. ‎А‏ ‎вдруг‏ ‎нет?

Вечером ‎откроешь‏ ‎на ‎телефоне‏ ‎адреса ‎ближайших ‎офтальмологий. ‎Совсем ‎недалеко,‏ ‎на‏ ‎острове‏ ‎Русский, ‎новая‏ ‎глазная ‎клиника‏ ‎в ‎медицинском‏ ‎центре‏ ‎Дальневосточного ‎федерального‏ ‎университета. ‎Заходишь ‎на ‎сайт, ‎изучаешь‏ ‎отзывы ‎(бесцельная‏ ‎трата‏ ‎времени ‎— ‎чего‏ ‎ради?..)

Габриэль ‎А.,‏ ‎52 ‎года. ‎Вижу ‎мир‏ ‎наизнанку.‏ ‎Заботливый ‎эксимерный‏ ‎лазер.

Танаки-сан, ‎возраст‏ ‎не ‎указан. ‎Now ‎my ‎eyes‏ ‎are‏ ‎excellent. ‎Russians‏ ‎were ‎really‏ ‎cooler ‎than ‎House, ‎M.D.!

Анна ‎Иванова,‏ ‎22.‏ ‎Благодаря‏ ‎вам ‎я…

Протёр‏ ‎слезящиеся ‎зрачки.‏ ‎Неважно, ‎пускай‏ ‎прикасаться‏ ‎нельзя. ‎Интересная‏ ‎книга ‎отзывов, ‎да ‎ещё ‎с‏ ‎фотографиями. ‎Хотя‏ ‎как‏ ‎иначе, ‎реальные ‎пациенты.

Анна‏ ‎Иванова, ‎22.‏ ‎Благодаря ‎вам ‎я…

Тот ‎же‏ ‎медный‏ ‎оттенок, ‎те‏ ‎же ‎раскосые‏ ‎большие, ‎те ‎же ‎иссиня-чёрные.

Унять ‎сердце.

Припомнить‏ ‎раздражённую‏ ‎складку ‎в‏ ‎уголках ‎губ,‏ ‎когда ‎спрашивала ‎о ‎контактных ‎линзах,‏ ‎и‏ ‎неприязненное‏ ‎упоминание ‎отцовской‏ ‎фамилии.

Ты ‎даже‏ ‎не ‎отрабатываешь‏ ‎альтернативные‏ ‎варианты: ‎украденная‏ ‎при ‎рождении ‎сестра-близнец, ‎ленивый ‎копирайтер,‏ ‎натыривший ‎по-на‏ ‎соцсетям.‏ ‎Ты ‎просто ‎и‏ ‎всегда ‎знаешь:‏ ‎она.

Медленно ‎сходишь ‎с ‎ума,‏ ‎силясь‏ ‎различить ‎в‏ ‎очень ‎долгой,‏ ‎миллионноходовой ‎игре ‎какую-либо ‎взаимосвязь, ‎хоть‏ ‎какой-либо‏ ‎смысл: ‎осечка‏ ‎танкового ‎снаряда,‏ ‎конъюнктивит ‎во ‎Владивостоке, ‎Анна ‎Бырова,‏ ‎Анна‏ ‎Иванова.

Сутки‏ ‎на ‎краю‏ ‎земли ‎кончатся.‏ ‎Ты ‎вернёшься‏ ‎в‏ ‎Москву.

— Я ‎знаю,‏ ‎о ‎чём ‎ты ‎думаешь, ‎—‏ ‎говорит ‎Габриэль‏ ‎Арамов.‏ ‎— ‎Ты ‎мог‏ ‎бы ‎взять‏ ‎в ‎жёны ‎любую, ‎и‏ ‎может,‏ ‎именно ‎так‏ ‎и ‎поступишь,‏ ‎и ‎может, ‎у ‎вас ‎будет‏ ‎семья‏ ‎и ‎вам‏ ‎будет ‎хорошо;‏ ‎но ‎однажды ‎случайно ‎ты ‎снова‏ ‎повстречаешь‏ ‎её,‏ ‎не ‎спрашивай‏ ‎как, ‎не‏ ‎спрашивай, ‎почему‏ ‎так‏ ‎получится, ‎просто‏ ‎знай: ‎получится ‎так ‎— ‎и‏ ‎всё: ‎твоя‏ ‎жизнь‏ ‎будет ‎кончена, ‎и‏ ‎ты ‎ничто‏ ‎в ‎жизни ‎не ‎возненавидишь‏ ‎так,‏ ‎как, ‎просыпаясь‏ ‎каждое ‎утро,‏ ‎заспанное ‎лицо ‎жены, ‎и ‎ты‏ ‎будешь‏ ‎думать ‎о‏ ‎ней, ‎лёжа‏ ‎рядом ‎с ‎той. ‎А ‎если‏ ‎родятся‏ ‎дети?‏ ‎И ‎разве‏ ‎у ‎тебя‏ ‎не ‎будет‏ ‎закипать‏ ‎кровь ‎после‏ ‎одного ‎взгляда ‎на ‎неё, ‎разве‏ ‎внутри ‎тебя‏ ‎всё‏ ‎не ‎будет ‎петь‏ ‎и ‎трепетать‏ ‎после ‎одного ‎взгляда, ‎и‏ ‎разве‏ ‎ты ‎не‏ ‎хотел ‎бы‏ ‎испытывать ‎это ‎упоение ‎всю ‎жизнь,‏ ‎вновь‏ ‎и ‎снова?

— Но‏ ‎то, ‎о‏ ‎чём ‎вы ‎говорите, ‎называется ‎похоть.

— Нет,‏ ‎нет!‏ ‎Разве‏ ‎оно ‎было‏ ‎у ‎тебя‏ ‎с ‎кем-либо‏ ‎другим,‏ ‎разве ‎ты‏ ‎вожделеешь ‎именно ‎плотского ‎соития? ‎Ты‏ ‎просто ‎хотел‏ ‎бы,‏ ‎чтобы ‎она ‎улыбалась,‏ ‎потому ‎что‏ ‎когда ‎она ‎улыбается, ‎то‏ ‎восходит‏ ‎солнце; ‎то‏ ‎просто ‎хотел‏ ‎бы ‎отдать ‎ей ‎всё, ‎самое‏ ‎себя,‏ ‎всё ‎своё‏ ‎естество ‎—‏ ‎ты ‎просто ‎хотел ‎бы ‎отдать‏ ‎большее,‏ ‎чем‏ ‎забрать. ‎Ибо‏ ‎это ‎сильнее‏ ‎тебя. ‎Это‏ ‎зов‏ ‎крови. ‎Предрешение‏ ‎Бога.

— Но ‎я-то ‎имел ‎другое... ‎то,‏ ‎о ‎чём‏ ‎вы‏ ‎описываете... ‎химия! ‎Но‏ ‎она ‎проходит.‏ ‎Любовь ‎живёт ‎три ‎года.‏ ‎Фредерик‏ ‎Бегбедер.

— Это ‎ложь.‏ ‎То ‎есть‏ ‎да, ‎иногда, ‎конечно, ‎— ‎да‏ ‎что‏ ‎там, ‎почти‏ ‎всегда, ‎—‏ ‎так ‎и ‎происходит. ‎Если ‎совпадёт‏ ‎фенотип‏ ‎—‏ ‎ты ‎знаешь‏ ‎ведь, ‎что́‏ ‎это, ‎—‏ ‎это‏ ‎лишь ‎полдела.‏ ‎Древние ‎греки, ‎а ‎может, ‎французские‏ ‎структуралисты, ‎—‏ ‎не‏ ‎помню ‎точно, ‎—‏ ‎учили, ‎что‏ ‎есть ‎16 ‎типов ‎характера,‏ ‎и‏ ‎каждый ‎из‏ ‎них ‎дробится‏ ‎ещё ‎на ‎великое ‎число ‎подтипов,‏ ‎так‏ ‎что ‎найти‏ ‎вот ‎свой‏ ‎идеальный ‎тип, ‎своё ‎идеальное ‎дополнение‏ ‎к‏ ‎фрагменту‏ ‎головоломки ‎—‏ ‎практически ‎невозможно.‏ ‎Вероятность ‎в‏ ‎минусовой‏ ‎степени. ‎Но‏ ‎вся ‎твоя ‎жизнь, ‎а, ‎вернее,‏ ‎то, ‎что‏ ‎за‏ ‎тысячи ‎лет ‎цепочка‏ ‎твоего ‎рода‏ ‎не ‎прервалась ‎и ‎ты‏ ‎появился,‏ ‎— ‎такая‏ ‎же ‎невозможность.‏ ‎Ты ‎спросишь: ‎но ‎как ‎узнать,‏ ‎что‏ ‎она ‎и‏ ‎есть ‎этот‏ ‎недостающий ‎фрагмент, ‎вернее, ‎как ‎вы‏ ‎сказали,‏ ‎что‏ ‎её ‎психологический‏ ‎тип ‎войдёт‏ ‎в ‎оптимальные‏ ‎резонансы‏ ‎с ‎моим?‏ ‎Ну ‎вот ‎представь, ‎1942-й, ‎туда-сюда,‏ ‎фронт. ‎Шмякнешься‏ ‎в‏ ‎окоп ‎слегка ‎попожжа́‏ ‎— ‎и‏ ‎пуля, ‎вылезешь ‎из ‎окопа‏ ‎на‏ ‎секунду ‎позже‏ ‎— ‎и‏ ‎мина. ‎Но ‎ты ‎всё ‎как-то‏ ‎так‏ ‎делал, ‎что‏ ‎выжил ‎же.‏ ‎Есть ‎какие-то ‎такие ‎законы, ‎значит.

— Но‏ ‎что,‏ ‎если‏ ‎вы ‎не‏ ‎правы? ‎—‏ ‎цепляясь ‎за‏ ‎любую‏ ‎возможность, ‎процедишь‏ ‎ты.

— Молчи. ‎На ‎Зелёном ‎углу, ‎на‏ ‎участке ‎42,‏ ‎попросишь‏ ‎китайца ‎Е; ‎мигнёшь‏ ‎ему: ‎от‏ ‎Габриэля. ‎Он ‎продаст ‎пистолет‏ ‎с‏ ‎одной ‎пулей.

— Но‏ ‎ведь ‎она‏ ‎не ‎любит ‎меня. ‎Разве ‎можно‏ ‎приказать‏ ‎сердцу?

— Нет, ‎разумеется,‏ ‎тебя ‎никогда‏ ‎не ‎полюбят; ‎но ‎это ‎имеет‏ ‎значение?‏ ‎Всегда‏ ‎один ‎любит,‏ ‎а ‎другой‏ ‎нет, ‎всегда‏ ‎один‏ ‎влюбляется, ‎а‏ ‎другой ‎позволяет. ‎Пойдёшь, ‎вытащишь ‎пистолет,‏ ‎скажешь ‎ей,‏ ‎что‏ ‎убьёшь ‎себя, ‎прямо‏ ‎здесь, ‎на‏ ‎месте, ‎может ‎быть, ‎отойдя‏ ‎за‏ ‎угол, ‎чтобы‏ ‎не ‎шокировать‏ ‎её, ‎— ‎если ‎она ‎откажется‏ ‎быть‏ ‎твоей ‎женой.‏ ‎Женщины ‎—‏ ‎они ‎жалостливы.

— Но ‎если ‎она ‎откажется?

— Тогда‏ ‎жизнь‏ ‎будет‏ ‎кончена. ‎Тогда‏ ‎будет ‎не‏ ‎жизнь, ‎а‏ ‎существование.‏ ‎Тогда ‎никогда‏ ‎и ‎никто ‎не ‎вдохновит ‎на‏ ‎великое ‎творчество,‏ ‎тогда‏ ‎никогда ‎и ‎никто‏ ‎не ‎будет‏ ‎побуждать ‎окунаться ‎в ‎смертельный‏ ‎бой,‏ ‎ставить ‎на‏ ‎карту ‎всё,‏ ‎головокружить ‎миллионами, ‎стяжать ‎колоссальное ‎состояние,‏ ‎стать‏ ‎первым ‎человеком‏ ‎страны, ‎войти‏ ‎в ‎круги ‎сильных ‎и ‎знаменитых‏ ‎—‏ ‎и‏ ‎всё ‎только‏ ‎для ‎того,‏ ‎чтобы ‎каждый‏ ‎день,‏ ‎каждый ‎час‏ ‎доказывать ‎своё ‎право ‎находиться ‎подле‏ ‎неё, ‎доказывать,‏ ‎что‏ ‎она ‎была ‎права,‏ ‎отобрав ‎из‏ ‎четырёх ‎миллиардов ‎тебя. ‎За‏ ‎великими‏ ‎мужчинами ‎всегда‏ ‎стояли ‎великие‏ ‎женщины. ‎В ‎ином ‎случае ‎ты‏ ‎никогда‏ ‎не ‎исполнишь‏ ‎того, ‎что‏ ‎в ‎тебя ‎вложил ‎Бог. ‎Преступление‏ ‎против‏ ‎твоего‏ ‎таланта, ‎утрата‏ ‎для ‎всего‏ ‎человечества.

Ты ‎спрашиваешь‏ ‎тихо:

— Выходит,‏ ‎и ‎у‏ ‎вас… ‎так ‎же?

Арамов ‎перестаёт ‎улыбаться.

Ночной‏ ‎дождь, ‎самолёт‏ ‎на‏ ‎Владивосток.

Ты ‎спокоен. ‎Вот‏ ‎её ‎новый‏ ‎профиль ‎в ‎соцсети ‎—‏ ‎Анна‏ ‎Иванова. ‎Вот‏ ‎её ‎место‏ ‎обучения: ‎школа ‎гуманитарных ‎наук ‎Дальневосточного‏ ‎федерального‏ ‎университета ‎(аспирантура).‏ ‎Адрес ‎—‏ ‎бухта ‎Аякс, ‎остров ‎Русский. ‎Ты‏ ‎отправишься‏ ‎туда,‏ ‎найдёшь ‎её‏ ‎там. ‎Впереди‏ ‎ещё ‎вечность,‏ ‎и‏ ‎можно ‎подождать‏ ‎у ‎входа. ‎Увидев, ‎подойдёшь ‎к‏ ‎ней ‎и‏ ‎скажешь:‏ ‎«Ты ‎станешь ‎моей‏ ‎женой».

И ‎пусть‏ ‎в ‎своей ‎жизни ‎ты‏ ‎ничего‏ ‎не ‎свершишь,‏ ‎но ‎на‏ ‎острове ‎Русский ‎ты ‎родишь ‎ребёнка.‏ ‎Ребёнок‏ ‎родится ‎от‏ ‎женщины, ‎родившейся‏ ‎в ‎Сталинграде. ‎Поэтому ‎он ‎сможет‏ ‎постичь‏ ‎незримые‏ ‎ритмы ‎Волги,‏ ‎устанавливающие ‎власть‏ ‎над ‎сушей.‏ ‎Ребёнок‏ ‎родится ‎во‏ ‎Владивостоке. ‎Поэтому ‎он ‎сможет ‎ощущать‏ ‎вибрацию ‎тайных‏ ‎струн,‏ ‎сходящихся ‎во ‎Втором‏ ‎Цареграде, ‎под‏ ‎Золотым ‎Рогом, ‎и ‎определяющих‏ ‎власть‏ ‎над ‎океаном.‏ ‎И ‎ты‏ ‎постареешь, ‎но ‎успеешь ‎дальнозорко ‎увидеть,‏ ‎как‏ ‎твой ‎сын‏ ‎— ‎наиболее‏ ‎совершенный ‎результат ‎видового ‎отбора, ‎какой‏ ‎бывает‏ ‎лишь‏ ‎при ‎исключительном,‏ ‎идеальном ‎сочетании‏ ‎отцовской ‎и‏ ‎материнской‏ ‎хромосом, ‎—‏ ‎станет ‎величайшим ‎человеком ‎на ‎земле,‏ ‎изменив ‎облик‏ ‎мира.

Лекция‏ ‎известной ‎писательницы ‎подошла‏ ‎к ‎концу.

— Что‏ ‎такое ‎сюжет? ‎По ‎Аристотелю‏ ‎—‏ ‎движение ‎героя‏ ‎через ‎перипетии‏ ‎от ‎несчастья ‎к ‎счастью ‎(для‏ ‎комедийных‏ ‎жанров) ‎и‏ ‎от ‎незнания‏ ‎к ‎знанию ‎(для ‎трагических). ‎Да,‏ ‎знание‏ ‎—‏ ‎это ‎рок,‏ ‎знание ‎—‏ ‎это ‎приговор.‏ ‎В‏ ‎одном ‎фильме‏ ‎(бродячий ‎сюжет ‎«пастух ‎и ‎принцесса»)‏ ‎юноша ‎искал‏ ‎девушку,‏ ‎и ‎после ‎треволнений‏ ‎нашёл, ‎попутно‏ ‎разбогатев ‎силой ‎интеллекта. ‎Сложнейшая‏ ‎интрига‏ ‎расплетена, ‎блаженная‏ ‎развязка: ‎в‏ ‎финале ‎они ‎садятся ‎на ‎пароход,‏ ‎следующий‏ ‎в ‎Новый‏ ‎свет. ‎Однако‏ ‎режиссёру ‎недоставало ‎некоего ‎заключительного ‎штриха,‏ ‎эффектного‏ ‎и‏ ‎в ‎то‏ ‎же ‎время‏ ‎глубокомысленного ‎обобщения,‏ ‎так‏ ‎сказать, ‎увода‏ ‎в ‎глубину. ‎И ‎он ‎сделал‏ ‎последним ‎кадром,‏ ‎отдаляясь‏ ‎после ‎поцелуя ‎героев‏ ‎на ‎общий‏ ‎план, ‎уходящее ‎в ‎закат‏ ‎судно‏ ‎с ‎буквами‏ ‎«Titanic» ‎на‏ ‎кормовой ‎доске.

Таким ‎образом, ‎сегодня ‎читатель,‏ ‎слушатель,‏ ‎зритель ‎современного‏ ‎искусства ‎является‏ ‎таким ‎же ‎творцом, ‎со-творцом, ‎что‏ ‎и‏ ‎автор.‏ ‎Именно ‎поэтому‏ ‎единственно ‎возможный‏ ‎финал ‎в‏ ‎наши‏ ‎дни ‎—‏ ‎это ‎открытый ‎финал. ‎Как ‎в‏ ‎одном ‎детективе,‏ ‎способном‏ ‎существовать ‎исключительно ‎в‏ ‎электронном ‎виде:‏ ‎после ‎того, ‎как ‎произведение‏ ‎досматривается‏ ‎до ‎конца‏ ‎и ‎все‏ ‎улики ‎стягиваются ‎к ‎неопровержимой ‎личности‏ ‎убийцы,‏ ‎на ‎планшете‏ ‎или ‎компьютере‏ ‎включается ‎фронтальная ‎камера, ‎и ‎читатель‏ ‎видит‏ ‎собственное‏ ‎лицо.

В ‎автозаке‏ ‎ты ‎записываешь‏ ‎интервью ‎с‏ ‎Алексеевым.

— Правящая‏ ‎партия ‎—‏ ‎это ‎партия ‎воров, ‎жуликов ‎и‏ ‎убийц. ‎Правящая‏ ‎партия‏ ‎— ‎это ‎партия‏ ‎гнусных ‎жаб,‏ ‎ворующих ‎наши ‎нефтяные ‎богатства‏ ‎лишь‏ ‎только ‎потому,‏ ‎что ‎они‏ ‎обманом ‎уселись ‎на ‎нашем ‎нефтегазопроводе.‏ ‎Правящая‏ ‎партия ‎—‏ ‎это ‎мерзкие‏ ‎зудящие ‎комары, ‎которые ‎сосут ‎кровь‏ ‎нашей‏ ‎русской‏ ‎трудолюбивой ‎коровы,‏ ‎и ‎они‏ ‎будут ‎сосать‏ ‎нашу‏ ‎кровь ‎до‏ ‎тех ‎пор, ‎пока ‎мы ‎их‏ ‎не ‎прихлопнем.

— Что‏ ‎вы‏ ‎предлагаете? ‎У ‎вас‏ ‎есть ‎экономическая‏ ‎программа?

— Да, ‎у ‎нас ‎есть‏ ‎программа.‏ ‎И ‎наша‏ ‎программа ‎очень‏ ‎простая. ‎Всё ‎просто. ‎Не ‎врать‏ ‎и‏ ‎не ‎воровать!‏ ‎Наша ‎программа‏ ‎— ‎это ‎борьба ‎с ‎коррупцией.‏ ‎Наша‏ ‎программа‏ ‎— ‎это‏ ‎борьба ‎с‏ ‎упырями ‎и‏ ‎змеями,‏ ‎которые…

— Каким ‎образом‏ ‎вы ‎рассчитываете ‎пресечь ‎коррупцию?

— Выход ‎известен‏ ‎во ‎всех‏ ‎странах‏ ‎мира. ‎Выход ‎—‏ ‎работающие ‎гражданские‏ ‎институты. ‎Выход ‎известен ‎—‏ ‎работающие‏ ‎институты ‎гражданского‏ ‎общества, ‎которые‏ ‎не ‎допустят ‎африканского ‎разгула ‎коррупции,‏ ‎которую‏ ‎мы ‎наблюдаем‏ ‎сейчас, ‎потому‏ ‎что ‎правящая ‎партия, ‎этот ‎миллиард‏ ‎мародёров,‏ ‎сидит‏ ‎на ‎газонефтяных‏ ‎залежах ‎и‏ ‎занимается ‎коррупцией,‏ ‎пока‏ ‎я ‎не‏ ‎положу ‎этому ‎конец.

— Например? ‎Ну, ‎примеры‏ ‎коррупции?

— Пожалуйста, ‎например.‏ ‎Вот‏ ‎вам ‎вопиющие ‎факты.‏ ‎В ‎Министерстве‏ ‎по ‎делам ‎гражданского ‎общества‏ ‎потратили‏ ‎сорок ‎тысяч‏ ‎рублей ‎на‏ ‎форумы ‎для ‎некоммерческих ‎организаций. ‎И‏ ‎вместо‏ ‎квалифицированных ‎экспертов‏ ‎они ‎вывозили‏ ‎в ‎регионы ‎разных ‎бездарей, ‎чуть‏ ‎ли‏ ‎не‏ ‎бродяжек ‎из‏ ‎подворотни, ‎хотя‏ ‎на ‎бумагах,‏ ‎естественно,‏ ‎выплачены ‎огромные‏ ‎гонорары ‎тем ‎якобы ‎высоким ‎гостям.‏ ‎Далее. ‎Орггруппа‏ ‎и‏ ‎специалисты, ‎восемьдесят ‎с‏ ‎лишним ‎людей,‏ ‎должны ‎были ‎жить ‎в‏ ‎отеле‏ ‎«Дом ‎Павлова»,‏ ‎а ‎их‏ ‎поселили ‎в ‎щитовых ‎домиках ‎без‏ ‎воды‏ ‎и ‎света,‏ ‎положив ‎разницу‏ ‎в ‎карман. ‎Именно ‎поэтому ‎каждый‏ ‎из‏ ‎нас‏ ‎должен ‎выйти‏ ‎на ‎улицу‏ ‎и ‎вместе‏ ‎выразить‏ ‎наше ‎возмущение‏ ‎партии ‎прохвостов ‎и ‎расхитителей. ‎И‏ ‎мы ‎выйдем‏ ‎на‏ ‎улицу, ‎потому ‎что‏ ‎нас ‎десятки‏ ‎миллионов ‎— ‎нас, ‎честных‏ ‎и‏ ‎порядочных ‎жителей‏ ‎городов, ‎протестующих‏ ‎против ‎оголтелой ‎коррупции, ‎нас, ‎представителей‏ ‎креативного‏ ‎класса, ‎производящих‏ ‎семьдесят ‎семь‏ ‎процентов ‎экономического ‎продукта ‎в ‎этой‏ ‎стране!..

И‏ ‎слушая‏ ‎призывы ‎к‏ ‎мятежу, ‎восстанию,‏ ‎погрому, ‎ты‏ ‎думаешь‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎единственное, ‎что ‎нам ‎остаётся‏ ‎в ‎дни‏ ‎подавляющего‏ ‎молчания, ‎— ‎это‏ ‎работа ‎памяти.‏ ‎И ‎что ‎единственная ‎по-настоящему‏ ‎грустная‏ ‎история ‎—‏ ‎это ‎история‏ ‎твоего ‎деда, ‎который, ‎выиграв ‎Сталинградскую‏ ‎битву,‏ ‎тщетно ‎в‏ ‎течение ‎жизни‏ ‎мечтал ‎завести ‎русско-европейскую ‎лайку, ‎поскольку‏ ‎не‏ ‎позволяла‏ ‎жена.

Январь ‎2014

Читать: 28+ мин
logo Собрание текстов Эдварда Чеснокова

Трансальпийский экспресс (рассказ, 2007 г.)

1

Наиболее ‎странное‏ ‎чувство ‎я ‎испытал, ‎сидя ‎за‏ ‎открытым ‎столиком‏ ‎афинской‏ ‎придомовой ‎таверны. ‎Улица‏ ‎крутыми ‎уступами‏ ‎сбегала ‎с ‎Акрополя; ‎шум‏ ‎города,‏ ‎распластанного ‎внизу,‏ ‎напоминал ‎кашель‏ ‎моря. ‎С ‎Аттической ‎равнины ‎мягко‏ ‎подувал‏ ‎ветерок. ‎И‏ ‎я ‎знал‏ ‎со ‎всею ‎определённостью, ‎что ‎на‏ ‎следующий‏ ‎день‏ ‎в ‎это‏ ‎же ‎время‏ ‎уже ‎буду‏ ‎следовать‏ ‎Трансальпийским ‎экспрессом,‏ ‎и ‎каждый ‎вдох, ‎каждый ‎удар‏ ‎сердца ‎будет‏ ‎неуловимо‏ ‎подвигать ‎меня ‎к‏ ‎цели. ‎Я‏ ‎вспомнил ‎— ‎как ‎между‏ ‎яркими‏ ‎впечатлениями ‎дня‏ ‎вспоминается ‎вдруг‏ ‎обрывок ‎пришедшего ‎ночью ‎сна ‎—‏ ‎перед‏ ‎отъездом ‎прогулку‏ ‎в ‎Замоскворечье,‏ ‎когда ‎на ‎спокойной ‎улочке ‎я‏ ‎разминулся‏ ‎с‏ ‎молодой ‎женщиной,‏ ‎мягко ‎ведущей‏ ‎коляску ‎со‏ ‎спящим‏ ‎младенцем, ‎и‏ ‎двое ‎детей ‎постарше ‎задумчиво, ‎чинно‏ ‎идут ‎подле.‏ ‎На‏ ‎них ‎матроски, ‎чёрные‏ ‎брючки ‎с‏ ‎блестящею ‎пряжкой ‎пояса, ‎ласковые‏ ‎ленточки‏ ‎бескозырок. ‎И‏ ‎мне ‎показалось‏ ‎тогда, ‎что ‎войн ‎и ‎революций‏ ‎не‏ ‎происходило, ‎что‏ ‎прошлое ‎возвратимо.‏ ‎Кто ‎была ‎эта ‎женщина? ‎Мать?‏ ‎Бонна?‏ ‎Тётушка?‏ ‎Огромные ‎порции‏ ‎подавали ‎в‏ ‎греческих ‎ресторанах.‏ ‎Попросил‏ ‎воды ‎—‏ ‎и ‎официант ‎принёс ‎бутыль ‎полутора‏ ‎литров. ‎Я‏ ‎утолил‏ ‎голод ‎и ‎просто‏ ‎сидел ‎теперь;‏ ‎солнце ‎восходило ‎в ‎зенит.‏ ‎Те‏ ‎из ‎России,‏ ‎что ‎были‏ ‎вместе ‎со ‎мной, ‎уехали ‎этой‏ ‎ночью,‏ ‎и ‎когда‏ ‎я ‎проснулся,‏ ‎то ‎долго ‎не ‎мог ‎притерпеться‏ ‎к‏ ‎особенной,‏ ‎звенящей ‎тишине.‏ ‎Показалось, ‎будто‏ ‎снаружи ‎дождит‏ ‎и‏ ‎пасмурно, ‎и‏ ‎когда ‎поднял ‎плотные ‎жалюзи, ‎на‏ ‎меня ‎обрушилась‏ ‎бескрайняя‏ ‎синева ‎чистейшего ‎неба.‏ ‎От ‎моря,‏ ‎лазорево-умиротворённого, ‎отделяло ‎не ‎более‏ ‎сорока‏ ‎шагов. ‎Я‏ ‎точно ‎так‏ ‎же ‎смотрел ‎на ‎него ‎прежде‏ ‎вечером,‏ ‎и ‎там,‏ ‎в ‎тёплой‏ ‎темноте, ‎видел ‎мерцающие ‎огни ‎на‏ ‎островах‏ ‎вдалеке.‏ ‎Потом ‎я‏ ‎заметил, ‎что‏ ‎огни ‎медленно‏ ‎перемещаются,‏ ‎и ‎понял,‏ ‎что ‎это ‎корабли.

Отель ‎был ‎совершенно‏ ‎пуст. ‎Я‏ ‎шлёпал‏ ‎по ‎затенённым ‎эспланадам,‏ ‎прохладным ‎ещё‏ ‎коридорам, ‎и ‎не ‎встречал‏ ‎ни‏ ‎одного ‎человека.‏ ‎Ни ‎в‏ ‎столовой, ‎ни ‎на ‎рецепции, ‎ни‏ ‎в‏ ‎курительный ‎комнате.‏ ‎Уже ‎время‏ ‎завтрака; ‎ни ‎питья, ‎ни ‎яств‏ ‎на‏ ‎раздаточном‏ ‎столе. ‎Двадцать‏ ‎восемь ‎из‏ ‎делегации, ‎которой‏ ‎надлежало‏ ‎знакомиться ‎с‏ ‎Домами ‎России ‎за ‎рубежом, ‎в‏ ‎четыре ‎часа‏ ‎ночи‏ ‎были ‎погружены ‎в‏ ‎автобусы ‎и‏ ‎увезены. ‎Где-то ‎в ‎отдалении‏ ‎сквозняк‏ ‎лениво ‎похлопывал‏ ‎створкой ‎двери.‏ ‎Я ‎вспомнил ‎одно ‎изречение ‎из‏ ‎кодекса‏ ‎Бусидо, ‎высокопарное,‏ ‎может ‎быть:‏ ‎для ‎самурая ‎достаточно ‎семи ‎ударов‏ ‎сердца,‏ ‎чтобы‏ ‎принять ‎решение.‏ ‎Я ‎вспомнил‏ ‎об ‎этом‏ ‎и‏ ‎четыре ‎года‏ ‎назад, ‎в ‎2004 ‎году, ‎когда‏ ‎шёл ‎по‏ ‎другому‏ ‎коридору, ‎и ‎сквозняк‏ ‎так ‎же‏ ‎теребил ‎несчастную ‎форточку ‎где-то‏ ‎в‏ ‎голубоватой ‎прохладе‏ ‎школы. ‎Прямо‏ ‎с ‎урока ‎меня ‎вытребовали ‎к‏ ‎директору,‏ ‎и ‎я‏ ‎возможно ‎медленнее‏ ‎карабкался ‎по ‎пустой ‎тихой ‎лестнице,‏ ‎мучительно‏ ‎перебирая‏ ‎варианты, ‎возможности.‏ ‎Я ‎был‏ ‎примерным ‎учеником;‏ ‎но‏ ‎что, ‎если‏ ‎они ‎проведали ‎о… ‎— ‎? Шекспир,‏ ‎нарисованный ‎на‏ ‎лестничной‏ ‎клети, ‎отечески ‎взирал‏ ‎на ‎меня:‏ ‎школа ‎была ‎английской. ‎И‏ ‎директриса‏ ‎проговорила, ‎что‏ ‎только ‎что‏ ‎позвонили ‎из ‎Москвы, ‎из ‎Высшей‏ ‎школы‏ ‎экономики, ‎и‏ ‎что, ‎учитывая‏ ‎Смоленск, ‎да, ‎да, ‎учитывая ‎Смоленск:‏ ‎ведь‏ ‎ты‏ ‎там, ‎значит‏ ‎самое, ‎среди‏ ‎одиннадцатых ‎классов…‏ ‎—‏ ‎И ‎то‏ ‎предложение, ‎которое ‎я ‎услыхал, ‎было‏ ‎настолько ‎невозможно‏ ‎и‏ ‎удивительно ‎для ‎мальчика‏ ‎из ‎Череповца,‏ ‎что ‎на ‎секунду ‎я‏ ‎даже‏ ‎заколебался. ‎Но‏ ‎семи ‎ударов‏ ‎сердце ‎хватило ‎вполне; ‎выбор ‎был‏ ‎сделан‏ ‎давно, ‎уже‏ ‎очень ‎давно;‏ ‎я ‎коротко ‎дал ‎ответ ‎и‏ ‎вышёл.‏ ‎И‏ ‎после ‎тех‏ ‎же ‎семи‏ ‎ударов ‎я‏ ‎вернулся‏ ‎в ‎номер,‏ ‎принял ‎холодный ‎душ ‎(горячая ‎вода‏ ‎появляется ‎только‏ ‎тогда,‏ ‎когда ‎солнце ‎нагреет‏ ‎бак ‎на‏ ‎крыше), ‎забросил ‎за ‎спину‏ ‎рюкзак‏ ‎и ‎оставил‏ ‎гостиницу. ‎Было‏ ‎около ‎десяти ‎утра. ‎Долго ‎шёл‏ ‎по‏ ‎обочине ‎национальной‏ ‎дороги ‎«Афины-Сунион»,‏ ‎хотя ‎они ‎говорят ‎— ‎«Афина»,‏ ‎в‏ ‎единственном‏ ‎числе. ‎В‏ ‎прозрачном ‎павильончике‏ ‎автобусной ‎остановки‏ ‎на‏ ‎лавочке ‎валялись‏ ‎чьи-то ‎штаны ‎— ‎чёрные, ‎совсем‏ ‎новые, ‎ладные‏ ‎на‏ ‎вид. ‎Какие ‎существа‏ ‎и ‎сущности‏ ‎происходили ‎здесь ‎ночью? ‎А‏ ‎может‏ ‎быть, ‎просто‏ ‎сорвал ‎ураган‏ ‎с ‎бельевой ‎верёвки ‎и ‎притащил‏ ‎сюда?‏ ‎Как ‎странно,‏ ‎что ‎эти‏ ‎штаны ‎не ‎в ‎платяном ‎шкафу‏ ‎или‏ ‎бельевой‏ ‎корзине. ‎Остановка‏ ‎не ‎отличалась‏ ‎от ‎таковой‏ ‎где-нибудь‏ ‎в ‎центре‏ ‎Москвы; ‎и ‎первое, ‎что ‎увидел‏ ‎из ‎иллюминатора,‏ ‎когда‏ ‎приземлились ‎в ‎аэропорту,‏ ‎был ‎магазин‏ ‎«Икея» ‎— ‎в ‎точности‏ ‎такого‏ ‎же ‎оформления‏ ‎и ‎вида,‏ ‎как ‎и ‎у ‎моего ‎дома.‏ ‎Зачем‏ ‎я ‎здесь?‏ ‎Разве ‎не‏ ‎мог, ‎подпитываясь ‎фрикадельками ‎из ‎той‏ ‎«Икеи»,‏ ‎что‏ ‎у ‎моего‏ ‎дома, ‎восстановить‏ ‎прошлое ‎на‏ ‎бумаге,‏ ‎облечь ‎образы‏ ‎в ‎слова, ‎придать ‎мысли ‎форму?‏ ‎Очень ‎притягательно‏ ‎поехать‏ ‎междугородным ‎автобусом, ‎как‏ ‎обыкновенные ‎греки,‏ ‎и, ‎как ‎они, ‎заплатить‏ ‎4.10;‏ ‎слушать ‎обычные‏ ‎разговоры ‎знакомых‏ ‎и ‎незнакомых ‎людей ‎(конечно, ‎они‏ ‎говорят‏ ‎о ‎погоде,‏ ‎о ‎Путине‏ ‎и ‎Ахмадинежаде, ‎которые ‎смотрят ‎на‏ ‎меня‏ ‎с‏ ‎передовицы ‎газеты:‏ ‎даже ‎здесь не‏ ‎могу ‎убежать‏ ‎от‏ ‎там). Греки ‎плохо‏ ‎владеют ‎английским, ‎и ‎самое ‎ужасное‏ ‎то, ‎что‏ ‎и‏ ‎тебе ‎приходится ‎неимоверно‏ ‎обеднять ‎свой‏ ‎язык, ‎если ‎ты ‎не‏ ‎опасаешься‏ ‎быть ‎не‏ ‎понятым. ‎Когда‏ ‎я ‎возвратился, ‎то ‎первое ‎время‏ ‎наиболее‏ ‎неприятно ‎было‏ ‎слышать ‎слова‏ ‎и ‎фразы ‎и ‎впитывать, ‎объедаться ими,‏ ‎как‏ ‎неприятно,‏ ‎когда ‎в‏ ‎течение ‎дня‏ ‎оседает ‎пыль‏ ‎и‏ ‎смог ‎на‏ ‎нежной ‎коже ‎лица. ‎Чужая, ‎заведомо‏ ‎непостижимая ‎речь‏ ‎помогает‏ ‎уйти ‎себя, ‎помогает‏ ‎раздумывать. ‎Тот‏ ‎кондуктор, ‎мальчишка ‎почти, ‎на‏ ‎вопрос:‏ ‎«How ‎much‏ ‎does ‎it‏ ‎cost?» ‎— ‎с ‎усилием ‎повторил:‏ ‎«Cost,‏ ‎cost… ‎—‏ ‎и ‎ответил:‏ ‎— ‎Four ‎Euro ‎and ‎ten…‏ ‎minutes».‏ ‎Потом‏ ‎он, ‎конечно,‏ ‎поправился: ‎«Cents».‏ ‎Но ‎главное‏ ‎было‏ ‎уже ‎сказано:‏ ‎четыре ‎евро ‎и ‎десять ‎минут‏ ‎— ‎во‏ ‎столько‏ ‎обойдётся ‎взойти ‎на‏ ‎следующую ‎ступеньку,‏ ‎претворить ‎в ‎жизнь ‎крошечное,‏ ‎незначительное‏ ‎звено ‎в‏ ‎цепи ‎плана.‏ ‎Я ‎нащупываю ‎в ‎рюкзаке ‎податливые‏ ‎бруски‏ ‎энергетических ‎батончиков.‏ ‎Питательные ‎вещества,‏ ‎необходимые ‎человеку ‎для ‎поддержания ‎жизни,‏ ‎спрессованы‏ ‎в‏ ‎тридцать ‎граммов‏ ‎чуть ‎горьковатого‏ ‎вкуса. ‎Одна‏ ‎шоколадка‏ ‎заменят ‎завтрак,‏ ‎или ‎ужин, ‎или ‎обед. ‎На‏ ‎другой ‎скорлупке‏ ‎земного‏ ‎шара, ‎в ‎канадских‏ ‎деревнях ‎староверов,‏ ‎сейчас, ‎может ‎быть, ‎ужинают.‏ ‎Я‏ ‎думаю ‎о‏ ‎полярных ‎лётчиках‏ ‎и ‎антарктических ‎экспедициях. ‎Покупают ‎ли‏ ‎они‏ ‎энергетические ‎батончики‏ ‎в ‎той‏ ‎же ‎спортивной ‎аптеке ‎у ‎метро‏ ‎«Братиславская»,‏ ‎что‏ ‎и ‎я?‏ ‎Тридцать ‎пять‏ ‎рублей ‎штука.‏ ‎Около‏ ‎одного ‎евро.‏ ‎Если ‎бы ‎такие ‎батончики ‎были‏ ‎в ‎экспедиции‏ ‎Роберта‏ ‎Скотта? ‎Если ‎бы‏ ‎протеиновые ‎порошки,‏ ‎которые, ‎разбавленные ‎водой, ‎вбрасывают‏ ‎в‏ ‎человека ‎суточный‏ ‎заряд ‎жизненной‏ ‎энергии, ‎— ‎если ‎бы ‎эти‏ ‎биохимические‏ ‎шедевры ‎находились‏ ‎в ‎блокадном‏ ‎Ленинграде?

2

Четыре ‎евро ‎и ‎десять ‎минут.‏ ‎Теперь,‏ ‎когда‏ ‎в ‎отеле‏ ‎«Александр ‎Beach»‏ ‎не ‎ждёт‏ ‎меня‏ ‎стол ‎и‏ ‎дом, ‎каждый ‎европейский ‎день ‎будет‏ ‎обходиться ‎в‏ ‎сто‏ ‎десять ‎евро. ‎Проглатываешь‏ ‎батончик ‎—‏ ‎и ‎по ‎желудку ‎неспешно‏ ‎растекается‏ ‎щемящая ‎теплота.‏ ‎Ещё ‎накатывают‏ ‎позывы ‎голода, ‎организм ‎не ‎привычен‏ ‎к‏ ‎столь ‎малым‏ ‎порциям, ‎—‏ ‎следует ‎переждать. ‎И ‎— ‎следующие‏ ‎шесть‏ ‎часов‏ ‎бодрости, ‎следующие‏ ‎шесть ‎часов‏ ‎неуклонного ‎продвижения.‏ ‎Для‏ ‎чего ‎не‏ ‎поесть, ‎как ‎прочие? ‎Для ‎чего‏ ‎не ‎присесть‏ ‎в‏ ‎кафетерии, ‎не ‎остановиться,‏ ‎не ‎зажить‏ ‎размеренно? ‎Для ‎чего ‎куратор‏ ‎упоминает‏ ‎о ‎мюзик-холлах,‏ ‎о ‎клубах?‏ ‎— ‎ведь ‎знаешь, ‎это ‎ведь‏ ‎так‏ ‎легко, ‎и‏ ‎там ‎можно‏ ‎— ‎вначале ‎я ‎помогу ‎тебе‏ ‎—‏ ‎у‏ ‎тебя ‎получилось‏ ‎бы… ‎—‏ ‎Куратору ‎известно,‏ ‎что‏ ‎я ‎восхищаюсь‏ ‎им: ‎восхищаюсь ‎безупречной ‎укладкой ‎волос,‏ ‎неизменной ‎уверенностью,‏ ‎ощущаю‏ ‎почти ‎вкусовое ‎удовольствие,‏ ‎наблюдая ‎за‏ ‎игрой ‎цветов ‎радуги, ‎когда‏ ‎свет‏ ‎падает ‎на‏ ‎полированную ‎крышку‏ ‎его ‎ноутбука. ‎Но ‎если ‎я‏ ‎присяду‏ ‎в ‎таверне,‏ ‎вырву ‎из‏ ‎кошелька ‎червонец ‎или ‎даже ‎два‏ ‎—‏ ‎вдруг‏ ‎не ‎достанет‏ ‎потом ‎на‏ ‎Трансальпийский ‎экспресс,‏ ‎на‏ ‎гостиницу ‎или‏ ‎на ‎что ‎другое? ‎Да, ‎правда,‏ ‎кредитная ‎карта:‏ ‎сейчас‏ ‎у ‎всех ‎есть‏ ‎кредитная ‎карта,‏ ‎и ‎здесь ‎никто ‎не‏ ‎держал‏ ‎в ‎руках‏ ‎банкноту ‎пятисот‏ ‎евро; ‎но ‎сколько ‎лежит ‎на‏ ‎ней?‏ ‎Может ‎быть,‏ ‎и ‎пятьдесят,‏ ‎может ‎быть, ‎двести ‎тридцать. ‎Как‏ ‎странно‏ ‎входить‏ ‎всё ‎в‏ ‎тот ‎же‏ ‎гипермаркет ‎«Икея»,‏ ‎заказывать‏ ‎фрикадельки, ‎приготовленные‏ ‎из ‎того ‎же ‎бразильского ‎мяса‏ ‎по ‎тому‏ ‎же‏ ‎рецепту, ‎расплачиваться ‎всё‏ ‎той ‎же‏ ‎кредитной ‎карточкой ‎и ‎говорить‏ ‎на‏ ‎том ‎же‏ ‎английском, ‎на‏ ‎каком ‎говорил ‎одиннадцать ‎лет ‎в‏ ‎череповецкой‏ ‎школе.

«В ‎Афины!»‏ ‎— ‎«Четыре‏ ‎евро ‎и ‎десять… ‎минут». ‎На‏ ‎самом‏ ‎деле‏ ‎минут ‎—‏ ‎пятьдесят: ‎столько‏ ‎отнимет ‎путь.‏ ‎Оливковые‏ ‎деревья, ‎эллинские‏ ‎древности, ‎седая ‎земля, ‎по ‎которой‏ ‎ступали ‎боги,‏ ‎всё‏ ‎то, ‎что ‎вызвало‏ ‎восхищение ‎О.М.,‏ ‎Н.Г., ‎и ‎всё ‎в‏ ‎них, что‏ ‎мальчиком ‎восхитило‏ ‎меня, ‎—‏ ‎лишь ‎нескончаемая ‎череда ‎отелей ‎за‏ ‎тонированным‏ ‎стеклом ‎автобуса.‏ ‎Для ‎чего‏ ‎я ‎здесь, ‎в ‎Греции? ‎Для‏ ‎того,‏ ‎чтобы‏ ‎на ‎следующий‏ ‎день ‎жадно‏ ‎испивать ‎пространство,‏ ‎подвластное‏ ‎Трансальпийскому ‎экспрессу.‏ ‎Я ‎в ‎Греции ‎потому, ‎что‏ ‎хочу ‎попасть‏ ‎в‏ ‎Австрию. ‎Моя ‎тяга‏ ‎иррациональна, ‎мучительна.‏ ‎Спокойнейшим ‎голосом ‎произнести ‎именно‏ ‎те‏ ‎слова, ‎которые‏ ‎в ‎данный‏ ‎момент ‎разве ‎только ‎уместно ‎произнести.‏ ‎—‏ ‎Как ‎можно‏ ‎говорить ‎о‏ ‎Домах ‎России ‎за ‎рубежом, ‎если‏ ‎никто‏ ‎из‏ ‎нас ‎не‏ ‎имеет ‎представления‏ ‎о ‎них?‏ ‎—‏ ‎медленнее; ‎уверенней.‏ ‎— ‎Предлагаю ‎отправить ‎выездную ‎рабочую‏ ‎группу ‎для‏ ‎непосредственного‏ ‎изучения ‎рассматриваемого ‎предмета.‏ ‎А ‎странно,‏ ‎что ‎куратор ‎поддерживает ‎меня,‏ ‎он‏ ‎отчего-то ‎всё‏ ‎время ‎благоволит‏ ‎мне. ‎Покатившийся ‎камешек ‎вызывает ‎обвал,‏ ‎искра‏ ‎возжигает ‎бикфордов‏ ‎шнур. ‎Я‏ ‎в ‎Греции ‎потому, ‎что ‎люди‏ ‎выдумали‏ ‎Шенгенскую‏ ‎зону, ‎и‏ ‎Австрия ‎входит‏ ‎в ‎неё.‏ ‎«Разумеется,‏ ‎я ‎ничего‏ ‎не ‎знаю ‎о ‎человеке, ‎которого‏ ‎ты ‎стремишься‏ ‎найти,‏ ‎но ‎я ‎уверен,‏ ‎что ‎в‏ ‎данный ‎момент ‎он ‎размеренно‏ ‎и‏ ‎спокойно ‎существует‏ ‎там, ‎где‏ ‎живёт. ‎Я ‎думаю, ‎что ‎он‏ ‎занят,‏ ‎тот ‎человек,‏ ‎что ‎он‏ ‎занят ‎делом, ‎и ‎возможно, ‎что‏ ‎это‏ ‎дело‏ ‎почти ‎так‏ ‎же ‎важно‏ ‎и ‎необходимо,‏ ‎как‏ ‎наше, ‎как‏ ‎то ‎дело, ‎которым ‎занимаемся ‎мы‏ ‎— ‎наша‏ ‎организация‏ ‎— ‎мы ‎с‏ ‎тобой. ‎И‏ ‎тут ‎вдруг ‎возникнешь ‎ты‏ ‎и‏ ‎примешься ‎отнимать‏ ‎чужое ‎время,‏ ‎примешься ‎домогаться ‎чужого ‎внимания, ‎чтобы‏ ‎тебя‏ ‎водили ‎по‏ ‎городу, ‎чтобы‏ ‎тебя ‎занимали ‎разговорами, ‎потчевали ‎обедами,‏ ‎—‏ ‎у‏ ‎тебя ‎ведь‏ ‎нет ‎денег,‏ ‎кроме ‎как‏ ‎на‏ ‎Трансальпийский ‎экспресс?‏ ‎Так ‎разве ‎не ‎верхом ‎эгоизма‏ ‎с ‎твоей‏ ‎стороны‏ ‎будет ‎врываться ‎в‏ ‎чужую ‎жизнь‏ ‎— ‎ведь ‎тебя ‎не‏ ‎ждут,‏ ‎ты ‎знаешь,‏ ‎тебя ‎ведь‏ ‎не ‎ждут; ‎и ‎коль ‎скоро‏ ‎ты‏ ‎испытываешь ‎хоть‏ ‎какие-то ‎чувства‏ ‎к ‎тому ‎человеку, ‎то ‎не‏ ‎правильнее‏ ‎ли‏ ‎будет ‎позволить‏ ‎ему ‎и‏ ‎далее ‎прозябать‏ ‎в‏ ‎роскоши ‎спокойного‏ ‎существования?» ‎— ‎Куратор ‎и ‎я‏ ‎прозябаем ‎в‏ ‎роскоши‏ ‎двухместного ‎номера ‎с‏ ‎видом ‎на‏ ‎Эгейское. ‎Отодвинув ‎тарелку, ‎смотрю,‏ ‎как‏ ‎официант, ‎а‏ ‎может ‎быть,‏ ‎сам ‎хозяин ‎заведения, ‎зазывает ‎прохожих,‏ ‎как‏ ‎полчаса ‎назад‏ ‎он ‎зазвал‏ ‎меня. ‎Доброго ‎дня, ‎сударь. ‎Желаете‏ ‎пообедать?‏ ‎Or‏ ‎just ‎a‏ ‎cup ‎of‏ ‎coffee? ‎Я‏ ‎слишком‏ ‎часто ‎произношу‏ ‎«я», ‎слишком ‎увлекаюсь ‎навязчивыми ‎повторениями.‏ ‎Почему ‎Дома‏ ‎России‏ ‎находятся ‎вне ‎её?‏ ‎Я ‎мог‏ ‎бы ‎сказать ‎в ‎ответ‏ ‎и‏ ‎тех ‎чувственных‏ ‎порывах, ‎которые‏ ‎побуждали ‎человека ‎пересекать ‎полярные ‎области‏ ‎и‏ ‎в ‎хрупкой‏ ‎гондоле ‎аэростата‏ ‎вверяться ‎игре ‎ветров. ‎Но ‎я‏ ‎устал,‏ ‎неимоверно‏ ‎устал. ‎Почему‏ ‎ты ‎не‏ ‎спишь, ‎ты‏ ‎ни‏ ‎одной ‎ночи‏ ‎почти ‎что ‎не ‎спал, ‎замечает‏ ‎куратор. ‎Именно‏ ‎так.‏ ‎Именно ‎поэтому ‎у‏ ‎меня ‎нет‏ ‎сил ‎дотащиться ‎до ‎ванной‏ ‎комнаты,‏ ‎хотя ‎он‏ ‎только ‎что‏ ‎принял ‎душ ‎и ‎просит ‎подать‏ ‎полотенце.‏ ‎Досадно ‎видеть‏ ‎его ‎атлетически‏ ‎сложенное ‎тело, ‎зная ‎со ‎всею‏ ‎определённостью,‏ ‎что,‏ ‎даже ‎и‏ ‎убившись ‎на‏ ‎тренажёрах, ‎я‏ ‎никогда‏ ‎не ‎приобрету‏ ‎этих ‎мускулов, ‎мои ‎не ‎знавшие‏ ‎работы ‎руки‏ ‎всегда‏ ‎останутся ‎похожи ‎на‏ ‎пару ‎плетей.‏ ‎Говорят, ‎у ‎некоторых ‎людей‏ ‎мышцы‏ ‎какого-то ‎другого‏ ‎строения: ‎тренировками,‏ ‎физической ‎работой ‎невозможно ‎их ‎нарастить.‏ ‎Возможно,‏ ‎такая ‎же‏ ‎конституция ‎тела‏ ‎была ‎и ‎у ‎моего ‎отца.

3

Этот‏ ‎город‏ ‎на‏ ‎самом ‎краю‏ ‎мелкомасштабной ‎ландкарты‏ ‎Австрии. ‎Этот‏ ‎город‏ ‎не ‎отличается‏ ‎от ‎многих ‎других. ‎Чем ‎ближе‏ ‎я ‎подвёрстываюсь‏ ‎к‏ ‎нему, ‎тем ‎отчётливее‏ ‎становится ‎то‏ ‎ощущение, ‎которое ‎возникает, ‎когда‏ ‎подобрался‏ ‎к ‎пропасти‏ ‎и ‎переглянул‏ ‎за ‎срыв, ‎где ‎пена ‎Эгейского‏ ‎серебрит‏ ‎уступ. ‎Сколько‏ ‎необходимо ‎заплатить,‏ ‎чтобы ‎добраться ‎туда? ‎Четыре ‎евро‏ ‎и‏ ‎десять‏ ‎минут. ‎Знает‏ ‎ли ‎куратор,‏ ‎что ‎я‏ ‎держу‏ ‎под ‎подушкой‏ ‎маникюрные ‎ножнички? ‎Я ‎помню ‎мягкость‏ ‎красок, ‎приглушённых‏ ‎пеленой‏ ‎воздуха; ‎необычайный ‎простор,‏ ‎запах ‎снега,‏ ‎низкие, ‎коттеджного ‎типа ‎домики‏ ‎по‏ ‎обе ‎стороны‏ ‎улицы, ‎разделённой‏ ‎бровкой ‎газона, ‎— ‎не ‎сами‏ ‎образы,‏ ‎а ‎именно‏ ‎ощущения ‎их.‏ ‎Да, ‎в ‎возрасте ‎около ‎трёх‏ ‎я‏ ‎уже‏ ‎побывал ‎в‏ ‎этом ‎городе,‏ ‎и ‎мама‏ ‎когда-то‏ ‎давно ‎рассказывала,‏ ‎что ‎от ‎горного ‎воздуха ‎прекратился‏ ‎мой ‎насморк.‏ ‎—‏ ‎Прошу ‎тебя, ‎остановись.‏ ‎Даже ‎если‏ ‎невозможное ‎произойдёт ‎и ‎через‏ ‎бездну‏ ‎пространства ‎ты‏ ‎соединишься ‎с‏ ‎тем ‎человеком, ‎то ‎всё ‎равно‏ ‎окажешься‏ ‎не ‎в‏ ‎силах ‎возвратить‏ ‎прошлое. ‎Остановись, ‎по-дружески ‎я ‎прошу‏ ‎тебя.‏ ‎Ведь‏ ‎у ‎тебя‏ ‎есть ‎мы.‏ ‎Я ‎твой‏ ‎друг,‏ ‎я ‎твой‏ ‎хороший ‎друг, ‎я ‎доверяю ‎тебе.‏ ‎Переживания ‎детства,‏ ‎милые‏ ‎сердцу ‎воспоминания ‎—‏ ‎всё ‎это‏ ‎важно, ‎всё ‎это ‎бесконечно‏ ‎важно,‏ ‎и ‎менее‏ ‎всего ‎я‏ ‎хотел ‎бы, ‎чтобы ‎ты ‎отказался‏ ‎от‏ ‎них, ‎—‏ ‎но ‎зачем‏ ‎ты ‎цепляешься ‎за ‎безвозвратно ‎ушедшее?‏ ‎Кто‏ ‎думает‏ ‎о ‎тенях,‏ ‎сам ‎становится‏ ‎похож ‎на‏ ‎тень.‏ ‎Сильная ‎личность‏ ‎умеет ‎перевернуть ‎страницу. ‎— ‎Я‏ ‎знаю, ‎отвечал‏ ‎бы‏ ‎куратору, ‎сумей ‎облечь‏ ‎мысли ‎в‏ ‎речь. ‎Да, ‎я ‎знаю,‏ ‎что‏ ‎прошлое ‎недостижимо.‏ ‎И ‎что‏ ‎посредством ‎бумаги ‎и ‎типографских ‎знаков‏ ‎мы‏ ‎в ‎силах‏ ‎уловить ‎бледные‏ ‎отсветы ‎угасшего ‎мира. ‎Поэтому ‎я‏ ‎отверг‏ ‎великодушное‏ ‎предложение ‎и‏ ‎не ‎поступил‏ ‎в ‎Высшую‏ ‎школу‏ ‎экономики. ‎Поэтому‏ ‎я ‎поступил ‎в ‎институт ‎Литературного‏ ‎творчества ‎имени‏ ‎Серафимовича.‏ ‎Поэтому ‎я ‎поступил‏ ‎в ‎ИЛТИС.‏ ‎Остановиться? ‎Не ‎возмечтать ‎о‏ ‎несбыточном?‏ ‎Просыпаться ‎после‏ ‎освежающего ‎сна,‏ ‎завтракать ‎слегка ‎подогретыми ‎тостами, ‎ехать‏ ‎в‏ ‎университет, ‎чтобы‏ ‎говорить ‎на‏ ‎коллоквиуме ‎об ‎античных ‎образах ‎лирики‏ ‎О.М.‏ ‎и‏ ‎Н.Г., ‎заказывать‏ ‎деловой ‎обед‏ ‎в ‎греческом‏ ‎ресторанчике,‏ ‎— ‎памятник‏ ‎Серафимовичу ‎виден, ‎когда ‎сидишь ‎у‏ ‎витрины ‎за‏ ‎дальним‏ ‎от ‎входа ‎столиком;‏ ‎потом, ‎вечером,‏ ‎участвовать ‎в ‎работе ‎рабочих‏ ‎групп‏ ‎и ‎обсуждать‏ ‎с ‎куратором‏ ‎тончайшие ‎переливы ‎чувств ‎и ‎нюансы‏ ‎искусства,‏ ‎и ‎возвращаться‏ ‎домой, ‎и‏ ‎разогревать ‎в ‎теплогрейке ‎ужин, ‎и‏ ‎засыпать‏ ‎крепким,‏ ‎здоровым ‎сном,‏ ‎— ‎я‏ ‎знаю, ‎что‏ ‎девять‏ ‎из ‎десяти‏ ‎моих ‎сверстников ‎загнаны ‎в ‎неизмеримо‏ ‎более ‎трудные‏ ‎условия.‏ ‎Думаю ‎о ‎двадцатилетних,‏ ‎запертых ‎в‏ ‎Череповце, ‎Челябинске, ‎Черкесске, ‎Чебоксарах;‏ ‎в‏ ‎районах ‎Чертаново‏ ‎Северное, ‎Центральное,‏ ‎Южное; ‎в ‎отдалённых ‎гарнизонах ‎на‏ ‎берегах‏ ‎Студёного ‎моря,‏ ‎в ‎предгорьях‏ ‎Кавказа, ‎в ‎Люберцах ‎и ‎Мытищах,‏ ‎—‏ ‎и‏ ‎задаюсь ‎вопросом:‏ ‎какое ‎право‏ ‎имею ‎я‏ ‎заявлять‏ ‎о ‎своих‏ ‎«тревогах» ‎и ‎«переживаниях»; ‎какое ‎право‏ ‎имею ‎начинать‏ ‎этот‏ ‎очерк ‎со ‎слов‏ ‎«Наиболее ‎странное‏ ‎чувство ‎я ‎испытал ‎за‏ ‎столиком‏ ‎афинской ‎таверны». Я‏ ‎пытался ‎остановиться.‏ ‎Бог ‎свидетель, ‎пытался.

4

Пять ‎месяцев ‎назад‏ ‎выпал‏ ‎первый ‎снег.‏ ‎Был ‎воскресный‏ ‎день. ‎Я ‎шёл ‎за ‎продуктами,‏ ‎прислушиваясь‏ ‎к‏ ‎тишине, ‎и‏ ‎растирал ‎снег‏ ‎в ‎ладонях.‏ ‎И‏ ‎вдруг ‎с‏ ‎необычайной ‎яркостью ‎предстало ‎воспоминание ‎о‏ ‎другом ‎снеге,‏ ‎о‏ ‎другой ‎тишине. ‎Так‏ ‎в ‎особенно‏ ‎жаркое ‎лето ‎на ‎полярном‏ ‎островке‏ ‎проступает ‎из-подо‏ ‎льдов ‎последняя‏ ‎стоянка ‎экспедиции, ‎пропавшей ‎десятилетия ‎назад.‏ ‎В‏ ‎полной ‎сохранности‏ ‎фотоплёнки, ‎метеорологические‏ ‎приборы, ‎консервы ‎и ‎дневники. ‎Прошлое,‏ ‎воскрешённое‏ ‎прихотью‏ ‎природы. ‎И‏ ‎человек, ‎—‏ ‎о, ‎я‏ ‎вспомнил‏ ‎того ‎человека,‏ ‎вспомнил ‎настолько ‎ясно, ‎что ‎фотография,‏ ‎которую ‎отыскал‏ ‎позже‏ ‎в ‎бумагах ‎матери,‏ ‎в ‎красной‏ ‎картонной ‎папке ‎на ‎тесёмках,‏ ‎казалась‏ ‎неуверенным ‎рисунком,‏ ‎выполненным ‎по‏ ‎памяти, ‎— ‎куда ‎он ‎исчез?‏ ‎Рискнул‏ ‎ли, ‎после‏ ‎быстрого ‎угасания‏ ‎товарищей, ‎отправиться ‎на ‎лыжах ‎в‏ ‎сторону‏ ‎материка,‏ ‎бросив ‎научные‏ ‎материалы ‎и‏ ‎бльшую ‎часть‏ ‎припасов?‏ ‎Если ‎бы‏ ‎он ‎тогда, ‎подобно ‎мне ‎сейчас,‏ ‎имел ‎при‏ ‎себе‏ ‎энергетические ‎батончики.

Я ‎говорю‏ ‎«Finis!» ‎и‏ ‎выясняю ‎у ‎хозяина ‎заведения,‏ ‎а‏ ‎может, ‎простого‏ ‎официанта, ‎как‏ ‎добраться ‎до ‎аэропорта ‎«Элефтериос-Венизелос». ‎По‏ ‎улице‏ ‎вниз, ‎после‏ ‎Монастирки ‎направо,‏ ‎от ‎площади ‎Синтагма ‎ходит ‎автобус.‏ ‎В‏ ‎Афинах‏ ‎беспорядочное ‎движение.‏ ‎В ‎Афинах‏ ‎много ‎мотоциклистов.‏ ‎Как‏ ‎хорошо, ‎что‏ ‎автобус ‎плетётся ‎в ‎пробке. ‎Ещё‏ ‎сколько-то ‎времени‏ ‎будет‏ ‎поглощено. ‎Самолёт ‎на‏ ‎Вену ‎улетает‏ ‎завтра ‎в ‎девять ‎утра.‏ ‎Я‏ ‎проведу ‎ночь‏ ‎в ‎аэропорту.‏ ‎Звоню ‎матери, ‎говорю ‎ей, ‎что‏ ‎проведу‏ ‎ночь ‎в‏ ‎отеле. ‎Это‏ ‎обойдётся ‎в ‎четыре ‎евро ‎и‏ ‎десять‏ ‎минут.‏ ‎Да, ‎ты‏ ‎не ‎знаешь,‏ ‎мама, ‎твой‏ ‎старший‏ ‎сын ‎болен,‏ ‎до ‎чрезвычайности ‎болен. ‎Однако ‎ты‏ ‎не ‎можешь‏ ‎просить‏ ‎его ‎остановиться, ‎как‏ ‎не ‎можешь‏ ‎просить, ‎чтобы ‎он ‎перестал‏ ‎дышать.‏ ‎Я ‎навсегда‏ ‎отравлен ‎искристым‏ ‎ароматом ‎альпийского ‎снега; ‎я ‎упорно‏ ‎хочу‏ ‎возвратиться ‎в‏ ‎морозный ‎день‏ ‎семнадцати ‎лет ‎назад, ‎когда ‎ты‏ ‎привезла‏ ‎меня‏ ‎в ‎этот‏ ‎акварельный ‎город‏ ‎на ‎дальнем‏ ‎краю‏ ‎ландкарты, ‎на‏ ‎том ‎краю, ‎где ‎древние ‎картографы‏ ‎изобразили ‎бы‏ ‎страну‏ ‎вечной ‎юности, ‎землю‏ ‎благоденствия, ‎остров‏ ‎изобилия. ‎Разве ‎не ‎удивительно,‏ ‎с‏ ‎какой ‎тайной‏ ‎расчётливостью ‎зов‏ ‎прошлого ‎раздаётся ‎именно ‎сейчас, ‎хотя‏ ‎его‏ ‎неясный ‎шёпот‏ ‎порою ‎и‏ ‎доносился ‎в ‎часы ‎вне ‎времени,‏ ‎в‏ ‎часы‏ ‎моих ‎одиноких‏ ‎игр ‎с‏ ‎моделями ‎поездов,‏ ‎с‏ ‎формой ‎облака,‏ ‎с ‎пылинками ‎в ‎струне ‎света,‏ ‎протянутой ‎сквозь‏ ‎чердак.‏ ‎И ‎чем ‎явственней‏ ‎понимаю, ‎что‏ ‎не ‎в ‎состоянии ‎провернуть‏ ‎время,‏ ‎не ‎в‏ ‎состоянии ‎снова‏ ‎по-детски ‎вглядываться ‎в ‎новизну ‎образов‏ ‎и‏ ‎ощущений, ‎—‏ ‎тем ‎отчаяннее‏ ‎стремлюсь ‎возвратить ‎пространство. ‎И ‎тот‏ ‎человек,‏ ‎которого‏ ‎почти ‎без‏ ‎надежды ‎ищу,‏ ‎давно ‎ушёл‏ ‎из‏ ‎твоей ‎жизни,‏ ‎давно ‎заслонён ‎другим, ‎и ‎возвращение‏ ‎к ‎минувшему‏ ‎причинит‏ ‎тебе ‎боль, ‎вполне‏ ‎ощутимую ‎боль.‏ ‎Однако ‎я ‎не ‎могу‏ ‎иначе.‏ ‎Если ‎найдёшь‏ ‎в ‎себе‏ ‎милосердие ‎— ‎пожалуйста ‎— ‎прости‏ ‎меня.‏ ‎— ‎Но,‏ ‎конечно, ‎я‏ ‎никогда ‎ничего ‎подобного ‎не ‎скажу.

Трансальпийский‏ ‎экспресс‏ ‎везде‏ ‎останавливается ‎не‏ ‎долее, ‎как‏ ‎на ‎три-четыре‏ ‎минуты.‏ ‎Сколь ‎удивительна‏ ‎лёгкость, ‎с ‎которой ‎оказываюсь ‎в‏ ‎аэропорту ‎«Вена-Швехат»,‏ ‎автобусом‏ ‎доезжаю ‎до ‎вокзала‏ ‎Westbahnhof, ‎беру‏ ‎билет. ‎Почему ‎расписание ‎поезда‏ ‎идеально‏ ‎согласуется ‎с‏ ‎часами ‎прилёта?‏ ‎Gleis ‎3, ‎am ‎12:15 ‎Uhr.‏ ‎Не‏ ‎останется ‎времени‏ ‎осмотреть ‎столицу,‏ ‎но ‎мне ‎всё ‎равно. ‎Недели‏ ‎перед‏ ‎путешествием‏ ‎я ‎не‏ ‎спал ‎по‏ ‎ночам, ‎с‏ ‎усилием‏ ‎принимал ‎пищу:‏ ‎мучила ‎тошнота. ‎Боязно, ‎очень ‎боязно‏ ‎скорчиться ‎на‏ ‎виду‏ ‎Александра ‎Серафимовича ‎в‏ ‎том ‎самом‏ ‎греческом ‎ресторанчике, ‎где ‎официант‏ ‎поразительно‏ ‎напоминает ‎того,‏ ‎который ‎сейчас‏ ‎подносит ‎мне ‎счёт, ‎здесь, ‎за‏ ‎тысячи‏ ‎километров ‎от‏ ‎дома, ‎в‏ ‎афинской ‎придомовой ‎таверне. ‎Пожалуй ‎что,‏ ‎это‏ ‎один‏ ‎и ‎тот‏ ‎же ‎человек?‏ ‎Зачем ‎забрасываться‏ ‎чересчур‏ ‎далеко, ‎если‏ ‎бок ‎о ‎бок ‎со ‎мною,‏ ‎возможно, ‎обретается‏ ‎некто,‏ ‎способный ‎заменить ‎предмет‏ ‎моих ‎розысков‏ ‎(так ‎заменимы ‎детали, ‎сработанные‏ ‎на‏ ‎одном ‎конвейере)?‏ ‎Однако ‎сейчас‏ ‎я ‎спокоен. ‎До ‎удивительности ‎спокоен.‏ ‎Предыдущая‏ ‎ночь ‎тянулась‏ ‎в ‎афинском‏ ‎аэропорту. ‎Я ‎не ‎спал ‎около‏ ‎тридцати‏ ‎часов‏ ‎и ‎только‏ ‎что ‎вбросил‏ ‎внутрь ‎последний‏ ‎энергетический‏ ‎батончик. ‎Изнеможение,‏ ‎чрезмерное ‎для ‎беспокойства ‎или ‎чувствительности.

Труднообъяснимое‏ ‎чувство ‎удерживает‏ ‎меня‏ ‎от ‎того, ‎чтобы‏ ‎усесться ‎в‏ ‎первое ‎свободное ‎кресло ‎(номер‏ ‎места‏ ‎в ‎билете‏ ‎не ‎проставлен).‏ ‎Я ‎прохожу ‎по ‎второклассным ‎вагонам;‏ ‎стеклянные‏ ‎двери ‎тамбура‏ ‎автоматически ‎раздвигаются.‏ ‎Трогает ‎поезд, ‎и ‎мимоходом ‎мелькает:‏ ‎а‏ ‎что‏ ‎было ‎бы,‏ ‎перепутай ‎платформы‏ ‎или ‎задержись‏ ‎на‏ ‎пару ‎минут,‏ ‎— ‎неприятная ‎мысль. ‎Два ‎места‏ ‎не ‎заняты.‏ ‎Я‏ ‎знаю, ‎что ‎их‏ ‎нужно ‎занять.‏ ‎Пейзаж ‎за ‎окном ‎так‏ ‎напоминает‏ ‎наш: ‎те‏ ‎же ‎перелески,‏ ‎та ‎же ‎мягкость ‎рельефа, ‎и‏ ‎беспросветные‏ ‎платформы ‎пригородных‏ ‎поездов, ‎и‏ ‎в ‎какой-то ‎момент ‎электронное ‎табло‏ ‎на‏ ‎дальней‏ ‎стенке ‎вагона‏ ‎показывает ‎розовые‏ ‎244 ‎километра‏ ‎в‏ ‎час. ‎Постепенно‏ ‎ландшафт ‎меняется. ‎Чем ‎выше ‎мы‏ ‎забираемся ‎над‏ ‎уровнем‏ ‎моря, ‎тем ‎приметнее‏ ‎отпечатки ‎недавней‏ ‎зимы; ‎и ‎будто ‎мы‏ ‎движемся‏ ‎в ‎прошлое,‏ ‎к ‎детской‏ ‎радости, ‎к ‎начинанию ‎начал. ‎Должно‏ ‎быть,‏ ‎снаружи ‎холодно,‏ ‎раз ‎небо‏ ‎такое ‎голубое. ‎На ‎станции ‎«Hbf»‏ ‎подсаживается‏ ‎пожилая‏ ‎женщина, ‎около‏ ‎семидесяти, ‎пожалуй,‏ ‎годов, ‎и‏ ‎я‏ ‎непроизвольно ‎помогаю‏ ‎забросить ‎на ‎верхнюю ‎полку ‎её‏ ‎кожаную, ‎с‏ ‎полустёртым‏ ‎геральдическим ‎знаком ‎дорожную‏ ‎сумку. ‎Прошу‏ ‎прощения, ‎это ‎место ‎указано‏ ‎в‏ ‎моём ‎билете…‏ ‎Как ‎вам‏ ‎будет ‎угодно. ‎И ‎помогаю ‎устроиться‏ ‎у‏ ‎окна, ‎помогаю‏ ‎поднять ‎подлокотник.‏ ‎Вы ‎знаете, ‎произошла ‎забастовка ‎железнодорожных‏ ‎служащих,‏ ‎до‏ ‎одиннадцати ‎утра‏ ‎вообще ‎невозможно‏ ‎было ‎никуда‏ ‎уехать.‏ ‎Меня ‎тянет‏ ‎разговаривать ‎с ‎пожилыми ‎людьми ‎—‏ ‎последними ‎живыми‏ ‎носителями‏ ‎некогда ‎великой ‎культуры.‏ ‎Я ‎благодарю‏ ‎время, ‎которое ‎пощадило ‎её‏ ‎чеканный‏ ‎профиль, ‎и‏ ‎с ‎трепетом‏ ‎вглядываюсь ‎в ‎спокойные ‎водянистые ‎глаза.‏ ‎Куда‏ ‎вы ‎направляетесь?‏ ‎Я ‎ожидал,‏ ‎я ‎не ‎сомневался. ‎Да, ‎тот‏ ‎же‏ ‎самый‏ ‎город. ‎Вы‏ ‎знаете, ‎вы‏ ‎такой ‎вежливый,‏ ‎вы‏ ‎так ‎не‏ ‎похожи ‎на ‎наших ‎молодых ‎людей.‏ ‎Никто ‎из‏ ‎них‏ ‎не ‎уступил ‎бы‏ ‎мне ‎место‏ ‎у ‎окна. ‎Я ‎напрягаю‏ ‎остатки‏ ‎сил, ‎пытаясь‏ ‎припомнить, ‎где‏ ‎и ‎когда ‎видывал ‎этот ‎геральдический‏ ‎знак.‏ ‎Вы ‎прилично‏ ‎владеете ‎английским.‏ ‎So ‎do ‎you. ‎Да, ‎я‏ ‎учила‏ ‎английский‏ ‎в ‎школе…‏ ‎шестьдесят ‎четыре‏ ‎года ‎назад.‏ ‎Значит,‏ ‎стало ‎быть…‏ ‎Я ‎вспоминаю: ‎Эрих ‎фон ‎Лаунитц.‏ ‎Полярный ‎лётчик.‏ ‎Это‏ ‎мой ‎отец, ‎—‏ ‎просто ‎объясняет‏ ‎она. ‎Фамильный ‎герб, ‎кажется,‏ ‎был‏ ‎нарисован ‎на‏ ‎самолёте? ‎Я‏ ‎помню ‎знаменитую ‎фотографию… ‎Мой ‎отец‏ ‎пропал‏ ‎без ‎вести‏ ‎в ‎Антарктиде‏ ‎в ‎1938 ‎году, ‎— ‎так‏ ‎же‏ ‎спокойно‏ ‎проговаривает. ‎Сколько‏ ‎же ‎лет‏ ‎ей ‎тогда?‏ ‎Я‏ ‎обещал ‎позвонить‏ ‎куратору: ‎долетел-де ‎благополучно ‎и ‎всё‏ ‎в ‎порядке.‏ ‎Прошу‏ ‎прощения, ‎сударыня, ‎не‏ ‎могли ‎бы‏ ‎вы ‎дать ‎мне ‎свой‏ ‎телефон?‏ ‎Разумеется, ‎я‏ ‎уплачу ‎вам.‏ ‎Нет, ‎нет, ‎ничего ‎не ‎надо‏ ‎платить,‏ ‎— ‎отвечает‏ ‎с ‎тою‏ ‎же ‎деликатностью, ‎с ‎какой, ‎по‏ ‎приезде‏ ‎в‏ ‎город, ‎помогая‏ ‎мне ‎купить‏ ‎билет ‎на‏ ‎трамвай,‏ ‎роняет ‎женщине-кассиру,‏ ‎когда ‎я ‎неумело ‎шарашусь с ‎незнакомой‏ ‎мелочью: ‎«Oh,‏ ‎er‏ ‎kam ‎aus ‎Ostland».‏ ‎Надо ‎же,‏ ‎какой ‎старый ‎мобильный ‎телефон.‏ ‎Пытаюсь‏ ‎набрать ‎номер.‏ ‎Фрау ‎фон‏ ‎Лаунитц ‎пытается ‎набрать ‎номер. ‎Ах,‏ ‎мой‏ ‎мальчик, ‎в‏ ‎чём ‎дело,‏ ‎— ‎моя ‎племянница ‎заблокировала ‎сим-карточку‏ ‎так,‏ ‎чтобы‏ ‎я ‎могла‏ ‎позвонить ‎одной‏ ‎только ‎ей,‏ ‎или‏ ‎её ‎мужу,‏ ‎или ‎семейному ‎доктору.

5

Я ‎пришёл. ‎Я‏ ‎сразу ‎приметил‏ ‎и‏ ‎дом ‎его, ‎дом‏ ‎коттеджного ‎типа‏ ‎со ‎спутниковой ‎антенной ‎на‏ ‎черепичной‏ ‎крыше; ‎приметил‏ ‎машину ‎его‏ ‎— ‎добротный ‎семейный ‎седан ‎цвета‏ ‎киновари.‏ ‎Не ‎добыл‏ ‎из ‎рюкзака‏ ‎ландкарту, ‎не ‎справлялся ‎по ‎адресу,‏ ‎—‏ ‎я‏ ‎знал ‎со‏ ‎всею ‎определённостью,‏ ‎что ‎вот‏ ‎он‏ ‎тот ‎самый‏ ‎дом ‎и ‎хозяин ‎— ‎вот‏ ‎он. ‎Равнодушие,‏ ‎вызванное‏ ‎неимоверной ‎усталостью, ‎и‏ ‎в ‎то‏ ‎же ‎время ‎крайнее ‎нервное‏ ‎напряжение‏ ‎достигли ‎последней‏ ‎степени. ‎Я‏ ‎знал ‎направление ‎в ‎точности ‎точно,‏ ‎как‏ ‎знал ‎и‏ ‎то ‎место‏ ‎в ‎вагоне, ‎которое ‎нужно ‎было‏ ‎занять,‏ ‎чтобы‏ ‎встретить ‎фрау‏ ‎фон ‎Лаунитц.‏ ‎Когда ‎только‏ ‎вступил‏ ‎на ‎улицу,‏ ‎разделённую ‎надвое ‎бровкой ‎газона, ‎казалось,‏ ‎день ‎ещё‏ ‎в‏ ‎самом ‎разгаре; ‎но‏ ‎когда ‎подошёл‏ ‎к ‎его ‎дому, ‎солнце‏ ‎уже‏ ‎соскользнуло ‎за‏ ‎хребет ‎гор.‏ ‎Холода ‎я ‎не ‎чувствовал.

Самым ‎разумным‏ ‎было‏ ‎прозвонить ‎в‏ ‎дверь, ‎—‏ ‎и ‎едва ‎ли ‎не ‎самым‏ ‎сложным‏ ‎одновременно.‏ ‎Получение ‎визы,‏ ‎преодоление ‎трёх‏ ‎границ, ‎путешествие‏ ‎Трансальпийским‏ ‎экспрессом, ‎поиски‏ ‎адреса ‎в ‎чужом ‎городе, ‎—‏ ‎всё ‎представлялось‏ ‎настолько‏ ‎невероятным ‎и ‎невозможным,‏ ‎что ‎я‏ ‎не ‎думал, ‎каким ‎образом‏ ‎попаду‏ ‎в ‎его‏ ‎дом, ‎каким‏ ‎образом ‎уговорю ‎отомкнуть ‎замок.

Уже ‎восьмой‏ ‎час;‏ ‎он, ‎верно,‏ ‎вернулся ‎с‏ ‎работы. ‎Я ‎остановился ‎на ‎противоположной‏ ‎стороне‏ ‎улицы;‏ ‎дом ‎не‏ ‎имел ‎ни‏ ‎забора, ‎ни‏ ‎зелёной‏ ‎изгороди. ‎Наверху,‏ ‎в ‎чуть ‎засветлённом ‎окне ‎мансарды,‏ ‎промелькнула ‎неясная‏ ‎тень:‏ ‎словно ‎кто-то ‎украдкой‏ ‎приподнял ‎занавески,‏ ‎и ‎мне ‎впервые ‎подумалось:‏ ‎что,‏ ‎если ‎он‏ ‎не ‎один‏ ‎живёт? Ну ‎конечно, ‎конечно ‎же! ‎Девяносто‏ ‎девять‏ ‎из ‎ста‏ ‎— ‎у‏ ‎него ‎есть ‎семья, ‎дети, ‎да,‏ ‎даже‏ ‎дети,‏ ‎конечно ‎же,‏ ‎в ‎чьих‏ ‎жилах ‎течёт‏ ‎кровь,‏ ‎сходная ‎с‏ ‎моей. ‎Как ‎я ‎не ‎предполагал‏ ‎раньше!

Я ‎остановился‏ ‎на‏ ‎полпути, ‎в ‎середине‏ ‎проезжей ‎части,‏ ‎и ‎больше ‎всего ‎на‏ ‎свете‏ ‎страстно ‎желал‏ ‎двух ‎вещей:‏ ‎кинуться ‎к ‎тёмному ‎окну ‎первого‏ ‎этажа,‏ ‎кричать, ‎барабанить,‏ ‎пока ‎он‏ ‎не ‎отопрёт ‎мне, ‎— ‎и‏ ‎оказаться‏ ‎в‏ ‎Москве, ‎на‏ ‎рабочей ‎группе,‏ ‎обсуждающей ‎проект‏ ‎законопроекта‏ ‎«О ‎Домах‏ ‎России ‎за ‎рубежом».

В ‎окне ‎зажгли‏ ‎свет. ‎Шторы‏ ‎были‏ ‎отдёрнуты. ‎В ‎каких-то‏ ‎семи ‎или‏ ‎восьми ‎широких ‎шагах ‎я‏ ‎увидел‏ ‎как ‎будто‏ ‎бы ‎самого‏ ‎себя.

Одно ‎страшное ‎мгновение ‎казалось, ‎что‏ ‎я‏ ‎теряю ‎сознание,‏ ‎но ‎это‏ ‎был ‎простой ‎позыв ‎голода.

Я ‎всмотрелся‏ ‎внимательней.‏ ‎Конечно,‏ ‎он ‎просто‏ ‎видит ‎своё‏ ‎отражение ‎в‏ ‎стекле;‏ ‎он ‎не‏ ‎видит ‎меня. ‎В ‎конце ‎концов,‏ ‎на ‎мою‏ ‎голову‏ ‎наброшен ‎капюшон.

Я ‎подобрался‏ ‎почти ‎вплотную‏ ‎к ‎дому ‎и ‎стал‏ ‎наблюдать‏ ‎за ‎витриной‏ ‎комнаты; ‎думается,‏ ‎к ‎ней ‎примыкала ‎кухня.

Те ‎же‏ ‎энергосберегающие‏ ‎лампочки, ‎та‏ ‎же ‎промышленная‏ ‎мебель ‎из ‎магазина ‎«Икея», ‎что‏ ‎в‏ ‎нашей‏ ‎квартире. ‎Он‏ ‎повернулся ‎к‏ ‎окну ‎спиной,‏ ‎сел‏ ‎за ‎стол.‏ ‎Разве ‎это ‎не ‎я ‎главою‏ ‎семейства ‎сижу‏ ‎сейчас‏ ‎там, ‎за ‎столом?‏ ‎Я ‎чувствую‏ ‎податливые ‎прутья ‎рота́нга-стула ‎и‏ ‎холодок‏ ‎стеклянной ‎крышки‏ ‎стола; ‎я‏ ‎обоняю ‎аромат ‎блюд, ‎которые ‎вот-вот‏ ‎внесут‏ ‎в ‎комнату;‏ ‎я ‎знаю,‏ ‎на ‎какой ‎странице ‎оторвался ‎от‏ ‎книги‏ ‎Ф.К.,‏ ‎лежащей ‎на‏ ‎плюшевом ‎канареечном‏ ‎пуфе ‎и‏ ‎заложенной‏ ‎носовым ‎платком‏ ‎с ‎узором ‎в ‎виде ‎морозной‏ ‎волны. ‎Я‏ ‎нахожусь‏ ‎в ‎нём… ‎Весь‏ ‎— ‎там…

До‏ ‎того, ‎как ‎задёрнули ‎шторы,‏ ‎я‏ ‎успел ‎увидеть‏ ‎детей.

6

Знаете, ‎фрау‏ ‎Лаунитц, ‎я ‎ведь ‎не ‎русский‏ ‎по‏ ‎крови, ‎я‏ ‎всегда ‎ощущал‏ ‎себя ‎инородным ‎вкраплением. ‎Давно, ‎больше‏ ‎двадцати‏ ‎лет‏ ‎назад, ‎одна‏ ‎студентка ‎познакомилась‏ ‎в ‎Ленинграде‏ ‎с‏ ‎австрийцем, ‎да,‏ ‎с ‎молодым ‎австрийцем: ‎он ‎выбрал‏ ‎кафедру ‎славистики,‏ ‎он‏ ‎приехал ‎исследовать ‎русский‏ ‎язык. ‎И‏ ‎я ‎всегда ‎знал ‎о‏ ‎нём,‏ ‎я ‎не‏ ‎помню, ‎чтобы‏ ‎я ‎не ‎знал ‎о ‎нём,‏ ‎и‏ ‎спокойно ‎жил‏ ‎с ‎этим‏ ‎знанием, ‎и ‎называл ‎отцом ‎другого‏ ‎человека:‏ ‎о,‏ ‎упаси ‎боже,‏ ‎чтобы ‎он‏ ‎плохо ‎относился‏ ‎ко‏ ‎мне, ‎или‏ ‎предпочитал ‎мне ‎моего ‎младшего ‎брата‏ ‎— ‎своего сына‏ ‎—‏ ‎однако ‎в ‎течение‏ ‎пятнадцати ‎лет‏ ‎мы ‎никогда ‎не ‎говорили‏ ‎друг‏ ‎другу ‎больше,‏ ‎чем: ‎вскипяти‏ ‎чайник, ‎вымой ‎посуду, ‎спокойной ‎ночи,‏ ‎выключи‏ ‎свет. ‎И‏ ‎я ‎никогда‏ ‎не ‎спрашивал ‎о ‎своём ‎отце,‏ ‎и‏ ‎никогда‏ ‎не ‎думал‏ ‎о ‎нём,‏ ‎но ‎однажды,‏ ‎совсем‏ ‎недавно, ‎и‏ ‎именно ‎тогда, ‎когда ‎оказался ‎в‏ ‎силах ‎воспринять‏ ‎и‏ ‎ответить, ‎— ‎я‏ ‎испытал ‎всю‏ ‎власть ‎зова ‎крови: ‎Blut‏ ‎und‏ ‎Boden ‎—‏ ‎так, ‎значит,‏ ‎говорится, ‎да? ‎Я ‎здесь, ‎чтобы‏ ‎найти‏ ‎отца. ‎Я‏ ‎вспомнил, ‎вспомнил‏ ‎со ‎всей ‎достоверностью, ‎что ‎по‏ ‎меньше‏ ‎мере‏ ‎один ‎раз‏ ‎моя ‎мать‏ ‎возила ‎меня‏ ‎к‏ ‎нему, ‎вот‏ ‎сюда, ‎в ‎этот ‎вот ‎самый‏ ‎город ‎в‏ ‎солнечной‏ ‎лощине ‎меж ‎отрогами‏ ‎Альп. ‎В‏ ‎1990 ‎году. ‎И, ‎стало‏ ‎быть,‏ ‎он ‎знал‏ ‎обо ‎мне,‏ ‎он ‎заботился ‎обо ‎мне; ‎я‏ ‎нашёл‏ ‎пачку ‎писем‏ ‎— ‎в‏ ‎самом ‎дальнем ‎шкафу, ‎на ‎самой‏ ‎высокой‏ ‎полке,‏ ‎в ‎красной‏ ‎папке ‎со‏ ‎смешными ‎тесёмками:‏ ‎нашёл‏ ‎именно ‎тогда,‏ ‎когда ‎созрел ‎для ‎понимания ‎их.‏ ‎Не ‎подумайте,‏ ‎будто‏ ‎я ‎хочу ‎приобрести‏ ‎гражданство. ‎Я‏ ‎занят ‎в ‎проекте, ‎там,‏ ‎далеко‏ ‎в ‎России,‏ ‎— ‎я‏ ‎занят ‎в ‎одном ‎просветительском ‎проекте,‏ ‎и‏ ‎мой ‎куратор‏ ‎высоко ‎оценивает‏ ‎меня. ‎Я ‎только ‎загляну ‎в‏ ‎глаза‏ ‎этого‏ ‎человека, ‎загляну‏ ‎за ‎край‏ ‎карты, ‎за‏ ‎срыв,‏ ‎в ‎бесконечность‏ ‎— ‎в ‎точности ‎так ‎же,‏ ‎как ‎сейчас‏ ‎я‏ ‎заглядываю ‎в ‎ваши‏ ‎глаза. ‎О,‏ ‎фрау ‎Лаунитц, ‎если ‎бы‏ ‎я‏ ‎был ‎на‏ ‎восемьдесят ‎лет‏ ‎моложе, ‎то ‎я ‎полюбил ‎бы‏ ‎вас,‏ ‎я ‎всем‏ ‎сердцем ‎бы‏ ‎вас ‎полюбил. ‎Там ‎было ‎три‏ ‎фотографии,‏ ‎девятнадцать‏ ‎писем, ‎и‏ ‎только ‎у‏ ‎одного ‎сохранился‏ ‎конверт,‏ ‎на ‎котором‏ ‎не ‎без ‎труда ‎можно ‎было‏ ‎разобрать ‎адрес:‏ ‎город,‏ ‎улицу, ‎дом. ‎Куратор‏ ‎указывал, ‎что‏ ‎всё ‎могло ‎десять ‎раз‏ ‎поменяться,‏ ‎он ‎мог‏ ‎уехать, ‎скончаться,‏ ‎в ‎конце ‎концов, ‎но ‎я‏ ‎знал,‏ ‎чувствовал, ‎что‏ ‎он ‎там,‏ ‎что ‎он ‎двадцать, ‎нет, ‎сорок‏ ‎лет‏ ‎живёт‏ ‎на ‎одном‏ ‎месте, ‎греясь‏ ‎в ‎последнем‏ ‎тепле‏ ‎угасающей ‎цивилизации.

Пошатываясь,‏ ‎я ‎шёл ‎по ‎утомительно ‎одинаковым‏ ‎кварталам ‎частной‏ ‎застройки,‏ ‎и ‎— ‎в‏ ‎восемь ‎вечера‏ ‎— ‎нигде ‎не ‎встречал‏ ‎играющих‏ ‎детей, ‎не‏ ‎видел ‎ни‏ ‎одной ‎проехавшей ‎машины, ‎ни ‎одного‏ ‎заблудшего‏ ‎пьяницы. ‎Я‏ ‎шёл ‎по‏ ‎тёмному ‎городу, ‎и ‎вполне ‎почувствовал,‏ ‎что‏ ‎город‏ ‎был ‎мёртв,‏ ‎и ‎что‏ ‎жители ‎забыли‏ ‎домы‏ ‎свои ‎и‏ ‎бежали ‎прочь, ‎а ‎здесь ‎сейчас‏ ‎властвуют ‎—‏ ‎ступающие‏ ‎тихонько, ‎крадущиеся ‎потайственно‏ ‎— ‎орды‏ ‎обезьян, ‎которые ‎спустились ‎сюда‏ ‎из‏ ‎пещер ‎в‏ ‎мрачных ‎отрогах‏ ‎Альп.

Фрау ‎Лаунитц ‎упомянула, ‎что ‎я‏ ‎похож‏ ‎на ‎её‏ ‎отца ‎в‏ ‎молодости. ‎Все ‎свои ‎сбережения ‎они‏ ‎завещают‏ ‎любимым‏ ‎кошкам, ‎собачкам,‏ ‎попугайчикам, ‎благотворительным‏ ‎фондикам. ‎И‏ ‎я‏ ‎представляю, ‎что‏ ‎это ‎не ‎мой ‎отец, ‎а‏ ‎я ‎сам‏ ‎размеренно‏ ‎проживаю ‎жизнь ‎в‏ ‎коттедже ‎под‏ ‎черепичной ‎крышей, ‎в ‎субботу‏ ‎забиваю‏ ‎продуктами ‎из‏ ‎супермаркета ‎просторный‏ ‎багажник ‎семейного ‎седана; ‎подстригаю ‎газон;‏ ‎задёргиваю‏ ‎портьеры, ‎чтобы‏ ‎темнота ‎не‏ ‎проникла ‎в ‎уютный ‎дом, ‎и‏ ‎перед‏ ‎сном‏ ‎садимся ‎у‏ ‎камелька, ‎и‏ ‎я ‎рассказываю,‏ ‎как‏ ‎двадцать ‎лет‏ ‎назад, ‎повинуясь ‎неопределённому ‎побуждению, ‎отправился‏ ‎в ‎неизмеримые‏ ‎пространства,‏ ‎в ‎Россию, ‎—‏ ‎хотя, ‎конечно,‏ ‎есть ‎вещи, ‎о ‎которых‏ ‎я‏ ‎не ‎расскажу‏ ‎никогда.

Я ‎ищу‏ ‎такси. ‎Возможно ‎ли ‎здесь ‎отыскать‏ ‎такси?‏ ‎Кто ‎все‏ ‎эти ‎люди?‏ ‎Почему ‎эти ‎люди ‎не ‎в‏ ‎Алжире,‏ ‎не‏ ‎в ‎Албании,‏ ‎не ‎в‏ ‎Анкоре? ‎Почему‏ ‎я‏ ‎здесь? ‎Я‏ ‎прохожу ‎сквозь ‎них, ‎как ‎пуля‏ ‎проходит ‎сквозь‏ ‎приведение.‏ ‎На ‎повороте ‎непроизвольно‏ ‎оглядываюсь, ‎и,‏ ‎кажется, ‎будто ‎вижу ‎идущего‏ ‎вслед‏ ‎куратора ‎—‏ ‎но, ‎конечно,‏ ‎я ‎переутомился, ‎устал. ‎Если ‎б‏ ‎вы‏ ‎только ‎знали,‏ ‎как ‎я‏ ‎устал.

Душа ‎дала ‎слабину. ‎Захотелось ‎перебрать‏ ‎голос,‏ ‎отцовский‏ ‎голос. ‎Просто‏ ‎вдавить ‎кнопочку‏ ‎домофона, ‎дождаться‏ ‎ответного:‏ ‎«Wer ‎ist‏ ‎da?» ‎— ‎и ‎больше ‎ничего,‏ ‎ровном ‎счётом‏ ‎ничего,‏ ‎сразу ‎же ‎уйти,‏ ‎уехать.

Мне ‎представлялось,‏ ‎что ‎промежуток ‎времени, ‎когда‏ ‎задёрнули‏ ‎шторы ‎и‏ ‎я, ‎обойдя‏ ‎коттедж, ‎подошёл ‎к ‎двери, ‎—‏ ‎не‏ ‎превышал ‎шестидесяти‏ ‎секунд. ‎В‏ ‎то ‎же ‎время ‎я ‎помню,‏ ‎как,‏ ‎в‏ ‎очередной ‎раз‏ ‎пошатнувшись ‎от‏ ‎усталости, ‎присел‏ ‎на‏ ‎корточки ‎у‏ ‎водосточной ‎трубы, ‎— ‎не ‎то‏ ‎желая ‎омыть‏ ‎лицо‏ ‎несколькими ‎каплями ‎талой‏ ‎воды, ‎не‏ ‎то ‎пытаясь ‎укрыться, ‎—‏ ‎по‏ ‎улице ‎как‏ ‎будто ‎проехал‏ ‎патруль. ‎А ‎впрочем, ‎не ‎совсем‏ ‎уверен,‏ ‎не ‎знаю,‏ ‎это ‎путешествие‏ ‎от ‎окна ‎до ‎двери ‎осталось‏ ‎неясным‏ ‎пунктиром‏ ‎в ‎памяти.‏ ‎Казалось, ‎что‏ ‎я ‎просто‏ ‎моргнул — но‏ ‎на ‎деле‏ ‎же, ‎как ‎теперь ‎понимаю, ‎погрузился‏ ‎в ‎прострацию‏ ‎на‏ ‎восемь ‎или ‎десять‏ ‎минут.

Я ‎подошёл‏ ‎к ‎двери. ‎Руку ‎протянул‏ ‎к‏ ‎домофону. ‎И,‏ ‎словно ‎подчиняясь‏ ‎движению ‎моей ‎руки, ‎дверь ‎отворилась‏ ‎вовнутрь.

Я‏ ‎помню, ‎что‏ ‎ещё ‎поразился,‏ ‎как ‎это ‎она ‎открывается ‎вовнутрь,‏ ‎а‏ ‎не‏ ‎наружу.

Предо ‎мной,‏ ‎за ‎порогом,‏ ‎стоял ‎отец,‏ ‎держа‏ ‎странного ‎вида‏ ‎совок ‎и ‎что-то ‎вроде ‎самолётного‏ ‎пакета ‎для‏ ‎рвотных‏ ‎масс. ‎Молодой ‎сенбернар‏ ‎с ‎декоративной‏ ‎бутылью, ‎прицеплённой ‎к ‎ошейнику,‏ ‎испуганно‏ ‎жался ‎к‏ ‎его ‎ногам.

Я‏ ‎знал, ‎что ‎отец ‎почувствовал ‎тот‏ ‎же‏ ‎внезапный ‎укол,‏ ‎какой ‎пять‏ ‎месяцев ‎назад ‎ощутил ‎его ‎сын,‏ ‎растирая‏ ‎ладонями‏ ‎первый ‎снег.

— Вы…‏ ‎в ‎чём-либо‏ ‎нуждаетесь? ‎Вы…‏ ‎вам…‏ ‎что-нибудь ‎нужно?‏ ‎— ‎с ‎усилием ‎произнёс ‎он.‏ ‎Сенбернар ‎не‏ ‎без‏ ‎достоинства ‎прятался ‎за‏ ‎коленями ‎хозяина.

Возможно,‏ ‎не ‎будь ‎на ‎мне‏ ‎капюшона,‏ ‎я ‎сейчас‏ ‎не ‎был‏ ‎бы ‎здесь.

— Väterchen! ‎— ‎переливчатый ‎голос.‏ ‎—‏ ‎Kommen ‎wir‏ ‎he…

Его ‎старший‏ ‎ребёнок, ‎наверное, ‎моих ‎лет. ‎Что,‏ ‎если‏ ‎это‏ ‎девушка?

— Прошу ‎прощения…‏ ‎ошибся ‎домом…

Я‏ ‎уже ‎полностью‏ ‎владею‏ ‎собой. ‎Через‏ ‎пятьдесят ‎минут ‎невообразимых ‎блужданий ‎нахожу‏ ‎стоянку ‎такси.‏ ‎Можно‏ ‎и ‎позвонить ‎куратору.‏ ‎Да, ‎да,‏ ‎всё ‎хорошо. ‎Да, ‎в‏ ‎совершеннейшем‏ ‎благополучии. ‎Разумеется,‏ ‎я ‎выполнил‏ ‎дело, ‎за ‎которым ‎пришёл. ‎Холодно,‏ ‎очень‏ ‎холодно. ‎Сразу‏ ‎по ‎возвращении‏ ‎готов ‎приступить ‎к ‎работе.

Вот ‎официант‏ ‎—‏ ‎или‏ ‎сам ‎владелец‏ ‎таверны? ‎—‏ ‎усадил ‎за‏ ‎стол‏ ‎очередную ‎пару‏ ‎туристов. ‎Нет, ‎нет, ‎мне ‎нельзя‏ ‎на ‎солнце,‏ ‎давай‏ ‎пойдём ‎в ‎тень!‏ ‎Делают ‎заказ.‏ ‎Непринуждённо ‎беседуют. ‎Мужчина ‎даёт‏ ‎женщине‏ ‎закурить. ‎Здесь‏ ‎холодно, ‎у‏ ‎меня ‎радикулит, ‎давай ‎сядем ‎на‏ ‎солнышке.

Я‏ ‎встаю, ‎забрасываю‏ ‎на ‎спину‏ ‎рюкзак ‎и ‎ухожу ‎прочь, ‎потому‏ ‎что‏ ‎услышал‏ ‎русскую ‎речь.

23–28.X.2007

Понравилось?

Подарить подписку

Будет создан код, который позволит адресату получить бесплатный для него доступ на определённый уровень подписки.

Оплата за этого пользователя будет списываться с вашей карты вплоть до отмены подписки. Код может быть показан на экране или отправлен по почте вместе с инструкцией.

Будет создан код, который позволит адресату получить сумму на баланс.

Разово будет списана указанная сумма и зачислена на баланс пользователя, воспользовавшегося данным промокодом.

Добавить карту
0/2048